Потом, когда их гнали по этапу, в Караганде меня забрал папа. Привез в Москву. Это было где-то в середине 1940 года. Папа тогда работал главным хирургом в больнице на Полянке. А потом началась война, папу мобилизовали в первых рядах. Я осталась с нянькой.
Начались бомбежки, и все бежали из Москвы. Нянька сбежала в деревню. Но, слава Богу, она не сдала меня в детский дом, а отвезла в Тимирязевскую больницу, где папа работал до войны. Ну, они меня пристраивали уже куда-нибудь. В то время одна женщина тоже собиралась уезжать. Она пришла проконсультироваться, как лечить сына после операции. И, пока она сидела, в ожидании, ей рассказали историю про «маленькую Марину». Она взяла меня под мышку и увезла. И никто не знал куда. Никаких указаний об эвакуации на меня не было, так как на ребенка трех лет не нужны были проездные документы.
Мы уехали из Москвы. А в дороге наш поезд разбомбили. Это было очень страшно. Мне было три года, но я все помню. Горящие вагоны, и то, как мы прятались… Потом, кто остался в живых, добирался, выбирался кто как мог. Такие были свалки на вокзалах, приходилось впихиваться как-то в вагоны, а где-то люди просто пешком шли, как в кино показывают. Это была осень, было холодно и голодно… и очень страшно.
Тем временем, папа работал в эвакуационном госпитале. В этот госпиталь медсанбаты, во время боев переправляли своих раненых. Их застала вся эта Подмосковная история в районе Ржева. Тогда это очень скрывалось, а теперь про Ржевскую операцию, или «Ржевский котел» все уже знают. Там были очень тяжелые бои. И вот этот медсанбат, которым руководил папа, попал в окружение. Но он их из окружения вывел. И только они перевели дух, ему говорят, что там еще один медсанбат застрял. «Попробуй их вывести» – сказал ему «главный». Он пошел обратно и вывел второй медсанбат. Ему за это дали только медаль, потому что во время окружения орденов нельзя давать. Он никогда не хвастался своими наградами, но про эту медаль говорил: «Для меня эта медаль стала самой дорогой, и гораздо важнее всех полученных потом орденов».
А мы добрались в Челябинскую область, село Петухово. И вот, когда мы там уже обосновались, Алина Люциановна (так звали эту женщину) начала думать, что со мной дальше делать. На детей, у которых отец воюет, давали карточки. Для семей военных офицерского состава давали офицерский аттестат. Алина Люциановна была очень молодая, к тому же сын не оправился еще после операции, а надо было как-то жить. Поэтому она начала везде писать письма. Во-первых, чтобы разыскать кого-нибудь из моих родных, а во-вторых получить это довольствие на меня.
Первый о ком они узнали новости, это был дед Борис. Перед войной он работал в Ржеве, и был там заведующим детским домом. И при эвакуации детского дома, он взял направлении ко мне поближе, чтобы иметь возможность меня забрать. Но у него в дороге случился инфаркт и он умер. И никто не знает до сих пор, где он похоронен.
В конце концов, письмо получила мама. А сидела она где-то на севере Свердловской области, в Туринском районе. Пять лет уже прошло, и она вроде как уже не была заключенной, но без права выезда. Поэтому она работала заведующей медпунктом при этом же лагере. Была она женщиной энергичной и добилась того, чтобы построили тюремную больницу. А позже еще создала подсобное хозяйство, где были куры, козы и еще что-то, чтобы подкармливать заключенных.
И вот приехала комиссия проверять работу ее мед. участка. Возглавляла комиссию женщина, полковник. Она-то и привезла письмо маме. Когда эта женщина пришла сказать, что проверкой они остались довольны, увидела маму в слезах. Она спросила: «У вас что-то случилось?» На это мама показала ей это письмо. Под Москвой уже угрозы не было, и люди стали возвращаться. И в письме было написано, что Алина Люциановна собирается возвращаться и не знает, что делать с Мариной. Но есть две старушки, которые согласны за офицерский аттестат оставить ее у себя.
Женщина пожалела маму и сказала: «Я постараюсь вам помочь». В итоге она добилась, чтобы маме дали неделю, чтобы она могла меня забрать. И она за мной поехала. Это был 1944 год.
Я очень хорошо помню этот момент. Мне никто не говорил про маму. Когда мы расстались с ней, мне был год. «Мамой» я звала Алину Люциановну, ее маму – бабушкой, а ее сына – братом. И вот такая сцена: посреди комнаты стоит таз, меня в нем моют. На улице была осень или зима, и уже достаточно холодно. Заходит женщина, вся такая замотанная, в телогрейке и в платке. И я с криком «Мама приехала!» бросаюсь на эту женщину.
