х ему моряков за людей и объясняет настроение матросов только влиянием бастующих рабочих. Этот ревностный прислужник заклятых врагов народа не видит и, так же как Огранович, не понимает главного: моряки Балтийского флота, в том числе команда крейсера «Аврора», не только не хотят выполнять приказы властей и усмирять забастовавших рабочих, но уже давно готовы к революционным действиям против общего врага трудящихся — против класса капиталистов и помещиков. В течение нескольких лет на многих кораблях существуют подпольные революционные организации. Все они являются частью главного кронштадтского коллектива военной организации большевистской партии. Они действуют под руководством Центрального и Петроградского комитетов партии большевиков, готовят матросов-балтийцев к всеобщему вооруженному восстанию, ведут революционную работу на флоте по указаниям В. И. Ленина и И. В. Сталина.
Отказывая матросам крейсера в праве на человеческое достоинство, Никольский не намерен считаться и с настроением команды. По его распоряжению, солдаты приводят на корабль людей, арестованных у проходной будки, и сдают их боцманмату Серову.
Боцманмат вталкивает рабочих в карцер, но не успевает сделать это незаметно для моряков.
Гремит засов, и, точно колокол громкого боя, кубрики облетает негодующий голос матроса Осипенко:
— «Аврору» превращают в пловучую тюрьму!
Серов цыкает на матроса и вдруг видит перед собой множество зажженных возмущением глаз. Побелев, он мчится в каюту Ограновича, провожаемый яростными выкриками:
— Доносчик!
— Корабль — не тюрьма! Не бывать этому!
— Мы матросы, а не тюремщики!
— Не отпу́стите — сами освободим!
Расходясь по кубрикам, моряки впервые без опаски, во всеуслышание припоминают многое, что накопила память за годы их службы в царском флоте. Разве можно забыть увечье машиниста Попова, которого избил унтер Пищальников, или историю кочегара Орловского! От удара в ухо у машиниста лопнула барабанная перепонка, а унтер отделался тем, что в течение пяти месяцев получал пониженное жалованье. Фельдфебель Тебеньков зверски избил кочегара, но покровительствовавший Тебенькову старший офицер Огранович сумел обернуть дело так, что Орловский был отдан под суд и приговорен к году тюрьмы... за «избиение» фельдфебеля!
Искать защиты у командира и старшего офицера нечего. Они оба подают пример унтерам.
Чаша терпения переполнена. Чье лицо не горит от пощечин, от горькой обиды за гнусные унижения, изобретаемые Ограновичем и его подручными! Длинен матросский счет. Время умножает его.
Шумят кубрики:
— Белышев! Где Белышев?..
С площадки средней палубы не сходит, а скатывается в машинное отделение корабельный плотник Тимофей Липатов.
Его обступают машинисты:
— Что стряслось, браток?
Липатов рассказывает о событиях наверху.
Вспыльчивый южанин Минаков изо всех сил швыряет напильник в стену:
— Хватит!
Чья-то пахнущая металлом и смазкой ладонь зажимает рот машинисту.
— Не кипятись! — отведя руку, мягко урезонивает Минакова сухощавый, совсем молодой человек, небольшого роста, в синей робе[7] и надвинутой на большие уши фуражке. — Только охрипнешь без толку.
Минаков дрожит от возбуждения.
— Белышев! Шура! — почти стонет он. — До каких пор терпеть? Что задумали господа?!
— А мы свое задумаем, — холодно отвечает Белышев.
Машинисты вплотную придвигаются к нему:
— Скажи, Шура, что делать?
Они ждут, готовые на все, не сводя взгляда с человека, признанного вожаком машинной команды, — друзья, товарищи, люди разных ремесел, но одного класса, пролетарии, которым нечего терять, кроме цепей.
Еще три года назад сошлись дороги и завязалась в прочный морской узел дружба токаря текстильной фабрики в Нерехте Белышева, уральского шахтера Неволина, одесского судоремонтника Минакова, слесаря Краснова из Вязников, питерских, московских, ивановских мастеровых — Лукичева, Бабина, Хаберева, Белова, Старинова и Фотеева, мобилизованных во флот перед войной. Они принесли с собой в кубрики, на дно трюмов машинного и котельного отделений ненависть к грабительской войне, затеянной капиталистами и помещиками, к полицейскому произволу и мордобою, узаконенным в царском флоте. И моряки ревниво оберегают своих вожаков от шпионов старшего офицера.
В списке политически неблагонадежных авроровцев не значатся два человека: среди строевых на верхней палубе плотницких дел мастер, коренастый тамбовец Тимофей Липатов, а внизу, в душных коробках машин и кочегарок, — потомственный токарь Александр Белышев.
— Костя, — обращается Белышев к трюмному машинисту Старинову, — сбегай за Ивановым. — Вынув из кармана свечу, он зажигает ее. — Айда в тоннель, товарищи! На виду толковать негоже. Ты, Алексей, — наказывает он Минакову, — присмотри за трапом. Чуть что — кликнешь.
