— Не знаю, как жили вы в Польше, но помню, как ел на ужин кусок хлеба с соленым огурцом. Иногда, конечно, выпадали дни и получше, но нечасто. А потом мы купили магазин.
— И все же, — начала Анна задумчиво, — мне кажется, что беды тебя не согнули. По натуре ты все-таки оптимист.
— Да. Потому что я верю.
— В себя?
— И в себя тоже. Но главное — верить в Бога.
— Ты настолько религиозен?
Он кивнул, серьезно и значительно:
— Да, я верю. Верю, что на все, что происходит, есть своя причина. Хотя нам она не всегда ведома. Я считаю, мы должны принимать все — и хорошее, и плохое. Мы — каждый из нас — должны выполнить свое предназначение, прожить, как задумано Богом. И слушать не хочу все эти новомодные философии, этих бездельников, которые протирают штаны по кафешкам и рассуждают, как спасти мир. Все уж давно ясно, решено раз и навсегда на горе Синай. В это я верю твердо.
— Тогда почему в мире до сих пор столько бед и несправедливости?
— Очень просто. Потому что люди ведут неправедную жизнь. Очень просто. Анна, надеюсь, ты не атеистка?
— Что ты, конечно, нет! Но о религии я знаю очень мало. И не вполне ее понимаю.
— Ну, женщинам не обязательно разбираться. Ты и без того честная, добрая и хорошая. И очень умная. Я восхищен твоим упорством: ты все время учишься, читаешь так много книг.
— А ты… совсем не читаешь?
— Нет времени. Встаю до свету, раньше пяти утра. А за день намашешься кистью, задравши голову на лесах, — вечером никакая наука в голову не лезет. Хотя, честно сказать, я никогда не отличался особым прилежанием. Только по арифметике хорошо шел. Я насчет цифр здорово соображаю. Даже на бухгалтера когда-то подумывал выучиться.
— Раздумал?
— Надо было работать, — ответил он коротко. — Послушай, на Западном Бродвее есть неплохое местечко, можем там поужинать. Подают суп, рагу и пирог — всего за тринадцать центов. Неплохо, да еще с кружкой пива, а? Пойдем?
— Пойдем. Но пива я не пью. Можешь мое выпить, если захочешь.
Руфь сказала:
— Одно в этой стране точно хорошо: не надо копить деньги на свадьбу. Не то что дома. Свахи, конечно, и здесь промышляют, но современные люди к ним не обращаются. Понравились друг дружке — и поженились. Вы оба работаете, деньги на жизнь есть… — Анна промолчала. — Ну, расскажи мне, как у вас там — с Джо?
— Он Джозеф. Никто не называет его Джо.
— Почему?
— Не знаю. Но ему подходит имя Джозеф. В нем больше достоинства.
— Ну ладно, Джозеф так Джозеф. Так расскажи, как у вас дела?
— Нечего рассказывать.
— Как нечего?
— Ну… Мне он нравится. Но нет… — Анна подыскивала точное слово. — Понимаешь, нет огня…
Руфь всплеснула руками. Одновременно вздернулись ее брови и уголки глаз.
— Тогда зачем ты тратишь на него время?
— Он мой друг. Без друзей очень одиноко.
Руфь поглядела на нее с недоумением. «С таким же успехом можно говорить по-китайски», — подумала Анна.
— Ты знаешь, большинство здешних жителей никогда даже не бывали к северу от Четырнадцатой улицы, — сказал однажды Джозеф.
— Я, например.
— Погоди, я тебе кое-что покажу.
Сиденья из тростника скользкие, прохладные; весенний ветерок подгоняет трамвай, а он катит все быстрее и быстрее по Лексингтон-авеню. Требовательно и властно звенит звонок. Когда вагон притормаживает на перекрестках, видны фасады домов на отходящих вбок улицах — ровные строгие ряды аристократических особняков с кадками вечнозеленых растений у парадных входов. Кажется, что до улицы Хестер отсюда тысячи миль.
— Мы сойдем на Мюррей-Хилл и пройдемся пешком до Пятой, — сказал Джозеф.
Тихие улицы; тень — свет — снова тень; изредка протарахтит экипаж; лошади лоснятся, помахивают заплетенными в косицы хвостами.
— На катанье едут, в Центральный парк, — пояснил Джозеф.
Анна удивлена: откуда он так хорошо знает жизнь и обычаи этой части города?
Вот перед одним из домов останавливается автомобиль. На заднем сиденье — дама в огромной шляпе с подколотой черной вуалькой. Водитель, в форме, в кожаных сапогах, выскакивает из машины и, обежав ее, помогает даме выйти. Под мышками у нее одинаковые, рыже-палевые собачонки. Дверь дома распахивается, и на пороге возникает девушка в бело-синем платье в полоску, в белом передничке с кружевной оборкой и таком же чепце. Дама передает ей собак и входит в дом. Девушка скрывается следом.
— Ну, нравится? — спросил Джозеф.
— Очень! Здесь так хорошо, — с жаром ответила Анна. — Я и не думала…
— Это еще ерунда. Вот, погоди, выйдем на Пятую авеню. Там будет на что посмотреть.
Сверкает солнце. Молодая зелень в парке, на углу Пятьдесят девятой улицы, отливает золотом.
— Это отель «Плаза», — сказал Джозеф. — А на другой стороне — знаменитый отель «Нидерланд».
