Евдоким Огнев:
— Уводят! Арестованных уводят!
Смяв оцепление унтеров, моряки ринулись к трапам на верхнюю палубу. Действительно, на льду гавани виднелись в кольце солдат три человека: семеновцы уводили рабочую делегацию в город.
Стоголосый крик взлетел над кораблем:
— Ура! Наша взяла!..
Строевой матрос Осипенко, сжимая кулаки, рванулся на корму, где сгрудились вокруг Никольского офицеры и кондукторы. Волной хлынули туда вслед за матросами боцманской команды кочегары, электрики, машинисты, комендоры. И тотчас в морозном воздухе отрывисто захлопали выстрелы.
Будто отброшенные невидимым напором, моряки подались обратно. Белышев скачком метнулся за орудие — это спасло его. Пластом рухнул, раскинув руки, и навсегда замер Осипенко. Машинист Фокин, как слепой, засновал из стороны в сторону и, не находя спасения от пуль, выбросился с пятисаженной высоты на лед гавани. Оставляя за собой кровавый след, заковылял к тамбуру машинист Власенко. Его подхватили Бабин и Липатов.
С причала зачастили залпы: по сигналу Никольского открыла стрельбу рота семеновцев. Сбивая краску с надстроек, на палубу посыпались пули.
Белышев, сгибаясь, перебежал к трапу и прыгнул вниз, туда, где машинисты хлопотали над стонущим Власенко. Изодрав на куски тельняшку, Лукичев втугую забинтовал ногу раненому. Власенко притих.
Тишину прорезал трубный звук: горнист сзывал команду на парадный сбор. Колесо корабельного распорядка продолжало крутиться.
Моряки мрачно повиновались.
Став рядом с Белышевым в строй, Неволин подтолкнул соседа и незаметно повел взглядом на мостики.
Оттуда на моряков смотрели наведенные кондукторами пулеметы.
— Стройся по ротам! — скомандовали унтера.
Матросы машинной команды послушно заняли свои места в шеренге.
Смеркалось. Время вечерней молитвы истекало. Люди закоченели на морозном ветру. Белышев и Лукичев плечами подпирали изнемогшего Власенко.
Совсем стемнело, когда из кормового тамбура выбрались командир и старший офицер. Вспыхнув, заскользил вдоль оцепенелого строя тоненький луч карманного фонаря. Двухчасовой обыск судовых закоулков и матросских рундуков закончился ничем. Ни агитаторов с берега, присутствие которых заподозрил Никольский, ни запрещенной литературы не было обнаружено. Не оказалось посторонних людей и в строю.
— Разойтись! — приказал Огранович.
— Взять койки! — заорали боцманматы.
Под прицелом пулеметов моряки возвратились в жилые палубы. Лязгнули закрываемые наглухо снаружи двери. У пулеметов на мостиках стали самые надежные из кондукторов.
День был завершен. Впервые за всю историю крейсера «Аврора» традиционная вечерняя молитва не состоялась.
Настала ночь, полная неизвестности и сомнений, нависла гнетущая тишина в кубриках.
Никто не смыкает глаз. Все думают об одном: неужели прав Брагин, суля расправу и гибель вместо счастья и радости?..
— Не хорони прежде срока! — вскипает Хаберев, зло уставясь на Брагина. — Давеча строевые, возвратясь из экипажа, что передавали? Весь Питер бастует. Никому за господскую войну мучиться неохота! Царю полный расчет подходит, а ты что нам пророчишь?.. Лукичев в аккурат приметил: меж двух огней господа. Мы отсюда их пуганем, а рабочий класс — с берегу!
— Пуганешь, когда они пулеметы расставили против тамбуров! — уныло огрызается Брагин. — Сунься!
— И сунемся, дай опомниться, — отвечает Бабин. — Думаешь, разок промахнулись, так пары спустим? Нам сейчас высокое давление полагается держать. Подшуруй, Матвей, гони до марки!
Белышев отчеканивает:
— Отступать некуда. Сами знаете, что в цехах говорено: ждут нашей поддержки рабочие. Им без нас и нам без них — не выстоять. Сломит командир с жандармами заводских, за «Аврору» примется. За вчерашнее, за то, что нагнали страху на их благородия, не помилуют нас Никольский с Ограновичем. Кого миловали господа, когда верх брали? Мало матросов на морском дне лежит, на Лисьем Носу? Мало наших товарищей в каторгу сослано, в тюрьмах сгинуло? Что же, и нам в петлю влезать, дожидаясь, покуда веревку намылят?.. Брагин, скажи, что выбираешь: пулеметы иль петлю?
— Смерть едина.
— Брешешь! — возражает Белышев. — Накинут на шею, вздернут — из петли не выскочишь, а пулеметами завладеть можно. Нынче же, сообща, всей командой.
Машинисты, оживляясь, поддакивают.
За ночь решение принято: при первой возможности захватить пулеметы.
То же самое происходит в других кубриках.
Изнывая от неизвестности и нетерпения, на крейсере ждут сигнала горниста, который возвестит побудку. Никому не до сна. Нет покоя мыслям. А время, как нарочно, будто остановилось. Будто всей жизни не хватит, чтобы дождаться рассвета.
Мучительно долог последний час...
Горнист начинает играть сигнал побудки, когда предрассветная мгла еще чернеет в иллюминаторах.
