Марья и не думала никогда просить, чтобы из нее выдавили ее смерть. Просто не догадалась. Она старалась не двигаться, не поддаваться, но ее туловище корчилось и трепетало. Вий опустил руку и потряс отвратительной головой:
– Ничего личного. Ни для кого больше наш брат не вынимает свой скальпель. Только он живет вечно. Все прочие, так или иначе, – для меня. И Жизнь, этот старый тиран, знает, как обильна сейчас моя земля. Столько белых цветов. Столько мертвых после семнадцатого года. Насколько больше нас, чем вас. Скоро уже вам негде будет ступить, без того чтобы мои люди не заполонили все вокруг, не слизывали ваш пот, не впитывали ваше тепло. Так что, может, я все же приду на вашу свадьбу, девушка, а? Может, это я буду держать твой венец у серебряного алтаря, надевать каменное кольцо на тень твоего пальца, упиваться призраком твоей девственности. Я бы мог сражаться на поле битвы твоего живота. Мы могли бы поделить тебя, как землю, – между ним и мной.
Баба Яга почесала свою заплетенную бровь:
– Так как же ты умудрился нарушить уговор, Вий? Тебе нельзя в Буян, ты это знаешь. Есть между нами и двери, и собаки. Эти милые семейные сборища так неловки! В одной комнате сразу трое наших! Такого не случалось с… хм, я полагаю, со времен падения Константинополя. Нам пришлось немало потрудиться, чтобы держать тебя на отшибе, старый скелет. Это ранит, когда ты вот так вот игнорируешь наши желания. Конечно, старшие дети всегда доверху набиты собственными соплями.
Вий посмотрел на нее со странным выражением – что-то вроде любви и заботы, подумала Марья.
– А что будет с твоим скелетом, Ночка? Он тоже мне достанется, еще до конца столетия. Мы все будем вместе, одна семья, с одной главой.
Краешки улыбки Вия скрывались под его веками.
– Разрыв-трава, – прошипел он со злобным удовлетворением, – отпирает все замки. Как предусмотрительно было со стороны Марьи пойти и добыть ее для нас! Нет дурнее новобрачной, как говорится в старой сказке. И было это совсем нетрудно – послать солдат через границу по следу ее вонючего, гремящего и вопящего сердца, стащить ее с лошади, чтобы она не могла видеть, как мы вынюхиваем там же, где берданка. Двери Царства Жизни стоят открытыми, и даже сейчас мои товарищи вливаются, как вода, чтобы отпраздновать вашу свадьбу и принести наши дары к вашему порогу. Надеюсь, они вам понравятся. Мы теперь семья все-таки, Марья Моревна.
Вий учтиво поклонился, наморщив длинные веки. Прежде чем кто-либо успел слово молвить, он перегнулся в талии, сложился в огромного белого альбатроса и медленно выплыл на крыльях из двери вниз по черной лестнице. Марья оторвалась от своего новоиспеченного мужа и метнулась за Царем Смерти, следуя за бледно светящимся хвостовым оперением птицы, пока она с печальным одиноким кличем не выпорхнула через огромные резные ворота.
Перед Марьей протянулась Скороходная улица, усеянная серебром, как пролитой краской. Где бы серебро ни легло, оно шевелилось, въедаясь в камень до тех пор, пока он не испарялся. Пехотинцы с серебряными брызгами на груди маршировали вдоль домов, выбивая окна прикладами винтовок, окликая еле слышными голосами тех, кто внутри, протыкая штыками стены таверны, пока те не начинали кровоточить. Отовсюду неслись звуки битого стекла.
У задней стены кафе для волшебников, заваленные бледными цветами и лентами, как подношениями, стояли, прислонившись друг к другу, Землеед с грязью, вытекающей из расщелины в голове, Наганя с вбитой внутрь железной челюстью и Мадам Лебедева с аккуратным пулевым отверстием, расплывающимся на месте сердца. Глаза ее были подведены красным, разумеется, под цвет крови. Их темные взоры были обращены к рассвету, но не видели ничего.
Часть 3. Иванушка
А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?
Анна Ахматова
Глава 14. Все эти мертвые
Однажды осенью, когда в воздухе висел толстый золотистый дым костров, а снег уже трогал ветер белыми пальцами, молодой офицер шел по длинной узкой дороге и курил длинную узкую папиросу. Курил он с охотой, не торопясь, с удовольствием втягивая дым. Табаку не хватало, ему выдавали папиросы с оскудевшим офицерским пайком. Курить такой табак – все равно что курить чистое золото. Глядя, как холодное солнце пронизывает дым папиросы, расщепляясь на райские лучи света, он ежился от удовольствия. Башмаки его хрустели по мерзлой дорожной грязи, и это ему тоже нравилось: четкий ясный звук шагов по широколиственному лесу, тепло шерстяной шинели и меховой шапки, как все удачно сложилось – папироса, мерзлая земля, желтые листья и он сам – Иван Николаевич, для которого утро складывалось как нельзя лучше.