Машинисты и Липатов гуськом ныряют в коридор гребного вала. Едва тоннель поглощает их, в машинное отделение вбегают запыхавшиеся Старинов и электрик Иванов.
Минаков машет на дверь тоннеля. Электрик, удивляясь, лезет туда вслед за Стариновым. Тоннель тесен. Потрескивая, чадит свеча. Тени пляшут на влажных стенках. Машинисты сидят на корточках у гребного вала.
— Протестовать на словах — попусту яриться, — убеждает Белышев. — Добром арестованных не отпустят. Что скажешь, Тимофей?
Липатов немногословен:
— За кубрики строевых ручаюсь. Кипят люди. Серов намедни опять человека избил в кровь. Сигнальщика Ведякина. Невтерпеж!
Белышев оборачивается к электрику:
— Помнишь, о чем была речь в механическом цеху? Не передумал? Берешься?
Иванов согласно кивает.
— Толковали мы вот о чем, — разъясняет Белышев другим: — на вечерней молитве, как пожалуют в церковную палубу командир с прочими, после слов: «...И благослови достояние твое» — первым делом перерезать провода и впотьмах разделаться с их благородиями. Подходяще?
Машинисты и Липатов одобряют.
— Пощады не давать ни самодуру Никольскому, ни живоглоту Ограновичу. Управимся с ними и освободим заводских.
— А потом?
— Полундра![8] — гулким шопотом предупреждает Минаков.
Задув свечу, Белышев наклоняется к Липатову:
— Передай Алонцеву, чтобы оповестил радистов. Предупреди Векшина: ему, как вестовому, удобно, пусть повидает Бахмурцева. К Марушкину в кочегарку я погодя сам спущусь.
— Передам, Шура.
Липатов бесшумно выбирается из тоннеля и едва успевает прошмыгнуть под трапом к запасному выходу.
— Воистину в преисподней обретаетесь! — раздается над головами машинистов.
— Шпик долгогривый! — с ненавистью бормочет Минаков.
Железный трап, сотрясаясь, звенит под нажимом каблуков.
— ... первым делом перерезать провода ...
В машинное отделение спускается корабельный священник Покровский — правая рука Ограновича по надзору за командой. Сложив щепотью пухлые пальцы, он размашисто крестит разобранные механизмы и подозрительно осматривает машинистов.
Моряки давно на местах. Каждый занят своим делом. Сверчками поют напильники в ловких руках, стучат молотки.
Ремонт в полном разгаре.
Душно в кубрике. Морозный воздух из вентилятора не освежает. Койки, растянутые под потолком, пусты. Машинисты сидят вокруг стола.
Печально бренчит гитара, заунывно поет машинист Брагин:
...Трупы блуждают в морской ширине,
Волны несут их зеленые.
Связаны руки локтями к спине,
Лица покрыты мешками смолеными,
Черною кровью испачкан мундир —
Это матросы кронштадтские...
— Так и с ними поступят, — уверяет Брагин.
Моряки отмалчиваются.
...В сером тумане кайма берегов
Низкой грядою рисуется;
Там над водою красуется
Царский дворец Петергоф...
Где же ты, царь? Покажись, выходи
К нам из-под крепкой охраны!
Видишь, какие кровавые раны
В каждой зияют груди?..
Тоскливым взором Минаков обводит кубрик, прислонившихся к стене возле двери Белышева и Лукичева, долго и надрывно ругается.
Песня угнетает.
...Трупы плывут через Финский залив,
Серым туманом повитый...
Всхлипнув на все лады, умолкает гитара. Это Белышев вырвал ее из рук Брагина.
— Не растравляй сердца людям и не приваживай унтеров: шныряют вокруг да около, в отсеках[9] и на палубе!
— Один конец. Всем нам вахту нести, где братва лежит — потемкинцы, очаковцы, азовцы...[10]
Лукичев с презрительным сожалением глядит на Брагина:
— Чего ноешь? Господа-то меж двух огней очутились. Дождемся утра — увидим, на чьей стороне сила.
— Дождемся... как Осипенко дождался!
Машинисты еще ниже клонят головы: нет ничего горше, чем мысль о поражении. И не вытравить из памяти событий, происшедших нежданно-негаданно всего-навсего несколько часов назад.
...Незадолго до вечерней молитвы, ко времени которой было приурочено восстание, в жилых палубах появились вооруженные офицеры во главе с Ограновичем. Сопровождаемые кондукто́рами[11], они обошли кубрики и, постращав моряков, пригрозив рано или поздно расправиться с зачинщиками, вернулись в кают-компанию.
Стало ясно: план восстания выдан. Слишком много людей знало о нем — почти вся команда.
И все же Никольский решил не играть с огнем.
Едва Огранович и его свита удалились, в машинный кубрик ворвался комендор[12]