Марья утратила всю свою сдержанность и бдительность, хранимую, чтобы Ушанка не узнала ее секреты.
– Конечно, мы встречались! Мадам Лебедева, ты учила меня пользоваться косметикой и волшебству, и мы ели огуречный суп в тот день в кафе!
– Я думаю, что вам голову напекло, моя дорогая. Я терпеть не могу огурцов. И вообще любую зелень. – Светловолосая женщина отпила густого красного вина. – Надеюсь, что однажды здесь подадут что-то приличное, кроме этих грузинских помоев.
Землеед дружелюбно пожал плечам, будто говоря: Пьем, что дают.
– Возможно, вам следует повидать нашего мясника, командир. Он знает всех в городе. Уверена, что он поможет вам найти… – Дама сделала паузу со значением, а может быть и нет. Марья не была уверена: – …кого-бы вы там ни искали. Могу только заверить, что это не меня вы ищете. – Мадам Лебедева побарабанила ногтями по своему бокалу, аккуратно исключив Марью и Ушанку из своих забот. – Земя, Нагаша сделала на обед пирог с заячьими потрохами, – искусно поменяла она тему. – Она сказала, что я тоже могу прийти, если принесу грибов.
В лавке мясника не было ничего, кроме колоды, вырезанной из камня, и витрины без стекла с единственным выложенным в качестве образца стейком рубинового цвета с мраморными прожилками жира. Все остальное медленно разрушалось, но настолько медленно, что производило впечатление надежного и прочного. Дощатые полы не были подогнаны, одинокий вентилятор без одной лопасти шатко крутился под люстрой.
Ушанка вызывающе позвонила в колокольчик, хотя все, что она делала, казалось Марье вызывающим. Никто не вышел.
– Выходи или я реквизирую этот кусок! – закричала сержант. В янтарных полуденных сумерках задней комнаты ничто не пошевелилось.
– Здесь никого нет, Ушанка, – Марья провела рукой по витрине. Пальцы ее почернели от старой пыли. Она все еще была взволнована встречей со старыми друзьями. И она знала, что не ошиблась, это были они, иначе и быть не могло. Сердце ее опустилось и спряталось глубоко в животе. Кто же тут у них мясником?
– У нас нет разнарядки на этот город, товарищ генерал-майор. Если хотите говядины, забирайте эту и пойдем. – Штаб-сержант прихлопнула муху на прилавке и зажала ее в кулаке, слушая как она бессильно жужжит.
За прилавком появилась молодая женщина, раскрасневшаяся, с соломенными волосами, вьющимися вокруг приятного круглого лица. Ее розовые губки сложились сердечком, выражая одновременно извинения и удивление.
– Прошу прощения за то, что заставила вас ждать, офицеры! Иногда сон навалится, и никак из-под него не выбраться.
– Лень – враг торговли, – фыркнула Ушанка.
Марья легко, но четко выступила вперед своего младшего офицера.
– Как ваше имя? – спросила она.
Девушка беспричинно покраснела.
– Елена, – ответила она с нервным смешком.
Марья, как смогла, сделала непроницаемое лицо. Разум ее встрепенулся. Ах, эти Елены с янтарными глазами! Узнает ли она эту из них из всех? Она не могла припомнить. Но она свободна, она разговаривает – что-то случилось, и теперь всё в порядке. Эта женщина – знак того, что теперь всё в порядке, не правда ли?
– Откуда ты, Елена?
– Я здешняя. Ну не совсем так. Я не очень хорошо помню! Но я долгое время жила в женском кооперативе на северной окраине.
Марья и не спрашивая знала, что в кооперативе должна быть дверь из лошадиной кости и железная галерея.
Ушанка прищурилась, глядя на девушку:
– Тебе что, не нравилось жить в коммуне?
– О нет, вы меня не поняли. Мы вместе работали на ткацкой фабрике, и она нас всем обеспечивала. Мы ели общий хлеб, пили общую воду. Мы жили как сестры, как семья без главы семьи, без начальства, жили в любви.
Ушанка медленно сморгнула. Ее лицо потемнело. Марья, не отрываясь, смотрела на Елену, пока та продолжала:
– И вы знаете, по странному совпадению, нас всех звали Еленами. Такие странные истории случаются в этом мире! Мои сестры все еще ткут там, за горкой, и я приношу им конфеты и тушеные овощи на День Революции. Некоторые из них уже состарились, совсем бабушки стали, глаза слезятся, все в синих морщинах. Они даже не помнят, сколько им лет или где родились. Я мою им головы, когда не надо присматривать здесь, в лавке. Я бы там и жила, если бы не полюбила. Я замуж вышла – так бывает.
Девушка пожала плечами.
Мария нахмурилась – разве она могла быть одной из тех Елен, которых она знала? И за кого она вышла замуж?
– Как долго ты жила в кооперативе?
– Всю жизнь.
Елена опять пожала плечами, обнаружив ямочки на щеках.
– Ну не родилась же ты в женском кооперативе. Здравый смысл подсказывает, что для этого нужен мужчина, – воткнула шпильку Ушанка.
Елена изогнула прелестную веснушчатую бровь. Она потянула себя за локон:
– Я не… Это так трудно вспомнить! Я просто… всегда там жила. Всегда. Пока не встретила моего мужа. Ну конечно, вы правы, командир, – я не хотела перечить вам. Должно быть, я родилась где-то еще. Но я была маленькая. Я не помню. Кто помнит, как родился?
– Ни одна живая душа, – ответила холодно Ушанка.
Елена выглядела так, будто готова заплакать, ее большие карие глаза были полны недоумения.
– Вы только не обижайтесь! Пожалуйста, возьмите мяса и хорошего вам солнечного денька! Хотя, если вы хотите что-то еще, кроме вырезки, вам придется дождаться моего мужа. Времена сейчас тугие.
