Глава 26. И как мы ее назовем?
Вдоме Марьи Моревны даже окна смеются. Еще долго после того, как погасят зимний очаг, тела Марьи и ее мужа светятся. Когда он входит в нее, кожа его на вкус – что яблоня, полная соков и живицы. Как мне тепло, думает она, как тепло!
– О волчица, – шепчет он ей, с животом, до краев полным супа и доброго хлеба. – Как мне повезло-то! Масло в кадушке, хороший перекур после ужина и ты, моя суженая, накрепко со мной повязанная.
– Когда ты так вот говоришь, мне всегда кажется, что ты – это кто-то еще, – вздыхает Марья.
Но Кощей всегда остается собой, без изъяна, целый и ясный.
И он нисходит на нее, как солнце, и, когда она улыбается, видны ее зубы. Каждый день она смотрит на железные ключи, висящие у двери, и пытается припомнить: Где я их видела раньше? Когда у меня было что запирать? И каждый день, если это только не воскресенье и не спустился туман, когда вся деревня Яичко сидит по домам, она трясет головой, чтобы собраться, и выходит на длинную узкую дорогу. Каждое утро Марья Моревна думает, что жизнь ее никогда еще не была так полна, но все равно каждый вечер жизнь кажется еще полней. Ее черные кудри блестят, будто видны из-под воды.
По средам приходит Ушанка, ее подруга, которой те старые бабушки, скорей всего, забыли дать имя, потому что она такая девушка, которая показывает только одну половинку лица за раз. Никто не знает ее фамилии, но это ладно. Фамилии в Яичке из вежливости не упоминают. У Марьи Моревны всегда есть что выставить – ножка кролика и свежий хлеб да мисочка с медом, а среда – это ее день пользоваться серебряным самоваром, который переходит от дома к дому, как лошадь.
– И как твой муж? – спрашивает Ушанка. На полях ее кружевной шляпы с фестонами вьется прекрасная голубая лента. Ушанка плетет кружева, как паук, и раздает шали бесплатно всем женщинам Яичка. Только вчера добрая Галка натянула одну такую на плечи, когда озябла.
– Он уверен, что корова отелится телочкой, поэтому уйдет к Александру Федоровичу. Я поговорила с Наташей насчет можжевелового сыра.
– Как замечательно для всех нас. А ты, Маша? Ты здорова? Тебя дамы навещают, когда я в отлучке? Мужчины разрешают тебе выпить с ними, если припадет охота?
Марья Моревна кладет подбородок на руки:
– Мне кажется, что никогда еще мне не было так хорошо, Ушаночка. Мне так хорошо, что мой стакан наполняется еще до того, как я почувствую жажду. Конечно, когда луна молодая, мне грустно. Я вспоминаю давно ушедших друзей и подруг, и как одна из них красила глаза под цвет супа, и как другая спала со мной, свернувшись в клубочек, а третий поцеловал меня только раз, у реки. Я помню подругу с мокрыми волосами и ее младенца. Мне бы хотелось, чтобы их стаканы тоже всегда были полны. Я хотела бы, чтобы они могли увидеть новорожденного ягненка. Но луна прибывает, и моя печаль просыхает. Такова уж жизнь, конечно.
– Конечно. – И Ушанка кладет руку на руку Марьи, потому что чаевничали они чаще, чем отчаивались. Кожа ее как сукно. – Радость всего слаще, когда соседствует с печалью, близко, как нож с вилкой. Но это моя работа – все время допрашивать твое счастье, прощупывать все его уголки, чтобы оно не прохудилось. Когда печаль зажует краешек твоего сердца, это все равно что целый день проходить в платье, надетом задом наперед, когда пуговицы смотрят в лес, а ворот на деревню. Любому другому покажется, что все нормально, да у меня глаз зоркий.
Марья Моревна разливает медный дымящийся чай.
– Когда-то мне хотелось ребенка, – признается она. – Но когда я спрашиваю об этом Кощея, он, хоть и говорит мне, что любит меня с медвежьей верностью, отвечает: А мы не можем еще немного подождать? Еще чуть-чуть. Разве это не странно?
Ушанка показывает только половину лица, и эта половина становится очень задумчивой, но ничего не говорит.
– Я опять видела птицу, когда охотилась на кролика, – радостно говорит Марья, вертя в руках светящуюся косточку, – она была такой яркой, будто в огне! Мне кажется, что это петух. Перья его сияют золотом и бронзой, алым и голубым – такие всполохи! И воздух вокруг прогибается густыми волнами. Его пение отражается эхом, как игра Георгия. Жар-птица, совсем как в старых сказках. Я хочу поймать ее, Ушанка, даже если придется проехать весь лес до другого конца.
– Какой еще другой конец, – говорит Ушанка, показывая другую половину лица. – Это ты глупых инсинуаций Иосифа наслушалась. Есть только Яичко, и ты, и я, и Сашин можжевеловый сыр, и кролик с хлебом по средам.
В тот же день, после того как Яичко отряхнуло прах полудня, Марья Моревна идет к источнику и видит, что кто-то работает в полях. Этот кто-то носит яркую разноцветную шляпу и жнет зерно парой огромных ножниц.
– Кто это? – спрашивает она мужа, который как раз вернулся с руками в крови после того, как принял новорожденного теленка.
