– Пошли наверх, – прошептала она.
И они пошли. Когда они проходили кухню, Марья заметила, что лужа воды, идеально круглая, зарябила в том месте, где стояла молодая женщина с косой и ребенком на руках.
Так оно и пошло. Жилсовет прислал людей отремонтировать крышу, и Иван широко ухмылялся, как бы говоря, смотри, я тоже командую людьми. С помощью грубого мыла и щелочи они выжгли всю грязь и притаившуюся заразу с кухонного пола. Все розы на плитках расцвели – хотя уже и не такие розовые, как когда-то, а выцветшие и коричневатые. Иван ведрами выносил золу из печи, и, о! как же Марья рыдала, когда увидела среди серых углей обугленный уголок журнала, обожженный клочок с краешком дамской шляпы в перьях. Они вчетвером собрались в кухне, чтобы в первый раз разжечь чистую печь. Младенец Софья хлопала пухлыми ручками, и они все дули на маленький огонек, пока он не занялся. Сажа, дым, запах опилок и сосновых иголок наполнили дом, но было тепло. Тем вечером Ксения сварила на всех доброй ухи из соленой скумбрии, которую она припасала для особого случая, и зеленого благоухающего укропа, выращенного на окне и уже изросшего толстыми новыми стеблями.
Им выделили мебель и продуктовые карточки в соответствии с новой должностью Ивана Николаевича в городской ЧК. Марья засмеялась, когда услышала эти слова – Чрезвычайная Комиссия.
– Но это же бессмыслица, Иванушка! Что такого чрезвычайного происходит?
– Ну, это вроде полиции, Маша.
Но она никогда не могла этого понять. Все эти буквы, сокращения, коды, цвета менялись, как музыкальные стулья, каждую неделю, каждый месяц. Игры демонов. Для нее это ничего не значило, разве только забавляло, как тогда, когда Наганя хотела играть в допрос, а все остальные в шахматы.
Иван купил ей три платья и два брючных костюма: один черный и один коричневый. Она не носила платьев. Они висели на пустой штанге от занавески – красное, белое и желтое – и заслоняли солнце. Часто Марья, Ксения и младенец вместе гуляли по рынку, чтобы добыть картошки, хлеба, капусты и лука. Иногда попадалась рыба. Иногда – нет. Если звезды правильно выстраивались, то могли привезти свеклу, но, как правило, она кончалась к их очереди. Ксения Ефремовна и Марья тогда шутили о богатствах, которые урывали люди впереди них:
– Тем, кто приходит в три часа утра, достаются бананы!
– Старая вдова Ипатьева сожрала весь шоколад. Посмотрите на ее коричневые зубы.
И Марья думала, вообразите-ка, я заделалась настоящей ленинградкой.
И ночью, в узкой кровати, в свой старой комнате, Марья Моревна крепко удерживала Ивана внутри себя, добиваясь его покорности, стараясь перелить его душу в себя. Только тогда она чувствовала себя целой и укорененной – но все равно не самой собой. Сестрой Анны, Татьяны и Ольги. Дочерью двенадцати матерей. Юной пионеркой. Девочкой шести лет – и никаких птиц, никаких.
Марья начала подкарауливать дом, как она это делала когда-то, беспокойно и неустанно. Она расхаживала. Читала, думала, говорила. Сон приходил к ней короткими внезапными урывками, ночью она совой таращилась в темноту. Она боялась спать и все еще боялась покидать дом. Всякий раз, когда она выглядывала из длинного узкого окна на вишневое дерево, где когда-то мимолетно собирались мужья ее сестер, ей казалось, что она может снова увидеть Буян, весь алый, весь из костей, весь сияющий, целый, без малейших признаков серебра. Или, того хуже, увидеть, как бесцветная страна Вия просачивается через щели сюда, в Ленинград. Она не понимала – то ли она стремилась все это увидеть, то ли боялась. Ее тело все еще напрягалось, в любой момент готовое снова взяться за винтовку (теперь спрятанную под кроватью, а сверху – Иван, будто он тоже мог воспламениться и выстрелить в ее руках) и бежать впереди всех этих людей, всех этих вязаников в мягких бесшумных сапогах. Она едва не выпрыгивала из своей кожи, услышав взрыв хохота и болтовню юношей и девушек, который шли под ее окнами на Невский проспект в кафе, в кино, к мороженому, – выпрыгивала, готовая накинуться на них и перегрызть им глотку.
Дом определенно съеживался, она была уверена. Там, где она когда-то насчитала и бесконечно пересчитывала пять шагов от исчезнувшей кобальтово-серой занавеси до ныне не существующей зелено-золотой, теперь осталось только три шага. Но, с другой стороны, может, ее шаги стали шире. Нас осталось так мало, подумала она и той ночью оставила для Звонок башмак. Иван, вечно недовольный ее ненасытным аппетитом на обувь, обозвал Марью ненормальной, волчицей. Она вздрогнула. Той ночью, пока он спал, она внезапно набросилась на него и жестоко укусила за щеку. Она не была ни сумасшедшей, ни волчицей – уже нет. Он смотрел на нее, пораженный, с изумлением и обидой. Она поцелуями слизала всю кровь и восставила его плоть для себя, для своих пальцев и своих губ. Он протестовал, уже запустив руки в ее волосы. Мне завтра рано на работу, Маша!
