Опять тревога! Дописываю письмо утром 18 окт. Для нашего дома ночь прошла благополучно. На институт упало 12 зажигательных бомб, все потушили. Вот так и проходят наши ночи… В комнате у меня сравнительно тепло – 9—10 гр. Я начал топить печку в большой комнате. Во время тревоги открываю внутренние рамы, поэтому выстывает помещение… Питаюсь преимущественно в столовой и немного дома. Со стиркой уладил – нашел мне прачку и недорогую…
25 окт. 1941 г. …Вы редко пишете мне. Письма идут долго. Пишите наряду с письмами открытки, они приходят быстрее…
У нас в Ленинграде сейчас стало немного тише и спокойнее. Погода стоит холодная, облачная, недавно был дождь. То ли вследствие погоды, то ли в связи с московскими делами вот уже несколько дней не было воздушной тревоги, и мы спим почти спокойно. …Вообще в квартире плохо. Приказано забить окна фанерой или картоном. Я пока забил только верхние стекла, для чего разломал чертежную доску. Завтра постараюсь купить ящик и забить все остальные. Затем наружные рамы замажу, а внутренние оставлю, чтобы открывать во время тревог. Придешь часов в 5, истопишь печку, вскипятишь воду, кругом темно, убирать невозможно. Воскресные дни тоже заняты, то дежуришь в институте, то вступаешь на дежурство. Вот и завтра надо провожать студентов на окопы. Едва-едва вырвешься в баню. Представь себе, у меня зацвел «коровий язык» и перед носом у меня торчит стебель. В комнате не очень тепло +11. В институте занятия идут плохо, студенты часто не посещают лекции, а приходят только пообедать в столовой. Холодно у нас там и у меня даже пальцы опухли на руках. Работы… много: приходится, и лекции читать, и студентов отправлять на труд, и выполнять множество требований учебной части. Кроме этого дежурить в институте и также в жакте, покупать по карточкам и т. д. Неудивительно, что всего не успеваешь сделать. С продовольствием дела всё также. Обедаю по карточкам в ин. Столовой. Суп можно брать без выреза талонов, за кашу вырезают 25 г крупы, а за мясное блюдо 100 г мяса. Всего в этом месяце я ел мясо восемь раз. Дома ем хлеб и варю что-нибудь из того, что вы мне оставили. Без этого мне было бы очень худо. Овощей нет, ничего коммерческого не продается. По совету опытных людей за последнюю декаду октября взял вместо кондитерских изделий 150 г какао и теперь пью его как чай, вприкуску. Нахожу, что это полезно и практично. Из промышленных товаров ничего не покупал и карточка моя не использована. Хотел было купить носков, но не нашел. …Нашел в сундуке перчатки. Буду носить сам. Очень жалею, что у меня нет валенок, они так теперь необходимы. Теплое белье отсутствует. …Вечерами сижу один. Ведь 5–6 ч. у нас уже позднее время. Примусом пользуюсь редко, берегу керосин, которого совсем мало, за октябрь дали ½ л. Дрова колю топором без распиливания и топлю одну печку. Хожу в зимнем пальто и галошах, которые редко снимаю, т. к. ногам холодно. Ну вот, все написал про свою жизнь. Здоровье ничего, только кашляю сильно, а лечиться некогда. Горчицу берегу. У нас даже из неё ухитряются печь лепешки. Я пока ещё не дошел до этого. Школы как будто начали работать….
30 окт. 1941 г. Опять от вас давно уже нет писем. Последнюю открытку получил 3 окт. Я пока жив и здоров. Ждем все праздника. Может быть он принесет что-либо радостное, хотя бы в смысле еды. Тревоги стали реже, но усилился обстрел, что не менее опасно.
Сейчас у меня сидит Нина (племянница). Мы с ней немножко поели. Суп из звездочек, которые остались после вас и кисель. Кисель я варил из какао без сахару.
У нас наступила зима, выпало порядочно снегу. Сейчас потеплело, на улицах скользко, вероятно снег растает… У нас в школах начинаются занятия с 3 ноября, об этом была статья в Лен. Правде. В институте занятия продолжаются, но студентов ходит мало. Нина находит, что я сильно похудел, да я и сам чувствую. В квартире и доме всё пока благополучно и так тихо-тихо, ни примус не зашипит, ни радио не говорит. За окном нет-нет да и рухнет. У нас стало рано темнеть, уже в пять часов наступают сумерки. Вечера такие длинные, длинные и все сидишь один. На праздники, вероятно, будем работать на каком-нибудь воскреснике. В воскресенье 2-го тоже будет воскресник, будем работать в школе. На ноябрь нам предлагают желающим сдать все карточки в столовую и там получать пищу три раза в день. Я пока решил не сдавать. Надо ездить в институт к 8 часам, а домой возвращаться после 6 ч. Посмотрю, что будет дальше.
