Максим Родичев
Стахановке – ложку каши
За три дня до начала самой кровавой войны минувшего века – Великой Отечественной – Надежда Андреевна Ласточкина окончила школьную семилетку. И не какую-нибудь, а ту самую – на Невском проспекте, 14, где ныне висит мемориальная доска с надписью «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Свидетельство об окончании школы № 210 датировано 19 июня 1941 года.
Учиться дальше Надежда не могла: отец умер перед войной, и на руках у мамы остались четверо детей, причем Надежда – самая старшая. Самому маленькому (брату) – 7 лет, сестренке – 10, братишке – 13.
«Жила наша семья напротив Строгановского дворца, – рассказывает Надежда Андреевна, – в коммунальной квартире на углу Мойки и Невского проспекта. 14 лет было мне в июне 41-го. В школе сразу же организовали госпиталь. Колонны призывников шли по Невскому для отправки на фронт, за ними бежали провожавшие – родители, жены, дети».
Маму вскоре отправили под Лугу – рыть окопы. За старшую осталась Надя, умевшая делать по дому всё.
Кто-то в Ленинграде готовился к эвакуации, но мама Надежды сказала: «Умирать будем здесь. Родни у нас нет. Никому мы не нужны».
Вдруг – повестка из военкомата для Надежды (в июле ей исполнилось 15): «По законам военного времени вы считаетесь мобилизованной, следует явиться на сборный пункт: Фонтанка, 36». Ей выдали направление на работу в ГОМЗ (оптико-механический завод, позже – ЛОМО) токарем.
«Думала я тогда, – вспоминает Надежда Андреевна, – что токарь – от слова «ток», поскольку ударить током может во время работы. Девчонки-то чем увлекались? Шили, вышивали, стихи читали… А пришлось делать детали со сложной резьбой для самолетов. Поставили нас в цех, где трудились мальчишки 16–17 лет из разных городов и деревень, в том числе из Белоруссии – они на год раньше пришли учиться в ремесленное. Учили нас работать, помогали (мастер-то один на весь цех), а жили мы в общежитии. В первую же блокадную зиму все приезжие пацаны умерли от голода: хлеб у них и воровали, и отбирали прямо на улице. Штабелями погрузили трупы на машину, а мы, девчонки, стояли и плакали, будто с родными прощались. Их увезли, мы же пошли в прачечную стирать оставшееся вшивое постельное белье.
Бомбежки, звук немецких «мессершмиттов», сбрасывающих бомбы, ленинградцы не забудут, кажется, никогда…
Сначала-то мы бегали в бомбоубежище, подвалы, а потом перестали. Однажды разбомбило подвал на углу Невского и Садовой. Повредило водопровод, и люди просто утонули, погибших было много. И потому мы боялись укрываться в подвалах».
Однажды пришли юные работники на завод, а его нет – разбомбило. Разбирали завалы до позднего вечера. С 6-го этажа спускали покойников, по 2–3 подростка несли каждый труп. Машины свозили их на Пискарёвку, там во рвах закапывали. Из семьи ходила на такую работу одна Надежда – шинель до пят, ботинки, папина шапка. Брат – несовершеннолетний, мама трудилась в другом цехе. Зато дома топили буржуйку, кипятили на ней воду.
Маме и Надежде выдавали паек по карточкам – 250 г хлеба, дрожжевой суп… 125 граммов хлеба, половинку куска, Надя съедала во время работы, остальное разрезала на кусочки, и мама убирала в шкаф. По 125 г, по детской карточке, получали младшие брат и сестра, да еще разные добавки – к примеру, шоколад.
Как-то на три дня осталась Надежда без хлеба – украли карточку, девушка никому не сказала и чуть не умерла. В другой раз она на улице замерзла, начались галлюцинации – стало тепло. Очнулась, когда ее сильно трясла прохожая: «Ты умираешь!». Волоком поволокла и спасла.
Зимой 1941–1942 годов Надежда точила снаряды для «катюш», смена – 12 часов, с 8 утра. В день следовало выточить 60 снарядов. Она же умудрялась норму перекрыть.
Надежда Андреевна Ласточкина
«Как стахановке в столовой мне дополнительно выдавали ложку каши, которая была тогда на вес золота, – вспоминает Надежда Андреевна. – Нам, голодным, казалось, что самая вкусная и сытная каша – гороховая, ее можно и на хлеб намазать. Мечтали: вот кончится война – наедимся!
А однажды брат с сестрой принесли домой объедки, которые выбросили из столовой, где питались партийные товарищи. Мама из очистков картошки сварила вкуснейший суп. Еще шустрый малыш принес белую холщовую тряпку – видимо, в нее была завернута рыбная икра. Эту тряпку сварили в кастрюле. И такой суп оказался вкусный!
Сестренка умерла от туберкулеза в 13 лет, старший брат эвакуировался в 1942-м, младший всю блокаду провел здесь.
18 августа 1943-го председатель Ленгорсовета П. С. Попков вручил Наде медаль «За оборону Ленинграда». Увидев худых, изможденных ребят, он сказал: «Немцев мы победим уже потому, что здесь в первых рядах сидят дети, которым мы вручаем медали».
