Она ответила тихо и упрямо:
— Мори, я ничего не хочу портить и усложнять. Но это наш дом, и если твой отец действительно признает меня… наш брак… то, по-моему, не стоит начинать с притворства.
— Агги, ему же под пятьдесят, он прожил тяжелую жизнь. Неужели надо его расстраивать?
— Похоже на анекдот о еврейской маме, которая лежит с сердечным приступом после каждой шалости своих детей.
— Агата, я такие анекдоты не люблю, — холодно сказал он.
— Да не лезь ты в бутылку по пустякам. Словно я антисемитка какая-нибудь. Шутки про еврейских мамаш давно вошли в пословицу. И они в самом деле держат детей у своей юбки до самой старости, разве не так? Зато вы говорите, что все неевреи чересчур много пьют. Верно?
— Я так не говорю. Я говорю, что пьешь ты.
Пропустив его слова мимо ушей, она привстала на цыпочки и приладила на ветку красный блестящий шар.
— Послушай, какого черта?! Что я скажу ему, когда он войдет? Ты даже не представляешь, какой мрачный символ для него елка! Агата, в городках, где жили его родители, где выросла моя мать, Рождество было самым страшным временем. Казаки и местные бандиты налетали верхом, со сворой собак, с нагайками, насиловали женщин, жгли дома…
— Здесь нет никаких казаков, и нельзя жить бесконечными воспоминаниями о прошлом. Это Америка. Кстати, ты сам говорил, что твой отец живет прошлым. «За крепостными рвами Средневековья» — так ты, кажется, говорил.
Мори вспыхнул:
— Может, и говорил. Зато твои родители — образец современной широты взгляда, душевной тонкости и доброты. Мой-то отец, по крайней мере, здесь, с нами.
— Да, но что его сюда привело! Тебя чуть не убили, только тогда дрогнуло его каменное сердце!
— Но он здесь, — повторил Мори.
— Может, мой тоже был бы здесь, сообщи я всю правду. Вероятно, я должна ему позвонить и рассказать, что мой муж работает на мафию и его избили бандиты. Мол, приходи, папочка, ты мне нужен!
Радио тихонько просигналило: половина седьмого.
— Агата, они будут здесь с минуты на минуту. Убери елку! Клянусь, я поставлю ее сразу, как они уйдут, сегодня же вечером! — сказал он, отцепляя серебряный шар.
— Не трогай! Послушай, это наш дом или не наш? Ты не желаешь скрывать свою национальность? Но и у меня были предки! Тебе бы понравилось, если б мы шли в гости к моим родителям и я попросила тебя…
— Это чисто риторический вопрос. Ты, черт побери, прекрасно знаешь, что они меня и на порог не пустят. И имей в виду: я этих подонков тоже видеть не желаю.
— Обязательно надо грубить?
— Еще бы. Я ведь жид. Жиды народ грубый, разве не так?
Из комнаты донесся внезапный плач Эрика.
— Видишь, что ты наделал? Он запомнит это, Мори. Дети такие вещи запоминают. — Она разрыдалась. — Такой чудесный был вечер, а ты все испортил. Когда ты так кричишь, я ненавижу твой голос. Ты бы посмотрел на себя. Ты ужасен.
— Ну, не надо, не плачь. Пожалуйста. Пускай эта чертова елка останется, я попробую объяснить…
— Да не хочу я елку. Убери ее, выброси. — Стеклянный шар упал на пол и разбился. — От нее никакой радости. Я пойду к Эрику.
Она положила голову ему на плечо.
— Мори, это было ужасно, да? Вечер испорчен?
— Нет-нет, они хорошо провели время. Они были рады, что они с нами.
— Боюсь, твои родители меня ненавидят.
— Почему ненавидят? Ты им нравишься, Агги, честное слово. — Он погладил ее по дрожащей спине. Какая она печальная. Бездонная печаль. А раньше она была радостная, веселая…
— До чего жесток мир, — сказала она вдруг. — Скажи, как жить в таком жестоком мире?
— Он жесток не всегда. И другого мира у нас нет.
— Думаешь, я сегодня пила?
— Не пила, я знаю.
— Тогда налей мне сейчас бренди. Я ужасно замерзла.
— Можно согреться чаем. Сейчас приготовлю.
— Нет, это не то же самое. Чай не поможет мне расслабиться. Дай мне бренди, Мори, пожалуйста, мне сегодня непременно нужно…
— Нет. Пусти-ка, я принесу нам обоим чай.
— Тогда не надо. Не уходи.
— Агги, любимая моя. Все хорошо. У тебя. У нас.
— Но мне страшно. Мне очень страшно. Боже мой, Мори, что с нами будет?
События того памятного вечера начались на кухне, которая давно уже стала сердцем дома. Вернувшись с работы, Джозеф направлялся прямиком туда; в тот вечер с ним пришел и Мори. Айрис с Агатой поехали в центр — шла распродажа зимних пальто. Позже все должны собраться здесь на семейный ужин.
Анна помешивала пыхтевший на огне пудинг. Да, давно Мори с Джозефом ничего не обсуждали. А бывало! Семестровый табель, летние лагеря, религиозную школу, и все казалось наиважнейшим, первостепенным. Какая все это ерунда в сравнении с тем, что они обсуждают сегодня.
— И давно ты это понял? — спросил Джозеф.
— Точную дату не укажешь. — Мори пожал плечами. — Я не могу сказать: тогда-то и тогда-то я был уже абсолютно уверен. Долгое время я знал, что ей требуется немного… принять, чтобы пережить черную полосу…
— Черную полосу! — воскликнула Анна. — Много она в них понимает. Да какие беды она видела в жизни?