Из гостиницы под навес выходит девушка в чудесном бледно-розово-палевом, точно внутренность персика, пальто, с фиалками на воротнике. С ней молодой человек в соломенной шляпе.
— Такие шляпы называются «канотье», — поясняет Джозеф.
Пара быстро пересекает улицу и устремляется куда-то по делам. Анна и Джозеф идут следом, им все равно, куда идти. Но тут свистит полицейский, машины рвутся вперед, и Джозеф с Анной вынуждены задержаться посреди улицы, на небольшом островке, где генерал Шерман, в полторы натуральных величины, сидит верхом на лошади.
— Кому-то памятник, да? — кивнул на него Джозеф.
Анна прочитала надпись на камне.
— Это тот самый генерал-северянин, который спалил все дома в Джорджии во время Гражданской войны.
Джозеф поразился:
— Я о нем и не слышал! Про Гражданскую войну я, конечно, знаю, но откуда у тебя столько всего в голове?
— Из истории. У меня есть книга об американской истории, — сказала Анна с гордостью.
Джозеф покачал головой:
— Удивительный ты все-таки человек, Анна.
За генералом Шерманом огромный дом из кирпича и белого камня, с чугунной оградой и воротами.
— Это особняк Вандербильтов. Вернее, один из них.
— Не отель?
— Нет, частный дом. На одну семью.
Анна решила, что он шутит.
— На одну семью? Не может быть! Здесь же сто комнат!
— А живет одна семья.
— Но почему они так богаты?
— Эта семья нажила капитал на строительстве железных дорог. Дальше и вправо, и влево стоят десятки таких особняков. Нефтяные деньги, стальные, медные. А у некоторых просто очень много земли. Ты и сама живешь на их земле — большинство домов в нашей части города принадлежат живущим здесь людям. Наша квартплата идет им в карман.
Анна представила себе дом-муравейник на улице Хестер:
— Ты считаешь, это справедливо?
— Может, и нет. А может, и да. Не знаю. Если у них хватило мозгов, чтобы это заработать, может, они и заслуживают такого богатства. Но что бы я ни думал, мир устроен так, а не иначе, и пока не придумают новый, я постараюсь приноровиться к этому.
Анна промолчала. А голос Джозефа вдруг зазвенел от волнения:
— Когда-нибудь, Анна, я тоже буду так жить. Ну, не во дворце, но в одном из особняков в этой части города, на тихой улице. Так оно и будет, помяни мое слово!
— Но как? Как ты этого добьешься?
— Трудом. И буду скупать землю. Земля — залог любого богатства, надо владеть землей. Иногда цена ее понижается, но ненадолго, вскоре она снова лезет вверх. Эта страна растет, развивается, здесь надо владеть землей, тогда обязательно разбогатеешь.
— Но откуда ты возьмешь деньги на землю?
— В том-то и вопрос! Я теперь коплю на дом, небольшой дом, буду сдавать квартиры. Но деньги копятся медленно, ох как медленно… — На мгновение он умолк, а потом сказал упрямо: — И все-таки у меня получится. Я буду когда-нибудь жить здесь, в лепешку расшибусь, а буду!
Его ожесточенная горячность встревожила Анну. Прежде он никогда так с нею не говорил. Он показался ей вдруг рассерженным, озлобленным и каким-то очень большим, огромным, хотя он вовсе не крупный мужчина. И голос у него чересчур громкий. Вот сейчас на шум распахнутся окна во всех домах и станут выглядывать люди! Но особняки были по-прежнему безмолвны…
Она тихонько сказала:
— Тебя слишком заботят деньги…
— Слишком? Так, по-твоему? Послушай, что я скажу тебе, Анна! Если у тебя нет денег, миру на тебя наплевать. Ты ничто. И умрешь, как мой отец, в конуре за бакалейной лавкой. Или будешь гнить всю жизнь, как Руфь и Солли. Хочешь гнить вместе с ними?
— Нет, конечно. — Она вздрогнула при одной лишь мысли об этом. И все же что-то в его рассуждениях не сходилось. — Великие писатели, художники — у них не было денег. Но мир их помнит и чтит. А ты рисуешь все таким уродливым, жестоким…
Джозеф взял ее голову обеими руками, повернул к себе. Взгляд его вдруг смягчился.
— Тебе словно пятнадцать лет, Анна, — ласково сказал он.
Она надумала это душной ночью, когда чад горелого жира недвижно висел в комнате и казался особенно нестерпимым. Шея сзади, под волосами, взмокла от пота; Анна мечтала об одном — искупаться в прохладной воде. Но где? Кругом люди… Она обтиралась губкой из мисочки с водой, а женщины входили, выходили… Некоторые были ей отвратительны, всегда неопрятные, грязные. Та, что спала с ней вместе, плакала и скулила в подушку. Пятилетний ребенок Руфи беспокойно метался на постели, у него был жар. Разве в такой комнате заснешь?
Ей вспомнилось, как горничная сходила с крыльца, по бокам которого стояли кадки с бессмертниками. На пароходе посреди Атлантики крестьянские девушки рассказывали о чистой сытой работе, которая ждет их в Америке — в таких вот аккуратных особняках. В таком доме она сможет спокойно спать, сможет расставить на полке книги, которые подарила ей мисс Торн; и даже — вдруг удастся? — накопит денег и купит у букинистов еще книг. Ведь ей не придется платить за жилье и еду. Она будет жить в приличном доме, в приличном месте, ходить по красивым улицам. Она лежала без сна и все думала, думала. И приняла решение.