7 нояб. 1941 г. Поздравляю с праздником, который мы столько лет проводили вместе, а теперь проводим вдали друг от друга… В ночь с 6 на 7 я дежурил в институте. Было две тревоги, но сравнительно короткие. Конечно сбрасывались бомбы, но наш дом и институт не пострадали. Этого нельзя сказать про других. Утром был обстрел из дальнобойных орудий. Пришлось, спустится в нижние этажи. К празднику нам кое-что выдали – по 1,2 литра вина, 100 г шоколада. Хлеба получили в прежней норме. В институте дали завтрак и такой же обед, щи и кашу. Мы и за это были благодарны. Я сейчас сижу дома, вытопил печь и сварил себе кисель из какао. В комнате 10 гр. В квартире тихо. У наших соседей были гости, но уже ушли… В институте работа начинает сворачиваться. Уже сократили до 30 % число часов и занятий. Теперь студенты занимаются 4 ч. вместо 6 ч. Говорят, что и штат сократят до 30 %. Сколько времени я продержусь неизвестно. …В институте уже холодно, у меня от холода опухли пальцы на руках. Одеваюсь я так – белье, двое брюк-гольфы и обычный свитер и пиджак, двое носков и все же большей частью сидим в пальто и шапке. На ночь кое-что снимаю. Сижу долго до 12 ч… У нас полная зима. Снег и мороз. Сегодня падает снег и, может, вероятно, поэтому в 7 ч. не было обычной тревоги…
15нояб. 1941 г. ….Здесь сейчас люди лишаются всего в один миг, а часто и жизни. Настало опять беспокойствие и тяжелые дни и ночи тревог. К этому прибавляется и лишения. Хлеба мы получаем почти втрое меньше вас. Купить или сменять не возможно. …Наш дом пока цел, а написать сколько их разрушено уже нет возможности. День или два тому назад лишился своей комнаты Дм. Як. Сперанский. Имущество сохранилось, а жить в комнате уже нельзя – дом разрушен. Сам он и его жена остались живы…
Час тому назад сильно переживали, так как была тревога и бомба упала в угловой дом нашей и его улицы… Многие из сотрудников ин-та лишились своего жилища… Все мы здесь живем мыслью, что блокада Ленинграда будет недолгой и вражеское кольцо разорвется. Люди теперь закалились и у всех большая ненависть к врагу за его бесстыдные деяния…
У нас здесь полная зима. Снег. Были морозы, довольно сильные. Сейчас немного потеплело. Ночи ясные, небо звездное, вот враг и пользуется этим. Прошлую ночь пришлось спать не более 4-х ч., было тревожное дежурство в институте. Я забил наши окна фанерой – здесь все так делают. Оставил свободной форточку в одно звено. В комнате темно даже днем…
20 нояб. 1941 г. …Жизнь наша в Лен-де становится труднее с каждым днем… Дела с пищей ухудшаются. Мы уже все в той или иной степени это переживаем. Часто чувствуешь слабость, ходить по лестнице стало трудно. Стараешься меньше двигаться. Как хорошо было, если бы хватило сил пережить все это и вернуться к мирной жизни, которую только теперь оцениваешь полностью. Несмотря на все лишения мы не теряем надежды на победу. Если нужно будет пойти на то, чтобы преодолеть новые трудности, мы готовы. Весь вопрос лишь в силах.
1дек. 1941 г… Я не уверен, что это письмо дойдет до тебя, хотя бы через долгое время. Но тем не менее пишу тебе его, чтобы ты, может быть, узнала относительно меня несколько больше, чем обычно и подготовилась к возможным случайностям. Ты меня знала как человека здорового, сильного. Теперь я далеко не тот. Дело в том, что за эти три с лишним месяца я сильно изменился. Я это чувствую сам, и многие мне говорят об этом. Мой организм, оказывается, имеет особенности. Ты знаешь, что я не чуждался самой простой пищи и имел хороший аппетит. Он и сейчас есть, но удовлетворить его нечем… Достать и купить что-либо для меня нет возможности, да и для большинства других тоже. Вот и представь, что может быть. Я сейчас только принял порошок от головной боли, а помнишь, я негодовал по поводу того, что ты принимаешь порошки, теперь я сам принужден делать это. Пишу это письмо, пользуясь некоторым прояснением сознания. Конечно, я не хочу пугать тебя тем, что я обязательно погибну, но все же в наше суровое время и в моем положении это возможно… Я очень огорчен, что так быстро стал сдавать… Помочь мне здесь некому, так как и все мои сослуживцы в таком же положении. Каждый борется за жизнь как умеет… У нас пошли разговоры об эвакуации. Я в этом вопросе не имею определенного решения. Что мне делать, если будет возможность выбраться отсюда. С одной стороны, хотелось бы этого, но с другой – мысль, о том, что все придется бросить, меня удерживает и заставляет колебаться. Впрочем это только слухи и разговоры, которые пока не имеют реального основания. Несмотря на трудности, ленинградцы держатся стойко. Вот недавно я стоял в очередях и ни от одного человека, я не услышал слов уныния или упадничества или пораженчества. Говорили о непорядках в торговле, о том и другом, но никто ни слова не промолвил о подчинении врагу. Ненависть к врагам – вот самое главное, что было ясно из разговоров. Как бы мы хотели быть снова со всеми вами без этой проклятой блокады! Ну, я написал все, что меня волновало. Ты знаешь теперь о моем состоянии и если что случится, то не расстраивайся, не огорчайся. Мы долго жили с тобой и хотя последние годы ты много огорчалась и была недовольна мной, но право напрасно я никогда и ни при каких обстоятельствах не покинул бы тебя. Тебе нечего было страшиться и волновать себя. Не говори ничего детям, для чего им знать все это. Пусть они представляют меня таким здоровым, как прежде, а не одиноким и слабым. Как сейчас. Возьми себя в руки, не плачь. Если мне будет лучше, я сейчас же напишу тебе об этом…
11 дек. 1941 г. Дорогая Зина!