Мария слабо улыбнулась.
– Я сказала что-то смешное?
– Ты напомнила мне старого друга – вот и все.
Иванушка, я знаю, что ты нарушишь обещание.
Ни за что.
– Возьми это, – вздохнул Кощей.
В ее руке черное яйцо, оправленное в серебро, усеянное холодными бриллиантами, кажется таким тяжелым.
– Ты катал его по моей спине. Чтобы вытянуть мои кошмары.
Марья завороженно следила, как яйцо переливается на свету.
– Это моя смерть. О, моя волчица, разве ты не видишь? Я всегда был в твоей власти. Я всегда был беспомощен.
– А как насчет мясника в Ташкенте?
Уголки губ Кощея дернулись:
– Он передает привет.
Марья повертела яйцо в руках. Бриллианты кололись, выступила кровь. В темной глубине ее существа открылась дверь. Она стояла, высокомерная, с пустыми глазами, отстраненная, как когда-то. Наконец она поняла. Поняла, кем она могла бы стать.
– Пойдем со мной, Кощей.
Иванушка, никогда не ходи в подвал этого дома.
Не открывай дверь. Не гляди в замочную скважину.
И это все?
– Товарищ Моревна, позволь мне выложить все карты. Когда в жизни гражданина что-то неправильно, это все равно как весь день проходить в рубашке наизнанку. Случайному наблюдателю может показаться, что все нормально, но на самом деле естественный порядок вещей был нарушен. Даже если на нем пальто, даже если всему миру он кажется образцовым человеком, что-то внутри него шиворот-навыворот. Я предполагаю, что за время своего отсутствия товарищ Героев стакнулся с антиреволюционными элементами и продолжает их дело даже в самом сердце Ленинграда.
Марья громко рассмеялась:
– Вот что ты думаешь?
– Или так, или ты сама шпионка, которая присосалась к нему, как минога к большой рыбе, и прячешь даже сейчас – на чердаке? в подвале? – мятежных личностей, составляющих большой интерес для меня и для тех, кого я представляю. Скажи мне, товарищ. Что я обнаружу, если загляну в твой подвал прямо сейчас?
Ушанка затушила сигарету о подоконник.
Иванушка, для тебя в этом доме нет подвала.
Я обещаю, жена.
Подвал дома на улице Дзержинского пропах тенями и заброшенностью. Старые банки с луковицами, сморщенными до размера нафталиновых шариков, затянуло пеленой паутины. Тут же валялись ржавая пишущая машинка, ящик гвоздей, портняжный манекен и остатки трех кувшинов с давным-давно перебродившим домашним пивом, которое разорвало стекло, и даже пена, и та уже окаменела и раскрошилась. Кощей обхватил длинными руками талию Марьи и прижался щекой к ее волосам. Она сдавила черное яйцо в ладони, он застонал, не отрывая лица от ее волос. Она спрятала его смерть в платье, между грудями, у самого сердца.
– Встань к стене, Кощей.
Он беспрекословно подчинился. В куче мусора Марья Моревна нашла, как бы по наитию или по волшебству, то, что искала, – моток заплесневелой веревки. Она встала напротив Кощея – насколько же он выше ее, – прижавшись бедрами к нему по старой памяти. Она подняла его изящную руку и обвязала ее веревкой, конец пропустила через железное кольцо, на котором когда-то висел крюк для копчения мяса.
Кощей Бессмертный посмотрел на узел:
– Это меня не удержит. Это смешно. Я дохну на него, и он рассыплется.
– Что бы это доказывало, если бы ты не мог выбраться? – мягко спросила Марья и поцеловала его бледный рот в темноте. Ей казалось, что детское обожание Кощея лихорадочно вскипало в ней. Мне нужно это. Нужно. Ты не можешь меня отвергнуть. Она подняла другую его руку и тоже привязала ее, подтянув обе руки высоко над его головой.
Он повис на стене, и слезы струились по его лицу:
– Я люблю тебя, Марья.
Она прижала палец к его губам:
– Тебе нет нужды говорить, Костя. Есть только один вопрос: кому водить? И на него нельзя ответить словами. Ты не будешь двигаться. Ты не будешь пытаться распускать узлы. Ты пострадаешь для меня, как я страдала для тебя. Тогда я буду знать, что твое подчинение мне – полное и истинное. Что ты достоин меня.
Марья Моревна обхватила лицо Кощея ладонями и прижалась к нему лбом.
– «Мы с тобой, ты и я, мы сделаем что-то необычное», – прошептала она. – Помнишь, когда ты мне это сказал, как давно это было? Ты знаешь, что мы сейчас делаем? Я скажу тебе, чтобы потом ты не мог говорить, будто я тебя обманула. Я забираю у тебя мою волю, а с ней я забираю и твою. Из уго́льного ушка, спрятанного в яйце, спрятанном в курице, спрятанной в гусе, спрятанном в олене. Когда мы закончим, ты отдашь мне свою волю, а я сохраню ее для тебя в целости. – Она улыбнулась с безмятежно закрытыми глазами. – Я очень хорошо научилась отдавать свою волю возлюбленному. Я стала крупным специалистом, можно сказать. А ты между тем новичок. Меньше даже чем новичок. И как хороший новичок, ты должен проглотить свою гордость.
