«Почему ты все время вот так меняешь масть? – спросила я, не ожидая ответа. – Трудно же подобрать правильное масло».
А он в ответ заржал:
«Это не я привез тебя из Петрограда, это была моя сестра, Полночная Кляча. Потом ты ехала на моем брате, его зовут Полуденный Прилив, он алый, как утренняя заря. Мы с тобой только что встретились. Я – Закатный Мерин, и всякий, кто хочет сюда попасть, должен проехаться на каждом из нас. Меня зовут Волчья Ягода».
«Он назвал тебя волчьей едой?» – спросила я, потому что еще не знала, какое у Кощея чувство юмора.
Волчья Ягода снова фыркнул, пустив из носа несколько искр.
«Так мы все вроде волчья еда», – ответил он.
Я начала вычесывать его ужасно перепутанную гриву. Всякий раз, когда я задевала кожу на черепе, он меня покусывал, а укусы его, знаешь ли, что удары меча. Вот, помню, я тогда поплакала! А на морозе даже плакать больно. Слезы не льются, а брызгают, да половина к лицу примерзает. Не знала я тогда, как сдержать рыдания. Когда я закончила, его волосы были алыми от моей крови, и он стал как его алый брат. Ночь снаружи была черной и густой – этот город пугал меня. Где взять еду? Где напиться и где поспать? Чтобы не думать об этом, я взялась перековать Волчью Ягоду. Я оторвала его старые изношенные до нитки подковы и приколотила новые, железные. Я знала, как подковать лошадь, потому что, когда я была юной и носила красный галстук, нас заставляли ухаживать за милицейскими лошадьми после школы. На тот случай, если снова война, как ты понимаешь. Так что я почесала его по шерсти за копытом – такой мягкой и горячей, – и он подал мне ногу прямо в руки. Когда я закончила, Волчья Ягода посмотрел на меня огромными горящими глазами и улегся в своем чистом стойле.
«Иди, – сказал он. – Ложись со мной, он заберет тебя завтра утром. Можешь пить из моего корыта и есть из моей торбы с овсом».
– Так вот, Наша, я пила и ела, хотя овес был сухой и безвкусный. Я нашла в торбе кусок сахара, и Волчья Ягода разрешил мне его съесть. Я легла рядом с его белым брюхом и закрыла глаза. Это было как спать на печке в моем старом доме. Потому что, Наша, даже если ты плохо себя вел, бывает, найдется где-то теплая постель и теплый друг, если знаешь, где искать. Я этому училась у Волчьей Ягоды, хотя и не думала, что мне будет суждено этому научиться. И как раз когда я уже начала засыпать, вся изломанная и измученная, все еще в крови от его укусов, Волчья Ягода сказал мне тихонько на ухо: «Доброго сна, Марья Моревна. Я думаю, ты мне больше всех нравишься. Другие девушки и не подумали меня перековать».
– И утром он за тобой пришел?
– Да, конечно, я была прощена. Нельзя никого наказывать, если не хочешь простить в конце концов. В чем тогда смысл? И я рассказала ему, что сказал Волчья Ягода.
– А он? Что Папа ответил?
– Сказал, ты, должно быть, ослышалась, не было никаких других девушек.
В темноте берданка Наганя нахмурилась и прищелкнула языком.
Марья Моревна спала с крепко сжатыми кулаками, держа их наготове у подбородка.
Глава 9. Девушка по имени Елена
Мадам Лебедева затянулась сигаретой, вставленной в мундштук из слоновой кости, и выпустила изящную тонкую струйку дыма. Она сидела откинувшись в синем плюшевом кресле. Платье без рукавов, сшитое из лебединых перьев, усеянных бисером, скрадывало худобу ее угловатого тела. Мадам была очень занята тем, что напоказ не ела свой огуречный суп. В зеленом бульоне плавали одинокие заброшенные лепестки петрушки и эстрагона. Лебедева доверительно наклонилась к Маше, хотя в том и не было нужды, – переполненное кафе гудело достаточно, чтобы оставить в секрете все, чем пожелаешь поделиться с подругой.
– Я в восторге от того, что смогла тебя сюда привести, дорогая Маша.
Маша снова ее поблагодарила. Мадам Лебедева подвела глаза специально для их встречи за обедом, точнее говоря, для комитета, который контролировал доступ в эксклюзивный ресторан для волшебников. Веки ее сияли блестками, присыпанные легчайшей пудрой цвета зеленого лука. Она выбрала этот цвет, чтобы подходил под цвет супа, который она решила заказать еще несколько недель назад. Марья могла бы питаться в этом небольшом шале когда пожелает, поскольку в Буяне ей никуда не был заказан доступ. Но Лебедева заслужила привилегию быть здесь, а вместе с ней и радость одарить подругу.
– Я вне себя от восторга, скажу тебе. Это все благодаря тому, что я смогла выносить цикаваца, конечно. Ну, отчасти. Для дамы, одержимой милосердием, как я, прятать яйцо под мышкой сорок дней, избегая исповедальни, обычное дело – нечем хвалиться. К тому же он такой милый. Но журналисты! Они просто уничтожили меня, Маша!
– Уничтожили?
Лебедева тронула сигарету, пепел сдуло.
– Разгромили. Они написали, что он должен был выглядеть как попугай, а не как «нелепый пеликанчик». Очевидно, я не должна была стричь ногти эти сорок дней – вот почему он теперь не исполняет желаний, хотя и понимает язык зверей. А то, что я продала его тому водяному, так это вопиющая меркантильность, и меня следует допросить. Критики, дорогая моя, никогда не успокоятся, пока не растопчут тебя. Пеликан! Глаза бы выцарапала и съела.
