— Нет, завтра она не кончится. Но я хочу подготовиться. — Джозеф улыбнулся Малоуну. — Твоим мальчишкам будет чем заняться, когда вернутся с фронта.
Мужчины поднялись, Малоун направился к двери.
— Большой привет Мери. Насчет пятницы еще позвоню! — крикнул Джозеф ему вслед.
Анна потушила свет, и они ушли в спальню.
— Малоун — соль земли, — тепло и просто сказал Джозеф.
— Мне всегда чудится в нем печаль.
— Печаль? Не знаю. Сейчас, конечно, на душе у него тяжко. Туго ему пришлось. Поднять семерых детей не шутка.
— Да уж.
— И все-таки, — сказал Джозеф, скидывая ботинки, — я бы не возражал иметь семерых. Я бы, пожалуй, справился.
— Наверняка. Мне иногда кажется: ты справишься с чем угодно. Тебе все по плечу.
— Честно? Ты не шутишь? Это самая лучшая похвала, Анна. Мужчине нужно, чтобы жена в него верила. И знаешь, я в последнее время вдруг снова почувствовал себя молодым! Я еще многого достигну, мы еще пробьемся наверх, заживем как люди!
Ее охватило смутное, неуловимое, неизъяснимое предчувствие. Похожее на страх. Она испугалась нового вызова судьбы, нового спора с ней и неизбежного дичайшего напряжения воли и сил. Она вспомнила, как рвался он к вершинам тогда, в первый раз — неутомимо, не успевая перевести дух. И все пошло прахом. Захотелось крикнуть: хватит, это уже было, давай жить тихо, без грандиозных замыслов, не подставляйся ударам и обманам жестокого мира. И она сказала, не умея сказать иначе:
— Джозеф, нам ни к чему пробиваться наверх. Мы и так неплохо живем.
— Глупости! Что значит «неплохо»? Мы влачим это скудное существование почти тринадцать лет! Всех удовольствий — съездить погулять в Асбери-парк! Я хочу вырваться отсюда — наверх! Когда-нибудь, и этот день недалек, у нас будет собственный дом с участком. У меня в голове полно планов, таких планов!..
— Дом? В наши годы? Дом нужен семьям, где много детей. Нам-то он зачем?
— Чтобы жить! И что значит в «наши годы»? Посмотри на себя! Ты еще молодая женщина.
— Так ты всерьез покупаешь дом?
— Пока нет, но куплю, как только смогу.
— Айрис не захочет уезжать из города.
— Захочет. А не захочет, так у нее своя жизнь, пускай решает сама. И вообще она к тому времени, наверное, выйдет замуж.
— Не думаю. Я тебе не говорю, но мне за нее как-то тревожно.
— Знаю, что тревожно. Но нельзя же быть всю жизнь только матерью.
— Хорош советчик! Можно подумать, ты не тревожишься.
— Это верно, — сказал он с горькой усмешкой. — Парочка как на подбор. Но верно, все родители таковы. Нет, пожалуй, не все. И возможно, спокойные как раз и правы. У людей есть долг перед собой, не только перед детьми.
Сидя у туалетного столика, она видела Джозефа в зеркале. Он отложил газету и, приподнявшись на локте, наблюдал за ней.
— Мне нравится твоя новая прическа, — сказал он.
Во время войны женщины стали зачесывать волосы высоко надо лбом в стиле «помпадур», а по бокам отпускали их вольно, чтобы закрывали уши. Так же делала когда-то ее мать. Анна находила в себе все большее сходство с матерью, точнее, с тем образом, который смутно помнила.
— Не ожидала, что ты заметишь, — сказала она.
— Неужели я так невнимателен к тебе, Анна? Прости, если так.
Она отложила расческу, серебряную расческу с монограммой, подаренную на день рождения в незапамятные времена.
— Ты внимателен.
— Я стараюсь быть внимательным, — серьезно сказал Джозеф. — Ты счастье и смысл моей жизни, хотя я не очень-то умею это выразить.
Она перевела взгляд на ковер: три розовых бутона на бежевом фоне, завиток, мохнатый зеленый лист, три бутона…
— Я очень рада, — ответила она, — поскольку ты — счастье и смысл моей.
— Да? Надеюсь, что так. Потому что, когда мы поженились, было иначе.
— Не говори глупости.
— Какие глупости? Это правда, — возразил он без упрека. — Теперь это уже не важно, но зачем отрицать? Между нами все должно быть открыто и честно, всегда.
— Я была молода и глупа и ничего не знала о жизни. Ничегошеньки, понимаешь? — В глазах тут же вскипели слезы, и она смахнула их рукой. — Понимаешь?
— Раз уж мы заговорили об этом… Я вовсе не уверен, что все понимаю. Я чувствовал… чувствую, что знаю о тебе не все.
Анну обуял отчаянный, панический страх.
— Почему? Чего ты можешь не знать?
Он помолчал.
— Ну, раз уж мы заговорили… — повторил он. — Знаешь, когда я потерял голову?
— Даже не представляю, — солгала она.
— Когда Пол Вернер прислал эту картину с женщиной, якобы похожей на тебя. Я старался не показывать, но я совершенно обезумел.
— Но это было так давно! С тех пор прошли годы! Я считала, что мы выяснили и покончили с этим еще тогда!
— Да, верно. Глупо, конечно, но у меня эта история из головы не выходит. Ничего не могу с собой поделать.
— Обидно изводить себя из-за ерунды, — мягко сказала Анна.