Марья отпрянула, с блестящими глазами и пением в крови. Затем она повернулась и пошла по лестнице, волоча за собой по черным ступеням подол красного платья. Она закрыла за собой дверь и повернула ключ.
Спасибо, Иванушка, ты так добр ко мне.
Это все, чего я хочу в жизни, – быть добрым к тебе.
Глаза Марьи засверкали внезапным интересом, даже восторгом.
– Ну не весело ли это? – сказала она с улыбкой, которая зародилась на одной стороне лица и медленно проделала путь на другую сторону. Это игра, всегда игра. И когда ты наигрался, когда тебе стало скучно, ты просто объявляешь конец и идешь собирать грибы при свете луны.
– Прощу прощения, – отпрянула товарищ Ушанка.
– Мне нравится играть. Ты играешь просто здорово! Будто все это на самом деле. Будто все сокращения, цвета и комитеты тоже реальные, хотя они игрушечные. Занимательные, но в конечном итоге – утомительные.
Ушанка залопотала, сжимая свой блокнот:
– Уверяю тебя, товарищ…
– Приходи завтра опять поиграть, ладно? А то так скучно! Я чувствую, что мы уже подружились. – Убирайся, убирайся! шипело тело Марьи, но она продолжала улыбаться.
– Я еще не закончила, товарищ Моревна!
– Ну ладно, ладно, Ушаночка, уже почти обед, нет ничего такого важного, что бы помешало обеденному перерыву.
Ушанка прекратила лопотание. Она опустила перо и блокнот, сложила поверх них руки и медленно улыбнулась по-волчьему.
– Да, товарищ Моревна, – прошептала она, – это было весело.
Она тихо пошла к двери и уверенно взялась за ручку своей недрогнувшей рукой.
Когда женщина ушла, Марья охватила шею рукой, слушая, как ужасно колотится сердце, как пот покалывает под тонкими волосами на висках. Она смотрела, как Ушанка идет вдоль по длинной узкой улице. С подола юбки свисала распустившаяся нитка, отражая луч солнца.
Глава 22. Каждый из них – Неуловимый
Марья Моревна вынашивала свой секрет как дитя. Сердце ее раздулось от него, потому что секреты – любимая пища для сердца. Жизнь ее перегнулась пополам, и сгибом стали полы в доме на улице Дзержинского, разделившие ее мир на верх и низ, на день и ночь, на Ивана и Кощея, на золото и кости.
– Клянусь тебе, март уже трижды в этом году приходил, Ксения Ефремовна, – сказала она утром, ставя чайник, глядя, как чай растворяется в воде, будто краска, успокаивая Ксению, кроша сосиску на сковородку. Марья положила руку на сердце, чтобы удержать секрет внутри. Ксения засмеялась и ответила, что снег слишком полюбил Ленинград, чтобы отступиться раньше июня. Они разговаривали как две молодые женщины со своими женскими заботами, а маленькая Софья колотила деревянной ложкой по столу, голося «Мамочка, мамочка», словно жалобную песню козодоя.
Когда Ксения уйдет на учебу, Марья Моревна возьмет связку железных ключей и откроет дверь в подвал. Ее секрет вырвется к ней из темноты, и сердце поведет ее вниз.
– Сегодня ты выглядишь старым, – шепчет она и прижимается всем телом к телу Кощея Бессмертного, привязанного к стене.
– Я всегда был старым. Просто сейчас ты хочешь видеть мою старость.
– Если я тебя поцелую, ты снова помолодеешь?
– Я всегда буду старым.
И поцелуи, которые дарил ей Кощей в сыром заплесневелом подвале, были самыми сладкими поцелуями в ее жизни, такими сладкими, что зубы ныли. Она прислонялась к нему, или молотила его кулаками и обвиняла, что он забрал ее девичество, или овладевала его телом, как ей понравится. Иногда, когда она поднимала свои руки вдоль его поднятых рук, он улыбался так блаженно, что она думала, будто он умер. Однако его возбуждение опровергало смерть, и там, где его семя проливалось на пол подвала, вырастали странные синие растения. Когда они расцвели, из них потекла пыль, и цветы снова умерли. Когда она спрашивала его об этом и еще почему у него иногда появляются морщинки, и острые зубы, и длинные торчащие кости, Кощей Бессмертный отвечал: «Когда ты чувствуешь себя больше всего живым, Марья, но ближе всего к смерти? Вот где я живу. Вот из чего сделано мое тело».
И она преклоняла голову на его груди, так что ее длинные черные волосы покрывали его наготу сутаной. Она шептала: «Я думаю, что наконец мы теперь женаты, ты и я».
Когда Иван возвращался с работы, он тоже часто выглядел старым. Он молча ел котлеты с хлебом с какой-то угрюмой свирепостью и с тем же угрюмым видом обертывал Марью своим телом, и покрывал поцелуями ее тело, и проклинал жену за то, что тела так мало. Эти поцелуи тоже были сладкими, такими сладкими, что кружилась голова, и она курсировала между ними двумя, как трамвай, сверху вниз, снизу вверх. Марья Моревна носила улыбку в кармане, близко к коже, чтобы никто не украл. В уме она чахла над своим секретом, над своей наживой, будто над золотом. Если она выходила на рынок, то, возвращаясь, спешила ворваться в дом, расстегивая на ходу пальто и блузу, чтобы прижаться грудью к губам Кощея в погребе. Если Иван задер