В одну из ночей в деревне остановились партизаны. Командир отряда и Ольга Соломова ночевали в одном, а остальной отряд в другом доме. Нашёлся предатель, который донёс на них. Постояльцы увидели приближающихся полицаев, выскочили через окно и побежали в лесок, который был за домом, началось преследование. Другие партизаны услышали автоматные очереди и успели уйти в настоящий лес. А вот командир, и Ольга погибли в перестрелке… Мы с родителями быстро собрались и побежали в деревню моего отца. Но у командира фашисты обнаружили список, в котором, мой дядя Володя был записан под кличкой «Калядин», так нашу семью называли. Поэтому и пытали деда и бабушку, и хутор сожгли…
Потом мы жили в другой деревне, в небольшой местной школе. Мама доставала лекарства у сочувствовавшего партизанам аптекаря, который не скупился и давал всё в нужном количестве. Был случай, когда деревню оцепили, а мама уже получила медикаменты, нужно было срочно доставить их в лес – что делать? Она не растерялась: положила лекарства в ведро, а сверху прикрыла картошкой. Так и вынесла…
Один раз, когда за лекарствами пришла партизанская медсестра, вдруг, страшно вспомнить, утром по деревне в три шеренги, чтобы никто не смог убежать, шли полицаи в чёрном. Они заходили в каждый дом, всё тщательно осматривали, проверяли у людей документы, во дворах копны сена пробивали, залезали в сараи. Из домов забирали людей и никто потом не знал, куда они пропали… Когда фашисты зашли в дом к родителям, то бабушка, папина мама, представила их как сына и невестку. Один полицай полез на чердак, где висели домашние колбасы, потом позвал второго, они забрали колбасу, не стали проверять документы и ушли. Убежище в школе, где мы тряслись от страха, они тоже не нашли.
Помню польского врача, которого звали Доха, он был очень милосердным человеком, все сараи в его дворе были заполнены больными. Их кормили так называемой «затиркой», которую варили вёдрами. Муку затирали водой, делая клецки, и заправляли все это молоком. Когда доктору не могли заплатить за лечение, он отмахивался: Пан Бог заплатит… После войны он сразу уехал в Польшу. Доха вылечил и маминого брата, раненного в руку разрывной пулей. Взялся помогать, предупредив: говорим только по-польски, а если будут спрашивать, отвечай, конь, мол, ударил. Всё сделал сам, не подпуская медсестру.
Родители прятали от немцев двух партизан, раненных в перестрелке, в болоте, где после добычи торфа остались ямы. Туда, в шалашик, переправили и дядю. Помню, как-то отец заметил неподалеку фашистов, и предупредил прятавшихся. Оружие у них, конечно, было, но ситуация тупиковая, в бой вступать бессмысленно. И все-таки они подготовились – договорились, кто в кого и как будет стрелять… К счастью, немцы просто искали убежавших лошадей и раненых не обнаружили. На этот раз повезло…
Ещё был такой эпизод, которым поделилась Зинаида Степановна. Приехала семья из Ленинграда в деревню на отдых: муж, жена, которую звали Зоя и маленькая дочка. Там и застала их война: муж ушёл к партизанам, Зоя тоже хотела в отряд. Она была учительницей немецкого, но её не взяли в лес из-за ребёнка. Когда муж погиб, то она отомстила фашистам, взорвав немецкий военный объект.
Прохожая указала немцам, куда та побежала, Зоя до последнего отстреливалась, но спастись ей не удалось. Я слышала, как она пела песни, когда её повезли в Гродно на расстрел…
Когда наши войска заняли соседнюю деревню, родители Зинаиды и партизанская медсестра решили ночью перебраться на другой берег вместе с ранеными. Они перешли реку вброд, женщины ушли вперед на разведку, оставив девочку, ее отца и троих раненых ожидать их. С вражеской стороны их заметили (Зинаида Степановна и сегодня думает, что выдали стёкла бинокля, блеснувшие в ее в руках) и начали стрелять. Но и тут обошлось…
Зинаида Степановна Горелик. 2005 г.
– Я до сих пор помню эти лилии и жёлтые кувшинки на реке. Когда мы шли вдоль берега, отец поддерживал одного раненого, а дядя – другого. Так и шли до деревни.
Летом 44-го советские войска освободили Гродно.
Сегодня о Зинаиде Степановне заботится сын, навещает ее ежедневно, а она балует внуков и правнуков всякой вкуснятиной, приготовленной по рецептам подруги, ведь раньше, когда была занята своей любимой аналитической геометрией, на кулинарные изыски времени не оставалось – готовила мама.
Ольга Набатова, корреспондент газеты «Выборг»
Моя героическая мама
Лембрикова Хава Беила Ицковна (1905–1975)
Когда началась война, мне было четыре года, моему брату – восемь. Отца забрали на фронт, и все тяготы тех страшных лет легли на плечи моей мамы. Как и многим женщинам, ей приходилось не только поднимать двоих маленьких детей практически безо всякой помощи, но и работать для Победы.
Моя мама, Лембрикова Хава Беила Ицковна, родилась в 1905 году в городе Стародуб Брянской области. В быту ее называли Берта Исааковна.
