Соколов нахмурился так, что глубокая складка прорезала высокий лоб посередине:
– Пленный офицер танковой немецкой роты, – Соколов кивнул на Дорвельца, который вместе со всеми крутился возле танков, – сообщил важные сведения. Есть мобильное отделение СС, которое организует точечные нападения на силы КРКА, что двигаются на север для укрепления наших позиций. Атаки маломощные, с применением малого количества бронетехники и штата, но главная хитрость в том, что позиции постоянно меняются. Откуда ударят и куда, никто не знает, они переходят линию фронта в ночь, неожиданно атакуют движущиеся войска и возвращаются обратно в гарнизон. Им поставлена задача замедлить передислокацию воинских соединений Красной армии, замедлить укрепление линии Ленинградского фронта.
– Хм… – Гордей Иванович с недоумением смотрел на пленного офицера, который и на пленного-то не был похож. Махал воодушевленно руками, что-то пытался говорить на немецком и расплывался в улыбке от дружного хохота танкистов при попытке выстроить разговор.
– Я – Василий, Ва-си-лий, – тыкал себя пальцами в грудь Логунов и пытливо смотрел на немца. – А ты кто? Как тебя зовут?
– Васылы, – тянул Дорвельц. И рядовые вокруг хохотали, до того забавно коверкал пленный русское имя.
– Нет, это я Василий, Логунов Василий Иванович, старшина, командир танкового отделения номер ноль ноль семь. А ты кто, как тебя зовут?
Гауптман Дорвельц затряс головой, поняв вопрос, ткнул себя рукою в грудь:
– Гауптман Дорвельц, Карл Густав Дорвельц.
– Карл – это как по-нашему, ребяты? – Логунов почесал в затылке.
– Карл – это как Карл Маркс, его товарищ Ленин изучал, он написал «Капитал». У нас аналога нет, – пояснил Марк.
– Карлуша будем звать! – весело предложил Буренков, и его задорное веселье охватило и остальных.
Уставшие от смертельной схватки, ночного бесконечного перегона, голодные и продрогшие, танкисты хохотали над забавным прозвищем. Человеческая натура требовала отдыха, разрядки, чтобы не сойти с ума от смерти и ужасов войны, что поджидали воинов на каждом шагу.
– Больно веселые они у тебя, – Еременко неодобрительно рассматривал шумную компанию. – И с немцем, как с дружком, на короткой ноге. Давай-ка, лейтенант, приводи себя в порядок. Отправляй взводных за довольствием и боезапасом. Разместить роту можешь в цирюльне, там уже рота младшего лейтенанта Белогородько расквартирована, ну и вам место найдется. И потом ко мне на КП бегом, разговор будет серьезный. Пленного забираю на допрос.
– Есть, товарищ майор! – Соколов вытянулся и неожиданно для самого себя попросил: – Я поучаствую в допросе пленного офицера, разрешите? Немецким владею!
Еременко неопределенно кивнул, еще и немецкий знает этот Соколов, ну слишком уж идеальный какой-то. Кивнул в сторону Дорвельца:
– Прикажи ему, пускай за мной идет до командного пункта. Жду через полчаса, это отсюда через улицу, дом зеленый с заколоченными ставнями.
– Есть, товарищ командир. Разрешите выполнять приказ? – Алексей понял, что сейчас суровость командира он преодолеет только железной армейской дисциплиной и образцовым уставным поведением.
– Разрешаю!
Еременко зашагал по улице, не оглядываясь на вновь прибывших. Алексей взмахом руки указал Карлу на спину удаляющегося Еременко – следуй за ним. Тот, словно испуганная собачонка, потрусил за удаляющимся комбатом, то и дело оглядываясь на танкистов. Его новые товарищи так и замерли, будто их окатили холодной водой.
– Куда его, товарищ лейтенант? – удивленно уточнил Марк.
– На допрос, – командир уже высматривал, в какой стороне дорога к цирюльне.
– Но как же, он ведь Валерку спас, он ведь бросился к фрицам, остановиться их просил.
– Ефрейтор Тенкель, меньше вопросов, больше дела. У вас времени до обеда, чтобы получить матчасть, провиант. Ответственным назначаю старшину Логунова. К месту постоя шагом марш!
Соколов отвернулся, вытащил фляжку с водой, чтобы умыться. Но сам чувствовал, что одолевают недоумение и досада, потому что не может прямо ответить на наивный вопрос Марка. Лейтенант прекрасно понимал, что испытывает симпатию к военнопленному, такому открытому и готовому броситься на помощь любому человеку. Хотя это странно. Они должны ненавидеть друг друга и мечтать о мести за всех, кто погиб в этой войне. Но как там сказал Дорвельц – он не зверь, а человек. И себя Соколов считал хорошим человеком, который участвует в войне, убивает других людей только потому, что Гитлер напал на его родину. Сложно ненавидеть ему фрица, даже зная, что тот вел военные действия против его народа. Это не условный враг или обозленный военнопленный, который мечтает перегрызть горло своим победителям. Обычный, бесхитростный, где-то даже наивный человек, который сам не понял, как оказался частью жуткого смертоносного механизма – армии безумца и тирана Гитлера.
Лейтенант прислушивался к себе, а руки в это время делали свою работу. Пригоршня ледяной воды, и лицо посвежело. Двумя взмахами рук он пригладил торчащие волосы, одернул форму, подтянул ремень. Опрятный, посвежевший – можно идти по командирскому приказу в опорный пункт, где организовали место для работы офицерского состава батальона и узел связи.