– Тугие, как пальто, тугие, как перчатка, тугие, как башмак, – прошептала штаб-сержант с закрытым непроницаемым лицом. Марья Моревна прокашлялась. Они так ничего и не выяснили.
– Мне кажется, мой товарищ задыхается в вашей лавке, душно здесь, – сказала она, дивясь, что происходит с ее сержантом. – Скажите, где найти вашего мужа, и мы уйдем.
– Я уверена, что он сейчас у Тетушки. – Она улыбнулась. – Это его сестра. Мы все зовем ее Тетушка. У нее столовая дальше по улице. Такие удивительные супы варит, честное слово! Чистое золото в ложке. Вы обязательно должны попробовать ее уху. Будьте уверены, такой вы не пробовали.
Марья поблагодарила ее. Это Буян, подумала она. Я знаю, что это он, я чувствую. Клубок здесь остановился. Что случилось? Я – человек, моя память стареет и нуждается в поводыре. Но они-то? Они должны меня узнавать. Почему они говорят, что не знают меня?
– Скажи мне, – спросила Марья, держась за ручку двери, а ладонью поймав дверной колокольчик на лету. – Как зовут твоего мужа?
– Кощей Бессмертный, – сказала она с гордостью наседки. – Он будет очень рад с вами повидаться, я уверена.
Глава 30. Страна Смерти
Они шагали вниз по длинной узкой дороге, которая должна была быть Скороходной улицей – какой же еще, если не Скороходной, – и все же Марья была уверена, что, если бы они могли спросить улицу, если бы они могли исхлестать и изругать ее, да так, чтобы она присела и открыла свой пыльный каменистый рот, она призналась бы, что нет у нее памяти о том, как ее когда-то звали. Вечные сумерки летней ночи северной страны плескали на дорогу золотым и розовым.
– Сержант, что с тобой такое? – спросила Мария. Она хотела, чтобы эта несчастная женщина исчезла. Все исчезли, почему же она теперь привязана к этой единственной душе, которая отказывается сделать ей любезность? Ушанка пинала грязь на дороге:
– Я предполагала, что ты какой-то замечательный воин. Я думала, что ты со всем разберешься. Мне тошно мыкаться между этими дерьмовыми домами, когда ты присосалась к этому городу как безумная корова. Мне сказали, что ты великолепная. Я требую, чтобы ты была великолепна!
Марья потерла виски – то место, которое было отдано Ушанке, то место, которое болело всякий раз, когда та говорила:
– Я понятия не имею, о чем ты.
Ушанка остановилась посреди дороги. Солнце сверкало на ее медных пуговицах, на ее бронзовых медалях. Она сняла фуражку и зацепилась длинным пальцем за уголок рта. Штаб-сержант хорошенько дернула, и Марья сморгнула от неожиданно резкого треска рвущейся кожи. Но Ушанка смеялась, смеялась все время, пока разрывала свое лицо, показывая все зубы, внезапно белые и оголенные. Кровь не текла и не капала. Вместо этого расходились нитки, лопались стежки: шов на ее лице расползся и набивка щек повисла клочьями.
– Ни одна душа на свете не помнит как родилась, – ухмыльнулась Ушанка. – Но я помню, как пришла в Ленинград за тобой. Сколько ушло времени на то, чтобы преодолеть горы, но я сделала это. Чтобы следить за тобой. Чтобы допрашивать тебя. Я помню, как потеряла тебя, когда ты отправилась в это проклятое яйцо, а нашла тебя полумертвой на баррикадах, – не так тебе повезло, как мне, конечно, вся твоя кровь вытекла, как начинка. Я помню тебя в снайперских войсках, как они ни в жизнь не могли догадаться, что ты кто-то еще, а не бедная голодная ленинградка, как и все они, бедные голодные ленинградцы. Я напросилась в твое подразделение, я так хорошо служила, очень хорошо для кучи тряпок, сшитой чертовыми Еленами! Я делала что мне велели. Я следила за тобой и привела тебя обратно сюда. Мне потребовалось больше времени, чем я думала, чтобы довести тебя до того отчаяния, когда ты используешь клубок. Эта сучка мясника – или одна из ее сестер, какая разница, – сделала меня. Сделала меня для тебя.
Мария знала, но и не знала. Она знала, что с Ушанкой что-то не так, что она сломлена, – но кто из людей оставался целым?
– Почему ты мне не сказала в тот день, в гостиной? Мы могли стать друзьями. Мы могли бы быть утешением друг для друга.
Ушанка пожала плечами:
– Мне не велено было тебя утешать.
Она снова зашагала к столовой.
– Ты знала, что он сделал после того, как ты ушла? Он остановил фабрику с Еленами. Он всех их оттуда забрал и посадил в одной комнате в Черносвяте, рядами, как студентов, он вытащил Лихо откуда-то, где она предпочитала ховаться перед смертью, и заставил ее учить их. Она – вылитая старая тощая черное-сукно-и-мел школьная училка. И знаешь чему он захотел их научить? Как превратить Елену в Марью. Она заставила их читать ту ужасную черную книгу, что у тебя была, и подружиться с лешими, и берданками, и мавками, и стрелять в жар-птицу. Все, что ты когда-либо делала, она заставлял их повторять, надеясь, что одна из них хорошо себя покажет, будет первой ученицей. Но они не могли так же легко прекратить вязать, как перестать моргать, и некоторое время они все мельтешили руками, будто все еще работали на станках. В конце концов он сдался. Если честно, то поступить хуже муж не мог бы, возможно, но это только доказывает, на что способна плоть, когда она скорбит. Лучше уж когда внутри тебя лен, органди и шелк, если хочешь знать мое мнение. Шелк не влюбляется, лен не скорбит.