Ей удалось получить всего лишь начальное образование, но она сумела приобрести необходимые знания об окружающем мире, научилась читать и писать.
Больше учиться ей было не суждено…
Лембрикова Хава Беила Ицковна
Мама казалась мне самой красивой на свете – невысокого роста, с большими черными глазами, густыми черными волосами; небольшой, с горбинкой, нос придавал ей особое очарование. Я помню, что до войны мама всегда прекрасно пахла – она пользовалась каким-то необыкновенным парфюмом. Лишь спустя много лет я узнал, что назывались эти духи «Красная Москва».
Даже во времена моей юности эти духи все еще были очень популярны. Сегодня в моем семейном архиве я храню в сумочке мамы эти духи и очень модные в то время мужские духи «ШИПР».
Однажды, проходя по одной из улиц Петербурга, я почувствовал такой же запах, запах детства – мимо меня прошла старушка моего возраста и на меня нахлынули воспоминания… Мы идем с моей молодой красивой мамой по улице, на голове у нее – белый берет, вокруг ореолом распространяется этот прекрасный запах.
Однажды мы так же шли с мамой по улице, она забрала меня из очага (детского садика) и вела домой.
Навстречу нам попалась женщина, она с удивлением посмотрела на нас и сказала: «Вы, что, не знаете – война началась!». Мама не сразу поняла, о чем она говорит, настолько невероятной казалась война в такой солнечный и беззаботный день. «Какая война?» – переспросила она. – «С Германией, по радио объявили». Так я впервые услышал это проклятое слово – ВОЙНА.
Отца я едва помню. Помню очки с толстыми стеклами и винтовку через плечо, когда он уходил на фронт. Мама его провожала, а он всё время оборачивался. Никто тогда и не думал, что отца мы больше никогда не увидим. Мама не получит от него ни одного письма и ни одной весточки, а однажды придет извещение, что отец пропал без вести… В тот страшный день мама очень плакала, и я вместе с ней – я всегда плакал, когда видел маму в слезах, а во время войны это случалось довольно часто.
До 1942 года мы с мамой и братом находились в блокадном Ленинграде, пережив все ужасы того времени (я написал об этом в сборнике «Как мы пережили войну»).
В то время всех – и детей и взрослых – обучали тушить «зажигалки», на крышах постоянно дежурили жильцы, организованные в команды МПВО. С красными повязками на рукавах добровольцы по очереди дежурили у ворот и парадных. Всюду были патрули.
Мама тоже иногда по ночам дежурила на крыше – сбрасывала зажигательные бомбы. Зажигательная бомба весила всего килограмм, но их выкидывали с самолета кассетами, сериями.
Пробивной силы «зажигалки» вполне хватало, чтобы прошить крышу, покрытую кровельным железом. Потом на чердаке срабатывал взрыватель – и «желатин» вместе с плавящейся, тоже горящей оболочкой, расплескивался кругом, прилипал к стропилам, и они загорались.
В сентябре на Ленинград было сброшено 6327 зажигательных бомб. Они вызвали 178 пожаров.
Такие дома начинали гореть сверху. Пожарные команды во время массированных налетов поспеть всюду не могли, да и воды не хватало (а ближе к зиме водопровод и вовсе замерз – холода начались необычайно рано).
Маме приходилось дежурить на крыше, иногда под ураганным огнём вражеской артиллерии. Участвовала она и в строительстве оборонительных сооружений, рыла окопы, таскала мешки с песком.
Когда по радио объявляли «Воздушная тревога, мама хватала нас с братом и мчалась в бомбоубежище, а потом мы опять возвращались наверх, в квартиру, сил и здоровья спускаться в бомбоубежище в следующий раз не хватало. Мама говорила: «Если что-то случится, значит это судьба».
Где-то рядом с нами поймали шпиона, посылавшего сигналы ракетами с чердака дома.
Я помню, как мама произносила: «Когда же кончатся муки и наступит ли вообще жизнь? Когда будут сыты мои дети, когда у меня перестанут болеть сердце и пухнуть от слез глаза»?
Благодаря маме мы пережили самую страшную блокадную зиму 1941–1942 гг., а потом нас отправили в эвакуацию.
О том, как мы жили в эвакуации, мама рассказывала редко, и лишь после того, как ее не стало, меня охватила такая грусть и ностальгия, что я стал записывать по памяти ее воспоминания, чтобы не забыть.
В 1942 году нас эвакуировали в город Хасавюрт, расположенный в 40 километрах от города Грозный.
Там, в Хасавюрте, куда мама приехала с нами, двумя маленькими сыновьями, нас разместили в здании кирпичного завода. Первой работой мамы в эвакуации было мыть это большое грязное помещение. Зарплата мизерная, не говоря уже про бытовые трудности. Спать мы ложились голодными. Затем мама устроилась на завод. Работала с полной отдачей – ее портрет висел на Доске почета.
Удивительно, но мы с братом в эвакуации ничем не болели. А бедная наша мама переболела малярией, а потом и тяжелейшей формой сыпного тифа, но, к счастью, выздоровела, поднялась на ноги. И опять ее мучили болезни, я уже и не помню, какие.