Когда он пришел в штаб, жизнь там кипела. Заместитель комбата, начальник штаба, занимался документами, что привезли на прибывающий состав соединения. Его помощник и делопроизводитель возился у самодельной печурки из бочки, набивая в нее побольше поленьев для обогрева выстывшего за ночь дома. Политрук орудовал чайником, полным кипятка, организовывая завтрак для штабистов. Начальник хозяйственной роты, хромоногий прапорщик с пустым рукавом, заправленным за ремень, переругивался с заместителем командира:
– Ну, Сергей Сергеич, завшивились, запаршивели они в вагонах. Надо санобработку вызывать, или дусту достаньте, я велю всю форму просыпать. Ведь невозможно так, весь полк зачешется!
– Да где я тебе дуст возьму! У нас наступление, он со своим дустом! У меня народу с полтысячи прибыло, и тут же сотню в госпиталь немцы отправили, засады устраивают, гады! Вот не до чистоты твоей.
– Как же, Сергей Сергеич, – упорствовал начхоз. – В чистом и в наступление рядовые идут лучше. Я ведь им баню организовал, там цирюльню разбомбили, а трубы остались нетронутые. Благодать, сейчас лоску наведем! И вшей потравили бы сразу, вы свяжитесь с замполка, может, у него есть дуст.
– Да тьфу ты, привязался со своим дустом, вцепился сам хуже клопа, – взревел уже начштаба и протопал в соседнюю комнату, где над аппаратом сидела в наушниках телеграфистка. – Рита, отправь молнию в полк, дуст Егорыч требует. Вот обсмеют же: боевой офицер, как баба, с постирушками бегает!
При виде молодого танкиста штабисты затихли, начальник штаба кивнул и уточнил:
– Вы лейтенант Соколов?
– Так точно! – Из-за внимательных взглядов со всех сторон у Алексея сел голос.
– Проходите вон туда, за занавеску, – мужчина понизил тон. – Гордей Иванович пленного офицера допрашивает.
В узком чулане, где раньше хозяева хранили утварь, на шатком табурете застыл напряженный Дорвельц. Еременко, теперь в одной гимнастерке, со стаканом чая в руке, пристроил на колене планшет с листом бумаги и делал пометки, задавая военнопленному короткие вопросы на немецком языке.
– Лейтенант Соколов по вашему приказанию прибыл!
– Вольно. Стульев маловато, придется постоять, лейтенант.
– Слушаюсь! – Алексей беспрекословно замер, вслушиваясь в разговор между комбатом и военнопленным.
Еременко покосился в его сторону и не удержался от язвительного замечания:
– Что, лейтенант, удивлен, как это без тебя разобрались? Я ведь до войны всю жизнь преподавал в техникуме немецкий язык. Шпрехаю тоже будь здоров, – Гордей Иванович покосился теперь на бледного, напряженного Карла.
Но тот хоть и сидел с прямой спиной, уставший, тоже измученный долгим переходом без сна и отдыха, не опустил глаз, не ответил затравленным взглядом, а лишь робко кивнул в ответ. Комбат ткнул пальцем в исписанный листок с цифрами:
– Все назвал, и номер свой личный, и численность дивизии, какое у нее оружие, техника. Даже расположение на территории плацдарма в градусах. Ценного кадра ты добыл, хоть сейчас «катюши» заряжай и по ориентирам бей. Разнесем в два счета.
– Он вину свою загладить хочет, – пояснил Соколов. – Боится в ад попасть за грехи.
– Да уже рассказал мне о своем искуплении, хилфе свою предлагает, помощь во всем. С тобой, сказал, готов сотрудничать, – Еременко вдруг встал, его глаза оказались напротив глаз молодого ротного, и он, неотрывно глядя в них, жестко спросил: – Сговорились с ним? Ну, отвечай! Что задумали?!
– Никак нет, товарищ майор, никакого сговора, – изнутри Соколова будто кипятком обожгло от обиды из-за того, что Еременко заподозрил его в предательстве. – Никакого умысла, немецкий товарищ хочет искупить свою вину, жизнь свою изменить. Он ведь… может, ну, стать… человеком из фашиста.
– Не верю я, – вдруг взорвался Гордей Иванович. – Ни ему, ни тебе! Видел таких, что родиной клянутся, а потом к немцу бегут, поджав хвост. Герои! Устроил мне тут! Два танка на железной дороге оставил, один в поле сгорел вместе с экипажем! Командир роты называется! Ты за каждого из своих танкистов головой отвечаешь, за каждого! В бой солдаты идут, чтобы жить, а не умирать! А ты что? Сразу в атаку кинулся, как мальчишка!
У Соколова на языке вертелись десятки слов, с помощью которых он мог доказать свою правоту. Он действовал с расчетом, как раз обдумав каждый тактический ход, а не подставил своих ребят. Но комбат, наконец получивший возможность выплеснуть раздражение и досаду, накопившуюся за время долгой ночи, пока он ждал пропавшую роту, заходил из угла в угол, тыкая в Дорвельца пальцем:
– Они хуже зверей, убивают детей, стариков, женщин. И не просто убивают, а гонят в концлагеря, мучают, издеваются! И ты вот ему, ему веришь?! Он же просто испугался, за кусок хлеба, за свою дерьмовую жизнь готов сапоги тебе лизать. Только увидит кусок побольше и туда побежит. А ты ему веришь! Человеком считаешь! – Он снова заглянул в открытое лицо молодого лейтенанта. – Ведь веришь, да? Эх, Соколов, может, ты и хороший танкист, но жизнь тебя еще не научила, не выбила дурь эту! Во фрице человека увидал! Да эту сволочь надо к стенке и пулю в затылок, а не помощь от него принимать!