— На молитву! — скликают, распахнув двери, унтера и боцманматы.
День начат. Сквозь строй вооруженных кондукторов, расставленных в коридорах, пятьсот шестьдесят семь человек, составляющие экипаж крейсера, друг за другом переступают порог церковной палубы.
Топоча сапогами, из-за ширмы походного алтаря выбирается поп. Его бегающий взгляд обращен то к цепи кондукторов позади матросов, то к двери, откуда с минуты на минуту должны показаться командир и старший офицер.
Один за другим протискиваются сквозь ряды механики, мичманы, лейтенанты. Каждый из них держится настороже.
— Раздайсь! — вполголоса гудит старший боцман.
Моряки расступаются.
Быстрым шагом идут на свои места Никольский и Огранович.
Командир на ходу кивает Покровскому.
Торопливое бормотанье попа едва слышно в духоте церковной палубы. Острый запах пота перешибает сладковатый запах ладана и аромат дорогих духов старшего лейтенанта Эриксона.
Покровский скороговоркой бормочет слова молитвы и внезапно, как бы запамятовав, запинается.
Лукичев подмигивает Белышеву на командира.
Шека Никольского дергается.
Руки офицеров тянутся к расстегнутым кобурам.
Огранович, поведя плечом, косится на команду.
Матросы неподвижны.
Понукаемый злым взором командира, Покровский с опаской выдавливает слова, которые должны были вчера вечером послужить сигналом к восстанию:
— ...И благо-слови до-сто-яние свое...
Наспех дочитав молитву, он прячется за ширму алтаря.
Глядя поверх матросских голов, Никольский объявляет:
— Всей команде, хотя сегодня и не суббота, мыть краску! Я вас отучу бунтовать!..
Оборвав, он уходит.
Старший офицер подает знак унтерам и боцманматам.
Те разводят моряков по отсекам.
Последним шагает отделение боцманмата Серова. Ему доверены коридоры офицерских помещений и кают-компания.
— Понимать должны, что́ есть бунт в военное время. За такие дела вашего брата брезентом накрывают и в расход списывают, — запугивает Серов. — Назови, ребята, зачинщиков. Доложу его благородию, вам и выйдет полное прощение.
Матросы помалкивают, прислушиваясь к раздраженному взвизгиванию Ограновича, которое доносится из кают-компании.
Боцманмат поспешно притворяет дверь.
— Старшо́й попа ругает за молитву, — шепчет, пробегая мимо строевых, вестовой Векшин.
— Дмитриев! — окликает боцманмат, заметив улыбку на лице одного из матросов. — Чего скалинься? Марш мыть ванную! Там посмеешься!..
Матрос берет ведро с каустиком и направляется в офицерскую ванную.
В ней нет никого.
Он заглядывает в бортовой иллюминатор и прилипает к нему.
Сумеречное утро еще борется с ночью. Черным провалом зияют за площадкой заводского двора настежь раскрытые ворота. От них движутся к причалу толпы людей. С каждым мгновением они приближаются к «Авроре». Поддевки рабочих перемешались с шинелями солдат Кексгольмского полка. Впереди, неся красный флаг, семенит старый сторож Игнатыч.
Дмитриев шумно отвинчивает барашки иллюминатора.
Поток свежего воздуха врывается в затхлую духоту помещения.
Нарастают призывные возгласы:
— Солдаты с нами, а вы, матросы?
— Ура авроровцам! — раздается у борта.
— Ура! — что есть мочи кричит Дмитриев и, охнув от нестерпимой боли в спине, мгновенно оборачивается.
Боцманмат, ругаясь, тычет серебряной — за выслугу — дудкой в зубы матросу и, оттолкнув его, захлопывает иллюминатор.
— Ты что? В карцер!..
Не докончив, получив увесистый удар кулаком, он тяжело садится на табурет у ванной.
Матрос смаху нахлобучивает на голову боцманмату ведро с едким раствором каустика.
— Вот тебе сдача, Иуда!
Он выдирает из кобуры Серова револьвер и, хлопнув дверью, выскакивает в коридор.
Отовсюду бегут моряки. Эхо неумолчно повторяет в длинных коридорах:
— Уррраааа!..
У порога кают-компании путь Дмитриеву преграждает визжащий старший офицер. Судорожно цепляясь за дверь, Огранович пытается вырваться из рук вестового Векшина и машинного содержателя Фотеева.
— Ишь, боров! Себя жалеешь, а кто в Осипенко стрелял? — сурово спрашивает матрос. — Отойдите, ребята, чтобы ненароком не задело.
Он целится в Ограновича.
— Не трожь! — кричит Векшин. — Не марай палубу! На лед вытащим!
— Это правильно, только не упустите! — предостерегает Дмитриев и, стиснув рукоятку револьвера, торопится на верхнюю палубу.
Там уже вся команда. Оба мостика переполнены матросами. Пулеметы захвачены в тот момент, когда кондукторы повернули их к причалу, чтобы открыть огонь по рабочим и солдатам Кексгольмского полка. Застигнутые врасплох за утренним чаем, офицеры выведены из кают-компании на кормовую палубу. Обезоруженный караул семеновцев окружен машинистами. Моряки стыдят солдат.
— Посторонись, братва! — предупреждает Лукичев.
Из кормового тамбура выбегает разъяренный Никольский.
Лукичев, изловчась, вышибает из его руки браунинг.