— Ты абсолютно права. Но ответь раз и навсегда — только не сердись: ты любила его? Я не спрашиваю, любил ли он тебя, потому что это очевидно, да я и не возражаю. Но я хочу знать: ты его любила? Да? Анна?
Она глубоко вздохнула:
— Я никогда его не любила.
Я пережила такую тягу, такую тоску, такие муки желания, они и сейчас еще возвращаются. Часто. Но ведь это не любовь. Или? Или?.. А будь я сейчас женой Пола — нуждался бы он во мне так, как Джозеф? И может ли совершенство — а это было совершенство — длиться?
Джозеф заулыбался:
— Я верю тебе, Анна.
— Ты не станешь больше к этому возвращаться? Покончено с этим?
— Покончено.
Если бы я сама могла быть уверена, Джозеф. Все бы отдала, лишь бы не причинить тебе боли. Ты и не знаешь, как дорог ты мне стал за эти годы. И это очень странно, потому что мы совсем разные люди. У нас разные вкусы, разные взгляды. Но я могла бы, не раздумывая, отдать за тебя жизнь.
Так, значит, это и есть любовь? В конце концов, любовь только слово, такое же, как тысячи других слов. Повтори его несколько раз, и оно обессмыслится. Дерево. Стол. Камень. Любовь.
— Анна, любимая моя, погаси свет… Иди ко мне.
Халат упал на стул с шелковым шелестом. Ветер снова ударил в окно, слабо задрожали стекла. Она ощупью пробиралась к кровати по темной комнате, а мысли по-прежнему теснились, наскакивали друг на друга, бежали вперед и вперед.
Нас гонят по жизни переменчивые ветра: сдувают под безжалостные колеса, возносят к благодатным солнечным садам. И без всякой причины, без всякой видимой причины…
Книга третьяРАВНИНЫ
У дедули синий «крайслер» с откидывающимся верхом. Откинут он практически всегда, даже в этот солнечный, но холодный апрельский день. Дедуля считает, что свежий воздух — лучшее лекарство от всех болезней. Ноги у него почти не действуют, и машина управляется вручную. Передвигаясь рывками, на костылях, дедуля напоминает Эрику краба. Но стоит ему извернуться и вскинуть тело на переднее сиденье, он становится таким, как все: заправский водитель в кепочке, с трубкой в зубах. Ни за что не скажешь, что калека. Может, поэтому он и любит садиться за руль.
— Что ж, молодой человек, — произносит он, — проверьте дверцу и нажмите кнопку, чтобы ненароком не открылась.
Он вставляет ключ в зажигание, но не поворачивает — прислушивается. Из небольшой рощицы между конюшней и озером доносится слабое, мелодичное «фьюить-уить». Дедуля прикладывает палец к губам:
— Тсс… Знаешь, кто это? Лесной чибис. Близкий родственник восточного чибиса.
— Как он выглядит?
— Серый, а на крыльях по белой поперечной полосе.
«Фьюить-уить! Фьюить-уить!»
— Если выйти из машины, я его увижу?
— Возможно. Надо тихо-претихо прокрасться под деревья, сесть и сидеть там не шелохнувшись, почти не дыша. Пожалуй, я тебя завтра научу пользоваться биноклем.
Машина плавно трогается и катит по аллее, потом направо — за ворота — и выскакивает на главную улицу Брюерстона.
— Надо заправиться, — говорит дедуля. — Достань-ка книжицу с талонами на бензин, там, где перчатки. Нашел?
Владелец автозаправочной станции возится с чьей-то машиной. Увидев их, он выпрямляется и тщательно вытирает черные от масла руки.
— Добрый день, мистер Мартин. Бензинчику подлить?
— Будь так добр, Джерри. Сегодня у Эрика день рождения, празднуем на широкую ногу. Вот, поехали кататься.
— Поздравляю, поздравляю… Небось уже девять? Или десять?
— Семь, — уточняет польщенный Эрик.
— Да ну? Дня такого возраста прямо богатырь.
Дедуля заводит машину, и они едут по главной улице к озеру.
— Куда теперь?
— Я составляю завещание для Оскара Тоджерсона. Знаешь его ферму? Хочу заглянуть к нему, показать кое-какие идеи. Ему ко мне сейчас трудно выбраться, время горячее — сев. А у нас с тобой есть хороший повод прокатиться.
Вдоль дороги зеленеют рощицы, между ними мелькают пока еще пустые, заколоченные дачи. Сквозь деревья, на просвет, поблескивает озеро. Потом дорога, вильнув в сторону от воды, взбирается на гребень холма и — прямая как стрела — спускается в долину, разрезая надвое поля и фермы. Какой-то фермер вспахивает огромное, неоглядное поле. Впереди него буреет сухая, точно корка, земля с остатками колосьев, а позади она ложится темная и влажная, похожая на тающий шоколад. Мощные битюги мерным, неспешным шагом тащат плуг в гору.
— Давненько не пахали на лошадях, — говорит дедуля.
— А как иначе?
— Тракторами. Но сейчас война, бензина нет. Вот лошадки и взялись за дело. Э, гляди-ка!
Стайка птиц взмывает в поднебесье и, снова скользнув вниз, принимается кружить-танцевать на просторе.
— Ласточки, — определяет дедуля. — Как же я любил наблюдать за птицами, если б ты знал! Мне посчастливилось увидеть пернатых, которых орнитологи выслеживают годами. А когда мы жили во Франции, я выучил столько новых птичьих имен — целый словарь. Помню, как я впервые услышал, а потом и увидел соловья. Это такая радость, такая радость…