— Почти никаких, мама. Пока не вышла за меня замуж. Зато с тех пор их навалилось очень много.
— Никто ее силком замуж не тянул!
Джозеф поднялся:
— Анна, ты сейчас, в сердцах, такого наговоришь. А злость тут не советчик. Слышишь? — Он сжал ее запястье.
От его пальцев стало больно. Разумеется, он прав. Но его сдержанность и терпение поразительны. И так — с первых минут, еще когда Айрис под секретом рассказала им все и они обсуждали это втроем. И после, когда Мори собрался с духом — как он только смог? — и признался им в своей беде.
— И часто это бывает? — требовательно спросила Анна. — Айрис рассказывала…
Джозеф предостерегающе поднял руку:
— Оставь его, Анна. Не стоит снова вдаваться в подробности. Я все уже знаю.
— Вы с Мори поговорили?
— Поговорили, — отрезал Джозеф.
Ну почему в тяжкие минуты люди так мало берегут друг друга?
— Ясно, — произнесла она. — А не соизволите ли сообщить мне содержание вашего разговора?
Никто не ответил. Пудинг вспучился над краем кастрюли и пролился на конфорку; кухня мгновенно наполнилась запахом горелого сахара. Анна сердито повернулась к плите.
— Что же творится с этой девочкой? Какой стыд, какой стыд!
— Не стыд, — поправил Джозеф. — Это болезнь. Она не может удержаться, понимаешь?
— Дурная болезнь!
— Любая болезнь дурная, Анна.
— Раз это болезнь, пускай идет к врачу.
— Она не пойдет.
— Так отведите ее! Чего вы ждете?
— Уже водили.
— Уже? И что случилось?
— Она убежала через черный ход. Она не хочет к врачу.
Мори резко отодвинул стул, встал. Анна, позабыв о месиве на плите, взглянула на сына. Поперек лба свежий, широкий шрам. Наверно, останется отметина на всю жизнь. Он выглядит гораздо старше своих двадцати четырех лет. Ну почему, почему ему досталось столько боли, почему ему выпала такая тяжелая жизнь? Он ведь всегда был таким смышленым, ярким, шустрым; прибегал, убегал, то с учебниками, то с теннисными ракетками; дом полнился голосами его друзей. А сколько сил они положили, чтобы он окончил колледж? Даже у детей Руфи — уж на что непросто живут — и то есть молодость, какая-никакая, но есть. А на моего единственного сына навалилась такая ноша!.. От бессильной ярости перехватило дыхание.
Джозеф вздохнул:
— Ты увел ее из семьи, Мори, и она пошла за тобой с охотой и доверием. На радость и на горе. Сейчас пришло горе, и мы должны придумать, как ему помочь.
Мори поднял глаза:
— Но как?
— Да, как? — повторила Анна.
— Не знаю. — Джозеф нахмурился. — Но, Мори, вот что я подумал: съездил бы ты с Агатой и малышом во Флориду на пару недель. Я как-нибудь выкручусь, оплачу. На пляже поваляетесь, отвлечетесь, глядишь, и полегчает. Солнце, говорят, лечит.
— Солнце лечит алкоголизм? — мягко уточнил Мори.
— Ну все-таки проведете время в красивом месте — отдых для души. Кто знает, кто знает?
— Спасибо, папа, ты очень добр. Я ценю твою заботу, правда ценю.
— Так ты поедешь?
— Я поговорю с Агги.
У Анны вдруг мелькнула смутная мысль, и она спросила:
— А когда ты говоришь с ней о пьянстве, что она отвечает?
— Она не признается, что пьет. Но никто из них не признается, это общеизвестно.
Дверь столовой со стуком распахнулась.
— Ты говоришь обо мне? — закричала Агата. — Мори, ты говорил с ними обо мне?
— Мы только… — начал он.
— Не ври! Я слышала каждое слово. Ты не знал, что мы давно пришли. — Она стукнула себя в грудь сжатыми добела кулаками. — Проси прощения! Скажи им, что все это ложь!
Мори схватил ее за руки:
— Прости. Наверно, я не должен был это обсуждать, даже с родителями. Но признать, что врал, я не могу. Мы оба знаем, что это — правда.
— Я не понимаю… — Агата повернулась к Джозефу и Анне. — Мори вбил себе в голову какие-то пуританские представления. Ему не нравится, когда люди пьют, и он называет пьяным всякого, кто выпил рюмку-другую. А стоит мне на минуту прилечь, он нипочем не поверит, что я устала. Пила, опять пила!
Джозеф с Анной молчали. «Совсем ребенок», — с жалостью и неприязнью думала Анна. Ребенок, в стареньком свитерочке поверх блузки, сердито размазывает по лицу слезы. Она даже не хорошенькая; что он в ней нашел? А ведь мог жениться на таких красавицах! И снова неприязнь уступает место жалости. Ох уж эта тяга, ток, что пронзает мужчину и женщину. Как беспомощны мы перед его силой, бьемся точно птицы в силках — но желание превыше нас. Я-то знаю, я точно знаю, как это бывает…
— Агги, мы никогда ни к чему не придем, если не будем честны друг с другом, — произнес Мори. — Мы сможем тебе помочь, только если ты признаешь, что проблема действительно существует.
— Проблема? У меня? Да, есть! Моя единственная проблема — это ты!
— Почему? Потому что нахожу бутылку, которую ты прячешь за плитой?