«Что помогло выжить в блокаду? Взаимовыручка, отсутствие зависти, а еще здоровье, заложенное с детства. В семье же не курили, не пили. Хоть и жили скудно до войны, но все продукты были натуральные. Да и работа по 12 часов, кажется, помогла выжить, потому что уставали, но все время двигались. Физически работалось тяжело, болезней я приобрела немало. Но мы верили, что должны победить! Какими были патриотами – не передать. Возмущались: почему фашисты пришли на нашу землю?»
…После войны Надежда Андреевна получила профессию инженера-экономиста. Трудилась на совесть. Позже проводила уроки мужества и в своей родной школе. Радовало, что детей тема блокады и войны интересовала. Спрашивали, к примеру, какие животные жили в блокаду (отвечала, что всех их съели, остались одни крысы) и настоящая ли она блокадница. Наверное, от родителей слышали, что блокадники бывают разные. Надежда Андреевна – самая что ни на есть настоящая-пренастоящая, хлебнувшая горя сверх всякой меры.
Ирина Королева
Несколько раз вывозили на расстрел
Я родилась в 1938 году 18 января в городе Петрозаводске.
Отец, Верещагин Василий Романович, 1907 года рождения.
Мать, Верещагина Татьяна Александровна, 1912 года рождения.
Брат, Верещагин Альберт Васильевич, 1936 года рождения.
С 1938 по 1939 гг. всем семейством находились в поселке Лендеры Ребольского района Карело-Финской ССР (отец был пограничником).
С 1939 по 1941 гг. находились в городе Брест-Литовск на границе.
В мае 1941 года отец был назначен комендантом пограничного участка на литовско-немецкой границе.
Отец и мама с двумя детьми собрались на новое место жительства. Мама была на пятом месяце беременности.
Когда добрались до города Каунас, отец получил документы на место службы где-то 100 километров от Каунаса. 21 июня отец был назначен комендантом пограничного участка на литовско-немецкой границе в звании капитана (только что присвоенном). Прибыли на место только к ночи. Оставив семью на ночлег в домике, отец сразу же ушел на командный пункт знакомиться и принять дела. А ночью 22 июня в 4 часа началась война. По рассказам мамы все пограничные вышки были заняты литовцами, вооруженными пулеметами, которые не давали возможности выйти солдатам и командирам. Мама оставила нас в доме, а сама попыталась проникнуть к отцу, но пройти ей так и не удалось. Она только слышала команду, чтобы все уходили из поселка на Вильнюс. Так отца больше мы не видели, он остался на границе вместе с другими военными отстреливаться. Из окружения вырвался один солдат, который пытался спасать население и помогал с эвакуацией. Пока мама ходила к отцу, все уже на машинах и телегах уехали. Мама не успела даже ничего взять с собой и распаковать вещи. Они так и остались в доме на границе. Солдат нашел еще телегу с лошадью, помог маме поднять нас с постели, посадил на телегу вместе с мамой и погнал лошадь по дороге от границы. Еще было неизвестно, война ли это?
Поэтому все беженцы направились в город Вильнюс, чтобы разузнать обстановку. А над местной дорогой начали летать самолеты, которые открывали огонь по беженцам. Нам постоянно приходилось останавливаться и убегать в лес, прячась от самолетов. Приближаясь к Вильнюсу, стали встречать литовцев, которые всех направляли на переправу к реке. Но когда все собрались и переправились на другую сторону реки, застрочили пулеметы. Большая часть беженцев были расстреляны. Нас спасал солдат. Течением нас отнесло вниз по реке, с нами плыла и лошадь. Когда мы вышли на берег, солдат предложил взять одного ребенка, на лошади проскакать через поле до леса и там подождать маму со вторым ребенком. Алик от мамы не отцеплялся и солдат взял меня. Так мы поскакали через поле. Снаряды взрывались со всех сторон. Лошадь от страха сбросила нас, и мы добирались до леса пешком. Ждали маму с братом, но так и не дождались. В такой суматохе мы растерялись.
Две недели я ночевала с солдатом в лесу, питались тем, что находили. Солдат, оставшись с маленьким ребенком, искал выход на какой-нибудь поселок. Так он встретил женщину, которая приютила его у себя, а меня – русскую девочку 3,5 лет – держала как придаток и старалась всеми силами отучить от русского языка, так как сама была латышкой. Она не давала еды, если я просила по-русски, держала в сенях, как собачку, неодетую, голодную, немытую. Солдат стал у нее работником, и украдкой поддерживал меня то коркой хлеба, то водой.
А тем временем мама добралась до местечка под названием Ленторово, это 18 км от Вильнюса. По очередям искала свою дочь и пыталась достать немного хлебушка, чтобы как-то продержаться с пятилетним сыном. И так рано утром, когда они стояли в очереди за хлебом, их арестовали и привезли в город Вильнюс. Всех, кого арестовали из очередей, заключили в тюрьму, где мама пробыла 3 месяца.
А затем, рассортировав арестованных, маму с братом перевели в организованный лагерь для русских женщин с детьми (жен офицеров) на улице Субачяус. Лагерь был организован в школе. В большом зале были построены нары в три этажа. К окнам подходить не разрешали, часовой мог убить. Еду давали через окошко в дверях всегда с причудами, издевательством.