В этот день Иван отведал не только табаку, но и масла. Воспоминание о том, как нож скреб по корочке жареного хлеба, оставляя блестящий соленый след, возбуждало его. Масло казалось ему уже чем-то волшебным, наградой из сказки, как перо жар-птицы. Но кровь его до сих пор бежала быстрее при воспоминании о полоске жира на куске хлеба. Он чувствовал, как крепка его кость, как велики его ноги, способные перемахнуть через три речки сразу. Вот в прошлую субботу, скажем, на добровольной трудовой повинности он собрал больше яблок, чем любой из городских мальчишек, этих умников-очкариков, студентов с жидкими волосами. Приятное гудение мускулов и вкус одного украденного яблока, твердого и сладкого, все еще туманили ему голову, как светлое пиво. Что ему было делать с избытком хорошего настроения и огромных ног? Иван Николаевич воспользовался драгоценным перерывом на обед, чтобы погулять по березовому лесу за забором лагеря.
Так вот размашисто и шагал Иван по первым опавшим листьям, делая крохотные затяжки, чтобы папироса подольше не кончалась. Но приятность папиросы отчасти и в том, что она быстро сгорает. Молодой офицер, набрав полную грудь ароматного дыма, с сожалением растоптал крохотный окурок о морозную землю.
В нескольких метрах от себя, под ярким навесом золотистых листьев, Иван Николаевич увидел мужскую руку. Серые от грязи пальцы начинали синеть. Рука все еще цеплялась за горсть ночного снега. Иван не двинулся с места, но глазами проследил за рукой, от запястья к локтю, до плеча, и, наконец, увидел лицо мертвеца, лежащего в лесу с пустыми незрячими глазами, со ртом, открытым так, будто он забыл, что хотел сказать. Это был нерусский – Иван сразу это понял. Голову мужчины охватывал алый платок в блестках, несколько стальных сережек украшали левое, наполовину срезанное ухо. Одежда сверкала узорами, башмаки из странной промасленной зеленой кожи сияли. Кроме этого, он все еще, уже мертвый, сжимал свою винтовку, а Иван Николаевич знал, что русские мертвецы никогда не остаются с винтовками надолго. Еще Иван знал, что должен вернуться в лагерь, чтобы доложить о найденном в лесу мертвом иностранце. Вместо этого он сделал еще несколько шагов и толкнул труп ногой.
«Может, его ботинки мне впору», – подумал Иван Николаевич. Он уже чувствовал, как удобно в них будет его натертым ногам. Русские покойники и ботинок своих не могут сохранить надолго. «Вот уж везет так везет мне сегодня! Масло, добрый перекур и новые ботинки!» Однако за покойником обнаружилась еще одна поднятая кверху рука, забрызганная кровью, – женская. Иван задрожал и засунул руки поглубже в карманы. Лучше не трогать их. Все равно никогда не объяснишь товарищам, что за цвет у ботинок. Тем не менее он подвинулся еще немного вперед и постарался разглядеть из-за стройной березки лицо мертвой женщины со щеками, поклеванными птицами, и без одного глаза. На ней тоже был нелепый платок, только желтый, как листья, а на лбу торчали маленькие рожки, как у козленка. Иван присвистнул сквозь зубы и перекрестился. Креститься – дурная привычка, но бросить трудно, все равно что перестать грызть ногти.
Он углубился в лес по следу набросанных, будто хлебные крошки, мертвецов. Иногда сразу несколько лежали кругом, спина к спине, павшие, защищая себя. Иногда они умирали в одиночку. Иногда у них были рога, как у женщины в желтом галстуке. Иногда у них были хвосты. Иногда они не сильно отличались от самого Ивана. Тут и там мерзлая земля блестела брызгами чего-то страшного, вроде серебряной краски. Их было так много. Ивана начинало подташнивать, и он успел пожалеть драгоценное съеденное масло, но не останавливался. Как могла большая битва случиться так близко от их лагеря, чтобы ни один часовой выстрелом не поднял тревогу? Ветер трепал полы его серой шинели. Он очень хотел выкурить еще одну папиросу, чтобы успокоиться.
Наконец лес расступился, открывая глубокую каменистую лощину, покрытую коричневыми листьями. С губ Ивана Николаевича сорвался крик ужаса, и он упал на колени. Землю усеяли тысячи мертвецов с запрокинутыми руками, слепыми пустыми глазами, в красивых одеждах, трепетавших на легком ветру. Громко крикнув над головой, спланировал вниз сорокопут, впился в глазницу покойника и задергал маленькой черной головой, чтобы вырвать глаз. Земля пропиталась крупными сгустками серебряной краски. Она же покрывала грудь многих бойцов. Краска ничем не пахла. Сами мертвецы тоже не пахли. На дальнем гребне лощины стояла палатка из черного брезента. Над ней туго полоскались под низкими облаками длинные узкие флаги красно-бело-золотой расцветки.
Иван закричал навстречу ветру:
– Есть кто живой тут, пусть отзовется! Кто поразил эту огромную армию?
Один из солдат неподалеку закашлял, выдувая пузыри крови из уголков рта. Иван Николаевич поспешил к нему и напоил водой из своей фляжки. Но вода только лилась по его лицу, и оно намокало, темнея, будто шелк. Солдат хрипло втянул воздух, и в уголках его губ лопнули нитки. Иван отпрянул.
– Все эти мертвые – солдаты Марьи Моревны, заморской королевы.