– Не смотри на него, волчица, – говорит красивый Кощей. – Пусть заберет свою долю.
Александра Федоровна однажды сказала Марье – а она-то уж знает, своих пятеро все-таки, – что женщина сама знает, что понесла после ночи:
– В тебя как семечко бросают, Маша!
– О, я тебе не верю, Саша! Как можно почувствовать крошечное зернышко?
Прекрасная Александра вздыхает. Ты же чувствуешь, когда порежешься, даже если порез крошечный. Вот и ребенок – это такая рана внутри.
Когда сластолюбивая луна подглядывает за ними через окна, шпионит через занавески, Марья не чувствует этого, зато ее красавец-муж чует. Кощей Бессмертный ввинчивается в нее своим красным отростком – ну как молоденький, право – и разбивается вдребезги внутри нее, и осколки его парят в ее теле, и пока один из них, жестокий, с острым краем, не застрянет в ней – и не сдвинешь упрямца. В угасающем свете от печки он кладет голову на ее живот.
– А смерть тут не властна, – шепчет он и целует ее в пупок.
– Что ты такое говоришь! – Марья шевелит пальцами его спутанные волосы. – Кто-то еще мне такое говорил однажды, так давно, что не могу вспомнить. Иногда мне кажется, что в тебе два человека: мой Костя и еще другой, которого я не помню, оба втиснуты в одно тело.
Кощей смотрит на нее снизу вверх. Видны белки его глаз.
– Никто не хотел умирать, – говорит он смутно, и Марья Моревна не понимает, потому что она не так много темного видела в жизни.
– Как мы ее назовем? – спрашивает Кощей и улыбается самой лучшей улыбкой, какой сумел выучиться, такой горячей и золотой, что Марья вспоминает птицу в лесу, ту, что все время ускользает от нее и превращает воздух в масло.
– Кого?
– Нашу дочь, которая уже знает твое имя.
Кощей Бессмертный не уснет все девять месяцев. Он отдаст свой сон дочери. Ей полагается.
А числится ли магия среди обитателей Яичка, вместе с безымянной речкой и суягной овцой? Однажды старик Григорий Ефимович решил закрыть этот вопрос раз и навсегда. Он объявил всем детям, что он когда-то был священником, но все же знают, что нет ничего ни до, ни после Яичка, или вместе с ним, или под ним, а только звезды наверху, поэтому старый Гриша кажется им загадочным и поистине мудрым. Тем не менее весь народ Яичка принимает его, потому что он рассказывает чудесные истории, знает, как принять роды, и тянет себя за бороду, когда привирает, поэтому ему можно полностью доверять, если только он оставит бороду в покое.
– Я видела звезду в его волосах, – шепчет Ольга Николаевна, дочь Александры, и ей, в общем-то, верят.
Чтобы разрешить вопрос с яичкинской магией, Гриша повел Александру Федоровну, чьи волосы словно золотая проволока, в то самое место, где лиственничный лес граничит с медицинским огородом Сергея Мироновича. Он стоял одной ногой в лесу, а другой в деревне – чародеи знают, для чего нужна такая поза, а Гриша определенно знал, для чего нужно знать, что положено знать чародею.
– Так, Саша, смотри, как я буду есть этот гриб с серебряными пятнышками на шляпке, про который и я, и ты, и все дети знают, что это страшная отрава.
Александра внимательно смотрела. Григорий Ефимович сжевал гриб. Казалось, что ничего плохого с ним не случилось. Руки-ноги не отнялись, язык не стал фиолетовым.
– Видишь? – сказал Гриша.
– Вижу, – ответила Саша.
– Теперь смотри, как я повешусь на лиственнице. Дай мне твой передник, я сделаю удавку.
Александра внимательно смотрела. Григорий скрутил передник вокруг шеи и повесился на дереве. Похоже, ничего плохого с ним не случилось. Он приятно улыбнулся и немного покачался взад и вперед. Глаза у него не повылазили, и он ни в чем не признался перед смертью.
– Видишь? – спросил Гриша.
– Вижу, – ответила Саша.
– А теперь, чтобы окончательно убедиться, ты должна меня застрелить.
И старый не-то-чтобы-священник вытащил маленький пистолет, что само по себе – если бы Александра задумалась об этом – казалось чистым волшебством, потому что никто до этого в Яичке не вытаскивал пистолета.
Александра старательно выстрелила. Пуля попала в сердце так точно, как мечтает каждая пуля. Кровь заструилась по Гришиной рубашке, которую он добыл у Галины Ивановны в обмен на историю о великом воине, что защищал город против солдат с крысиными мордами. Неделю после этого Галина страдала кошмарами, поэтому считала обмен удачным. Но тут Григорий Ефимович улыбнулся и показал Александре, что грудь его цела и все с теми же неопрятными волосами, что и раньше. Он забрал у нее оружие, и никто пистолета больше не видел. Саша никому не говорила, что он вообще был у Гриши, что теперь она знает, что такое пистолет, и что она стреляла из него так же легко, как раскатывала тесто на вареники.
– Я тебе скажу, что за волшебство творится в Яичке. Смерть забыла про Яичко и ничего о нем не знает.
– Ничего не забыла. Все умирают. Коровы, овцы. Марья стреляет оленей.
– А чтобы из людей кто-то умер, припомнишь?