Домовая всегда расскажет сказку лучше, чем человек, потому что она не будет пытаться сделать несчастья менее несчастными, чтобы мальчик, сидящий на коленях у бабушки, мог кивнуть и сказать: «Война – это ужасная вещь, правда, бабушка? Но это ничего, потому что некоторые люди все же выжили и даже детей завели». Я плюю на этого мальчика, потому что он думает только о себе, будто он сам непременно должен был родиться. Несчастье – это несчастье. Что с ним поделаешь? Ты просто живешь с этим несчастьем. Или умираешь. Жить лучше, но, если не можешь жить, что ж, иногда – такова жизнь. Так что я теперь все это прекращаю и объявляю, что пора мертвому поговорить с мертвым, и сейчас выход Звонка, если еще осталась сцена, куда выходить.
Долгое время ничего не менялось, только что Иван-Дурак и Елена Прекрасная наконец убежали от Бабы Яги, потому что в черный дом, на котором все они были нарисованы, попала бомба и дом сгорел. Это отличная стратегия, чтобы убежать от Бабы Яги, не правда ли, может, даже единственная, если ты – Дурак. Но черный дом сгорел, и красное облако дыма покрывалом опустилось на весь город, но не от дома волшебных сказок, а с продуктовых складов, где сгорело столько хлеба, масла и сахара, что позже бабушки пекли кексы из обожженной земли. Все вокруг пахло горелым жиром. Когда красные облака поднялись, будто театральный занавес, в Ленинграде началось чудовищное представление, только никто еще этого не замечал.
Сказочный дом горел целый день. Люди по очереди приходили посмотреть на него.
Марья Моревна не пошла смотреть на дом. Вместо этого она принялась смотреть в окно, что умела делать очень хорошо. Пушки страшно грохотали, будто колотили по небу, и я слышала, как звуки канонады пронизывают Марью, и она занимается огнем, словно дом. Она смотрела в окно, потому что боялась, что Ленинград может начать умирать, как умирал Буян, и она была права, но и не права тоже. Как я говорила вам, еще ничего не изменилось, кроме того, что все слышали пушки, все время – сначала сирены, а потом пушки, а потом сирен уже не было, потому что пушек было столько, что сирены не справлялись.
Дома Ленинграда рассчитались на первый-второй. Они сказали, сколько еще? А их кладовые сказали их подвалам, недолго уже.
С неба вместе со снежинками падали листовки. Они набивались в дымоходы, а на улицах их ловили молодые девушки и сразу же начинали плакать, неудержимо, будто кто-то открыл кран и заклинил его, чтобы нельзя было повернуть обратно. В листовках говорилось: Женщины Ленинграда, идите мыться в баню. Потом надевайте ваши белые платья. Вкушайте похоронную трапезу, ложитесь в свои гробы и приготовьтесь к смерти. Небеса станут синими от наших бомб.
Марья никогда не плакала. У нее тоже был кран, и его тоже переклинило.
Иван Николаевич дубасил свою ярость, как тесто. Та поднималась, и он голосил весь день:
– Марья, у тебя нет никаких документов, как я смогу добыть тебе продуктовые карточки! Что ты за черт, что у тебя нет никаких удостоверений личности? Каким же я был дураком, что взял тебя в свой дом. Ты меня сделаешь преступником!
– Это мой дом, – тихо отвечала Марья.
Они оба были неправы. Это мой дом. Но я дам им подраться за него, потому что он – дурак, а она – черт, как и я, а что такое мир, как не боксерский ринг, где дураки и черти бьются на кулаках?
Продуктовые карточки говорят: Вот сколько жизни мы тебе отмерили. Они говорят: Вот как долго мы можем отводить смерть от твоих дверей. Но не дольше. Они говорят: В Ленинграде вот столько жизни осталось жить. Они говорят: В Ленинграде только смерть не по карточкам.
И все же он выправил ей все документы, правда же? И не думайте, что я не заметила в этой пачке свидетельства о браке. Чернила еще не просохли, когда он принес их домой и бросил ей. Марья, когда я говорила, что выбрала бы тебе кого получше, я не такого имела в виду.
– Из-за тебя мне пришлось их подделать, – выпалил он. – Ты сделала из меня правонарушителя. Всякий раз, когда ты ешь мой хлеб, ты должна думать: Я обязана Ивану Николаевичу, он прощает мне мои грехи.
Марья Моревна слушала его вполуха. В замужестве, как на войне, следует делить то, что люди говорят, как пирог, и есть столько, сколько сможешь, говорила она мне позже. Погляди-ка, кто теперь такой мудрый, сказала я, а она ответила, чтобы иметь двух мужей, я должна быть вчетверо мудрее.
Конечно, я знала про подвал. В уголках моих углов не может случиться ничего такого, о чем бы я не знала. Я кралась, как всегда крадусь, через стены, через полы, в отдушинах, где мои товарищи обычно встречались, чтобы поднять бокалы отличной политуры за революцию, за нашу революцию. Я видела каждый поцелуй на каждом этаже. Некоторые из них были очень хороши. Некоторые – так себе. Я много поцелуев видела, поэтому знаю разницу. Вы небось думаете, что домовая только про свой дом и знает. Но город – это всего лишь дома, собранные вместе, так что поменяйте-ка свое мнение.