Ты что думаешь, я прошла мир живых и мир мертвых для того, чтобы быть любовницей Партии? Я твоя преданность, я твой комиссар!
И он уступал ей. Всегда.
Странные привычки Ксении Ефремовны Марья Моревна обнаружила из-за того, что не могла спать. Одной длинной, непроницаемой январской ночью заморская королева прокралась вниз, чтобы приложить замерзающие ступни к печке, стараясь ступать совсем неслышно, на цыпочках, чтобы не разбудить ни студентку-медичку, ни ее малютку. У ребенка отросла шевелюра темных спутанных волос, и она непрерывно лепетала что-то, перемежая неразборчивый поток словами «мамочка», «София», «молоко», «рыба». София только что научилась ходить и терроризировала всех безрассудными пробежками по коридору и через гостиную. Вопреки опасениям Марья обнаружила их неспящими посреди беззвездной ночи, ожидающими, когда на кирпичной плите закипит большой чайник.
– Добрый вечер, Марья Моревна! – прошептала Ксения. – Что случилось?
Младенец бессмысленно помахал ей пухлыми ручками.
– Ничего, Ксюша, я просто замерзла. Старая крыша все еще сквозит. Можно мне посидеть у печки?
Ксения Ефремовна нахмурилась:
– Конечно. Нет ничего моего, что не принадлежало бы всем.
Марья также услышала и невысказанную часть: и зачем только тебя принесло?
Марья притулилась вместе с ними у теплых кирпичей печки. Ее тело вбирало слабое сонное тепло. Она вложила палец в ручку Софьи.
– Она крепко сжимает палец. Может, вырастет хорошим солдатом.
Ксения уставилась на нее. Марья вечно говорила что-то не то, особенно при ребенке.
– Ты уже учишь ее словам? – попробовала она еще раз.
– Да, она очень смышленая.
Будто поняв, что сейчас ее черед говорить, София взмахнула ручками и пронзительно выкрикнула: «Вода!» – после чего буйно захихикала.
– Да, моя рыбка! Пора в водичку.
Ксения неловко сложила руки.
– Мы стесняемся, – добавила она.
– Я отвернусь, если это поможет. Я все еще не согрелась. Но почему вы принимаете ванну, а не спите? Когда спишь, смерть не страшна.
Молодая медичка тяжело вздохнула, разматывая свои длинные косы и распуская темные волосы, все еще слегка влажные.
– У меня есть… особенность. И у дочки тоже. Нам становится… хуже, когда наша кожа полностью сухая. Наши волосы. Особенно это опасно ночью. Наволочки впитывают столько воды. Для себя я бы даже чайник не стала греть, но моя маленькая рыбка не переносит воду из крана.
Марья Моревна, склонив голову на плечо, наблюдала за студенткой с вороньей зоркостью. Русалки все такие, знала она по своему обширному опыту. Если они высохнут, падают замертво. В Буяне русалки держали огромный крытый бассейн со стеклянным потолком, с множеством ванн, полных чистой голубой воды, и горячих саун, чтобы можно было остаться в городе на ночь. Дома, в своих озерах, им не нужно было беспокоиться – быстрый заплыв, и они снова сияют, поют, топят любовников с радостью и страстью. Но вдали от зеленых травянистых глубин привычных горных водоемов они становятся жертвами своих же бесчисленных сокровенных ритуалов, необходимых для того, чтобы русалка доживала до следующего дня.
– Я знала кое-кого с такой же… особенностью, – медленно сказала Марья. Она не была до конца уверена, не решалась вызвать молодую женщину на откровенность.
Ксения Ефремовна вперила в нее глубокий стойкий взгляд:
– Я совсем не удивлена, товарищ Моревна.
В молчании кухни, нарушаемом только шуршанием обугленных щепок в печке, Марья помогла Ксении наполнить маленькую ванночку водой и окунуть туда ее длинные волосы. Марья разглаживала кудри молодой женщины, старательно смачивая каждую прядь. В порыве она поцеловала ее мокрый лоб.
Утром они об этом не говорили.
Была ли она счастлива? Думала ли о Кощее? Она видела себя с большого удаления, двигалась будто под водой. Она снова начала напевать про себя. Причиной могло быть что угодно: запах падалицы вишни за окном; треск радио, который раньше всегда пугал ее; острая резкость уксуса, который Ксения использовала, чтобы сохранить половину продуктов: яиц, грибов и капусты, – приносимых с рынка. У Ксении лучше получалось быть живой, чем у Марьи. Марья принимала эту разницу, и только раз в день, в сумерках, заглядывала она за влажное плечо подруги, ожидая увидеть, как Наганя неодобрительно щелкает челюстью в углу. Но ничего не видела, ее друзья не последовали за ней или хотели оставаться невидимыми. Марья не знала, что ей нравилось больше.
И потом, Иван, всегда Иван, его движения внутри нее, то, как она умела принудить его подчиниться ее воле, получать небольшие подношения, гребень, чашку воды. Она цеплялась за него, потому что тогда казалось, что покинуть Буян было правильным и могло остаться правильным навсегда. Он не говорил о своей работе. Она не спрашивала, чем он занимался, когда покидал ее. Иван Николаевич, казалось, не имел ни малейшего представления, что ему с ней делать теперь, когда она вернулась в Ленинград, сделала, как он просил.