Рядом с ней бесшумно появился официант в накрахмаленной белой рубашке. Он поклонился с утонченной заботливостью:
– Еще супу, мадам?
Его голова сияла в свете лампы. Посередине лысого черепа спадала прядь распущенных белых волос, словно лошадиная грива. Лебедева просветлела лицом:
– Как это приятно – встретить соотечественника! Спасибо, нет, дорогой.
Мадам Лебедева улыбнулась с выверенным, зрелым, холодным обаянием. Она репетировала эту улыбку перед зеркалом дни напролет.
– У меня такая хрупкая конституция. А вот Марья наверняка захочет еще миску вашей неотразимой ухи. Люди такие крепкие существа. Что это так благоухает в бульоне – осетр?
– Превосходное обоняние, Мадам. Наш шеф шлет свои комплименты по случаю вашего разрешения от бремени в прошлый вторник. В следующем сезоне пеликаны определенно произведут фурор.
Лебедева нахмурилась. Официант с тусклыми глазами, полными предвкушения, обратил свое внимание на Марью. Марья не хотела больше рыбного супа, хотя и оценила тонкий солоноватый вкус бульона, щедро приправленного укропом. Она совершенно насытилась, но ей было приятно осчастливить Мадам Лебедеву, а та была счастлива, когда могла покомандовать другими.
Официант склонился, чтобы говорить с ними по-приятельски. От него исходил запах морозной сосновой смолы.
– Если товарищу Моревне интересно, я и сам работал над одним маленьким колдовством, которое ей может понравиться. Пустячок, ничего особенного, – промурлыкал он, прежде чем Марья успела что-либо сказать. – Но, если вам понравится, может, вы могли бы замолвить словечко Царю?
– Я… я вряд ли смогу оценить. Мне совсем ничего не известно о волшебных делах.
– Марья, – прошептала Лебедева, – ты же знаешь, как это делается. Мы же с тобой все записывали, когда были в Москве.
– Да, но в Москве такие кафе устраивают для литераторов.
Лебедева и официант выглядели озадаченными, смущенные тем, что их поймали на незнании, но в то же время и обрадованными, что могут получить информацию из первых рук.
– Для писателей, – подсказала Марья.
Разговаривать с обитателями Буяна – все равно что ходить по тонкому льду, – они могли быть сколь угодно обходительными в разговоре, но в любой момент Марья неожиданно могла провалиться в полынью совершенно чуждых представлений, изумленная тем, чего еще они могут не знать.
– Романисты, поэты, драматурги.
Лебедева затянулась сигаретой, которая, похоже, не уменьшалась, хотя пепла с нее сыпалось что снегу.
– О, как это очаровательно звучит! Они что, вроде чародеев?
– Нет, нет, они рассказывают истории. Я имела в виду – записывают, – Марья схватилась за чашку с чаем, чтобы выиграть минутку для раздумий.
Буяниты отличались неутолимой жаждой до информации о мире людей, и все, что Марья им рассказывала, тут же становилось безумно модным, распространялось со скоростью слухов. Ей следовало быть осторожной.
– Драматурги описывают истории, в которых играют другие люди. Они запоминают историю и притворяются, что они героини или злодеи в этой истории. Поэты пишут в рифму, как в песнях. – Марья внезапно усмехнулась. Она прикрыла глаза и начала читать наизусть. Слова возвращались к ней, как старые добрые друзья:
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою-ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кощей над златом чахнет…
Официант засунул салфетку под мышку и бурно зааплодировал. Лебедева тоже хлопнула в ладоши.
– О, превосходно! Это про нас! Как приятно, что нас знают!
Ободрившись, Марья продолжала:
– Романист пишет как бы длинную историю, в которой… множество историй поменьше, и еще мотивы, символы. Иногда эти истории происходили на самом деле, а иногда и нет.
Официант наморщил свой прелестный носик:
– Зачем рассказывать истории, которых на самом деле не происходило? Вот поэзия – это конкретно, честно, не пустые фантазии, а отчет с проверенными сведениями.
Марья в задумчивости хлебнула ложку супа:
– Я думаю, потому, что скучно все время рассказывать истории о том, что люди просто рождаются, женятся и умирают. Поэтому к истории добавляют странные вещи, чтобы сделать ее интересней, когда кто-то родился, радостней, когда кто-то женился, печальнее, когда кто-то умер.
Лебедева щелкнула пальцами.
– Это как врать! – воскликнула она. – Ну это-то мы понимаем! Чем больше ложь, тем счастливей лжец.
– Да, немного как ложь, но… – Марья заговорщически наклонилась к ним. Просто не могла удержаться, насколько ей нравилось обладать особым знанием, быть признанным авторитетом. Видеть, что ее мнение становится фактом. К тому же, чем дольше она жила, ела, пила и спала в Буяне, тем лучше она училась объяснять своим товарищам так, чтобы они ее понимали. – Но знаете, черноволосый волшебник с пышными усами наложил на Москву проклятие, и на Петроград тоже, так что никто теперь не может рассказать правды, не приврав. Если романист напишет историю, в которой все как на самом деле, никто ему не поверит, и его могут даже наказать за пропаганду. Но если он напишет книгу, полную врак обо всем на свете, и с