Ну и вот. Мама забрала меня. А дальше, мы должны были вернуться в эту деревню Дружинино, Свердловской области. И вот такая картина, на вокзале. Свалки, бардак. В поезд как в электричку садились. Короче говоря, мама меня впихнула в какой-то вагон, где посвободнее. Поставила и говорит: «Мариша, ты подожди, я сейчас твои вещи возьму». А вагон темный не видно ничего. И вдруг из темноты голос: «Что вы тут ребенка поставили, здесь покойник». Значит, мама выволакивает меня обратно на перрон, и мы бросаемся в другой вагон. А другой вагон был плацкартный, и в нем ехали офицеры, видимо на побывку. Мама должна была меня оставить, чтобы сходить за вещами. И, пока мама туда-обратно с вещами впихивалась, они меня разговорили. Аутизмом я не страдала и все, что знала, про себя рассказала. Когда мама вернулась, офицеры ей сказали: «У вас замечательная дочка, все нам рассказала, что у нее две мамы, две бабушки и только папа один. Знаете, какой редкий случай, обычно наоборот бывает!» (Смеется)
Ну вот, с тех пор с мамой мы не разлучались.
Внучка Николая Григорьевича, Новикова Елена Александровна:
«Когда началась война, маме было 14 лет. Она работала на военном заводе. При перевозке деталей для завода случилась авария, и она оказалась под грудой железа. Получила множественные переломы и травму позвоночника. Долго лечилась, но горб на спине так и остался на всю жизнь.
А Николай Григорьевич был маминым отчимом. Латышский еврей с фамилией Дамье. Но звучит она, как французская – Домье. Он служил в военном госпитале, вблизи фронта, куда привозили раненых, не переставая, конвейером делались операции. Однажды, во время очередной операции, он услышал, как летит бомба, схватил больного и затащил его под операционный стол. Ну, и все нырнули следом за ним. Когда бомбежка закончилась, стол был весь в осколках. Так, в общем, остались все живы».
Записала Ольга Ивановна Новикова
Невские мосты на дороге Победы
Девятилетним мальчишкой я встретил войну в Ленинграде… Уцелел чудом. При такой чудовищной низкой норме хлеба – 125 г на день – смертность в городе была чудовищной. Только с февраля 1942 года продовольственные карточки начали отовариваться полностью. Это спасло жизни десяткам тысяч ленинградцев.
В апреле 1942 года нам пришла похоронка, в которой сообщалось, что мой отец, сержант Красной Армии Бабахин Григорий Васильевич, геройски погиб на Волховском фронте…
В начале июня 1942-го я вместе с матерью был эвакуирован на барже через Ладожское озеро. Во время посадки на поезд на железнодорожной станции Волховстрой налетели бомбардировщики. У меня на глазах погибла мать, я чудом уцелел, оставшись круглым сиротой.
Потрясенный гибелью матери, убежал со станции. Два дня бродил по лесу, не зная что делать, куда идти, как дальше жить. Спасибо судьбе, я вышел к железной дороге, где меня, изможденного и голодного, увидели, подобрали и взяли с собой солдаты железнодорожной части, проезжавшие на дрезине. Привезли в часть, накормили, помыли в бане, переодели в военную форму. А вечером представили командиру части – мостовой колонны – Николаю Артемьевичу Нариняну, уроженцу Нагорного Карабаха. По его приказу меня зачислили в списки части в качестве воспитанника и поставили на все виды довольствия. Так уже 10 июня я стал «сыном полка» – железнодорожным строителем.
18 января 1943 года свершилось то, чего так давно ждали ленинградцы, вся страна – прорыв блокады Ленинграда. Для города теперь особое значение приобрели железнодорожные коммуникации. От наличия их в значительной степени зависели успех обороны и дальнейшее наступление наших войск.
Государственный комитет обороны принял Постановление «О строительстве новой железнодорожной линии Жихарево – Шлиссельбург Октябрьской железной дороги». На ее сооружение отводилось двадцать дней, срок окончания – 8 февраля 1943 года. Место для строительства низководного моста было выбрано через Неву напротив крепости Орешек, у начала Староладожского канала, где ширина реки была 1100 м, а глубина – 5–6 метров.
Что надо было сделать? Выполнить около 160 000 кубометров земляных работ. Построить через Неву 1300 м низководного моста, средние мосты через речки Назино, Черную и 20 малых мостов. Затем соорудить высотный мост длинной 860 м. Уложить 33 км железнодорожных путей, построить линию связи и другие сооружения. Руководство работами по строительству низководного свайно-железнодорожного моста осуществлял наш командир части, опытный мостовик Н. А. Наринян.
Задача перед строителями стояла не из легких. Место для строительства моста хорошо просматривалось фашистами с Синявинских высот и являлось отличной мишенью для их артиллерии. И ко всему этому – январские морозы, ветер с Ладожского озера, пронизывающий до костей. Невозможно было на речном льду построить укрытие для всех строителей. На льду были лишь оборудованы палатки для обогрева. Даже в самый жестокий обстрел строители работы не прекращали.
Я выполнял отдельные распоряжения командира, был связным и не раз бывал на месте строительства. Видел, как строители впрягались в сани из металлических листов, чтобы подвезти к месту работы песок, камни и грунт, как кантовали огромные бревна-сваи, работали по пояс в холодной воде, когда устанавливали сваи. Работали самоотверженно. Это они делали не по приказу, а по велению сердца и совести.