Например, Марья Моревна выходила из дому каждое утро и возвращалась вечером вымотанной. Ксения тоже ходила с ней, и Софья ходила, ковыляя, будто пушистый поросенок в пальтишке на вырост. Иван возвращался в темный дом, где не пекли оладий, а из выпивки оставалась только застоявшаяся можжевеловая в стаканах. Но все дома́ знали, куда ходят женщины, и не только из моего дома. Они брали ведра с побелкой и замазывали каждый номер на домах, каждый адрес, каждый указатель улиц. В Ленинграде больше не было имен, он снова стал городом-ребенком, который не знает, каким будет, когда вырастет. Они это делали на тот случай, если немцы прокрадутся в город, что они очень хорошо умеют делать, потому что долго учились вести себя как животные. Так пусть они заблудятся – мы-то не потеряемся. Я это одобряю. Лабиринт, в конце концов, это фокус черта. Черти знают все самые лучшие фокусы.
Некоторое время хлеб оставался хлебом, а масло – маслом.
Я думаю, что Марья Моревна первая увидела, как он приходил, потому что Марья видит так, как видят черти. Я услышала, как она вскрикнула левым краешком рта, сидя у окна, – и мы все увидели, как Генерал Мороз шагнул через Неву. Все мы затаили дыхание и защелкали пальцами, чтобы отвести его глаз. Сапоги у него были из соломы и тряпок, а борода – из снежного наста. Шапки на нем не было, хотя череп был уже обморожен, а в огромных сине-черных руках две собаки на цепях – Декабрь и Январь. Как же они кусают этими зубами! Старая Звонок не будет придумывать страшные истории, чтобы напугать вас. Спросите кого угодно, и вам скажут, что главный русский военачальник – это Генерал Мороз. Он стегает наших врагов снегом, замораживает своими лапами их пушки и спускает на них собак. На груди Генерала Мороза медалей больше, чем сосулек. Доведется вам такое несчастье: стать одним из русских солдат – спаси и помилуй вас от этого ваш милосердный Боже! – может, и увидите его. Приложите левую руку к правому глазу, положите комок снега в рот, просидите всю ночь скорчившись в окопе, не сомкнув глаз, тогда можете подглядеть, как он бредет через снежные заносы, возлагает руки свои на головы немцев, превращая их шлемы в посмертные маски.
Но увы нам, Генерал Мороз еще в юности был ослеплен. На бесполезных глазах он носит замасленную тряпицу, и старику ничего не стоит загубить русскую душу вместе с гуннами и всеми прочими. Для его большого аппетита разницы нет. Он бредет на ощупь, этот старик, и его собаки срываются с поводка и уносятся с лаем во тьму.
Никого не вывезти. Ничего не привезти. Зимние сучьи псы добирались до продуктовых карточек и трясли их, пока они не уполовинились, а потом еще раз.
Чем питается домовая, вы спросите? Ясно, как грех, она в хлебных очередях не стоит за корочкой, поделенной поровну на два миллиона кусочков. Нет, я питаюсь пеплом, и углями, и сладкой горячей золой из печи. Когда все уж наконец угомонятся, я делаю свои пирожки из пепла и котлеты из угольков и ем все это, пока губы не обметет огнем. Когда я была молода и только еще ухаживала за парочкой квартир, я не могла поверить, что люди питаются топливом, а не огнем. Кому нужны пироги? На что мне мясо, кроме как разжечь пламя? Но когда ты уже старая и замужем, научаешься переносить чужие привычки несбалансированного питания. Я что хочу сказать – сначала для меня все было не так плохо. Хлеб закончился, но пепла еще хватало. Я думала: Ша! Звонок проживет как-нибудь.
Но листовки продолжали падать. Они лежали на улице снежными сугробами. Бейте комиссаров. Их морды сами просят кирпича. Дождитесь полной луны! Воткните штыки в землю! Писателей немцы нанимали хороших, правда? Но над этими призывами больше никто не рыдал. Руки тянулись за листовками, чтобы поймать их в воздухе, прежде чем они упадут и намокнут, чтобы использовать на растопку.
Перед Новым годом у меня было три разговора, и все три – как один.
Первый – с Ксенией Ефремовной, которую я не могла напугать, как ни старалась. Я стояла на печке и грела ноги, а она жарила муку на рыбьем жире для Софьи. Сейчас уже невозможно представить, что вначале у нас была настоящая мука и настоящий рыбий жир!
– Почему ты не сбежишь отсюда, а, русалка? – спросила я у Ксении Ефремовны. – Чего ты тут болтаешься, будто ты – одна из них? Марья бросает себя в горшок вместе с другими, и кто знает, почему эта безумная женщина ведет себя так, как все безумные женщины, но почему ты не прыгнешь в Ладожское озеро и не отсидишься там?
Потому что это не мое озеро, товарищ Звонок, ответила мне Ксения Ефремовна. Меня отбросит от поверхности, как камушек, пущенный над водой.
– Тогда ступай в свое озеро, – сказала я. Я умнее их всех, собранных в одну консервную банку.
Вместо того чтобы ответить, Ксения Ефремовна подцепила уголек голыми пальцами. Она поднесла его к глазам, посмотреть, как он дымится и пузырится в ее мокрых пальцах, а потом передала его мне. Я жевала уголек, пока Софья жевала свой блинчик, а снаружи шел снег. Уголек поскрипывал у меня на зубах.