Одновременно с этим письмом посылаю тебе 250 руб. Это уже шестая посылка. О судьбе предшествующих 5 посылок сведений не имею… Жизнь у нас сейчас тяжелая. Вы, там вряд ли можете её представить. Самый главный недостаток в плохом питании. …многие из нас ослабели, и я последнее время чувствую себя неважно. Сердце стало плохо работать. Пока сидишь дома или лежишь – ничего, а когда приходится ходить, то это совсем трудно. Но все же регулярно хожу на работу, хотя она совсем надоела и плохо клеится. Испытываю и другие недостатки в связи с зимним временем. Холод и отсутствие света. Твоя лампа мне очень пригодилась, сейчас пишу при её свете. Страдает и трамвайное движение. От холода страдаю меньше, чем другие. У меня все же есть дрова. Но зябну на улице, так как зима довольно суровая. Сильно тяготит полное одиночество, вечера такие длинные, длинные. Спать ложусь рано, но и просыпаюсь тоже рано. А дни у нас ты знаешь, наступили самые короткие. Ждем с нетерпением, когда день будет прибавляться. Тревоги сейчас стали реже, удается поспать ночь спокойно. Знаешь, зима делает свое дело с проклятым врагом. Последние успехи нашей армии поднимают наш дух и наши надежды на скорое установление связи с вами, но когда она установится, не знаем. Многие стремятся уехать или уйти, но я не могу этого сделать. Наше учреждение не эвакуируется, кроме того, все время нуждаюсь в деньгах, без которых не может быть и речи о длинном зимнем пути. Таким образом, я должен перенести все, что предназначено нашему городу. Выдержу ли это, не знаю… Будьте здоровы и бодры. Крепко всех целую.
21 дек. 1941 г. Дорогая Зина!
Пишу тебе снова, не надеясь, что и это письмо дойдет до тебя. От вас я ничего не получаю уже давно. Давно и это обстоятельство ещё более ухудшает мое и без того плохое состояние. Если бы я знал, что вы живете благополучно это бы сняло бы с меня часть угнетенного состояния и я легче бы смотрел на своё положение. Дела мои идут совсем неважно. Чувствую часто сильную слабость. Потерял трудоспособность. Сердце сдает сильно… Не я один в таком состоянии, а весьма многие. Когда идешь на службу, то видишь много печального, и невольно является мысль, что может быть завтра твоя очередь. Все это тяжело, но я думаю, что лучше, чтобы ты знала об этом и была подготовлена ко всему. Ждать помощи мне не от кого, так как все сами сильно нуждаются и не могут её оказать. Как трудно сознавать, что мы были наивны в июле и в августе, когда была полная возможность избежать всего этого. Теперь же приходится представить все своему течению… Одиночество так тяжело, так тягостно, особенно когда чувствуешь себя беспомощным и слабым… Трудности нарастают с каждым днем. Вот уже недели две сидим без света, сегодня перебои с водой, несколько дней не ходили трамваи. Единственно, что меня еще спасает, это возможность топить и поддерживать сносную температуру. На улице сильно зябнут руки и ноги. Вечерами сижу дома. Ложусь спать в 8–9 часов, дальше сидеть не могу. Да и надо беречь свет. Сегодня у меня было несколько светлых минут. Искал ножницы, которые у меня потерялись, между прочим залез в ёлочные игрушки и (О радость!) нашел целых 23 конфеты и 8 орехов, да мыльного деда мороза. Жаль, что он не съедобный. Конфеты превосходны – их едва берут зубы, но зато с одной можно пить чай или кофе сколько угодно чашек. Кроме того, на шкафу нашел пачку махорки и немного табаку. Все это сильно порадовало меня. Как жаль, что нигде не завалилась хоть бы одна копченая колбаска или хоть бы какой-нибудь крупы. Но и за это спасибо. Видишь, каким пустякам я способен радоваться сейчас. Как много всяких вещей осталось здесь, кому все это пойдет, если меня не будет. Ведь до сих пор все сохранилось, как и при вас. Только никому они не нужны. Город пестрит объявлениями и все о продаже. Но все ищут только продукты и хлеб. Ходить на рынок я не пытался, сил нет, а вероятно придется, может удастся что-нибудь сменять из посуды, кажется в ней большая нужда. Советовался с доктором в институте, она мне выписала стрихнин для поддержания сердца. Сего дня принимаю первый раз. Вместо чая пью кофе натуральное, взял сто грамм за счет кондитерских изделий т. е. конфет. Сам жарил его, сам толок. Вечером, когда выпьешь чашки две-три, конечно, не очень крепкого (ведь завариваю немного) некоторое время самочувствие улучшается. Сегодня у меня даже был маленький кусочек мяса, но увы все же обед только из одного блюда. Это блюдо все суп и суп, а твердой пищи-то и нет… Столовая наша работает отвратительно. Очереди огромные, теряешь 2–2,5 часа. А выйдешь голодным. Последние два дня кормили дурандой (жмыхом), да и то в очень незначительном количестве. Все это очень и очень снижает настроение. Дирекция наша мало заботится и думает, а люди уже из последних сил выбиваются… Грустное мое письмо, Зина, но ты не расстраивайся, если его получишь, что поделаешь, такова моя судьба. Ведь я всегда был унылым и грустным. Это от того, что мои желания и стремления никогда не соответствовали действительности. Все же судьба подарила мне несколько светлых дней, которые теперь кажутся мгновениями и такими далекими, далекими. И сама ты, вероятно, ещё помнишь их… Главный наряд – валенки и телогрейка… Держитесь тесно, помогайте друг другу всем, чем можно, – и материально, и духовно… Не горюйте обо мне, может, как-нибудь я и вытяну…
31 дек. 1941 г. Дорогая Зина, Милочка и Лелик! Поздравляю Вас с Новым годом и желаю Вам встретить его, как можно лучше, светлее, радостнее. Желаю Вам в Новом году исполнения самых заветных дум и надежд. Желаю, чтобы скорее прошло это тяжелое время и мы бы вновь были вместе. Я встречаю новый год в одиночестве и неприглядных условиях. Отметить чем-либо эту встречу нет возможности. Ни один год, кажется, не ждали так страстно, так желанно. Но, наверное, ни одна встреча не была беднее для жителей Ленинграда. Наш институт ничего не мог для нас сделать. Единственное что – это дали нам несколько дней назад по куску конины, за что мы, конечно, очень благодарны. Я разделил её на три маленьких части. Одну сварил и съел. Уже завтра буду варить другую. Это и есть мой праздник. Больше ничего нет. Опять пока остается надежда на будущее. День 31 провел в непрерывной работе. Дежурил в институте, затем выдавали карточки. Пришел домой к 6 ч. Комната остыла, истопил печку. Но и сейчас в комнате холодно. Сижу в зимнем пальто, изо рта пар видно. Идти некуда, никто не приглашал. Решил написать вам новогоднее письмо и лечь спать. Здоровье мое немного улучшилось, только ноги еще плохо ходят, да силы в теле нет… Дела мои идут по-старому. Каждый день в институте, хожу пешком, что является большой нагрузкой. К сожалению, декан мой заболел и меня назначили исполняющим его обязанности. Обещать за это ничего особенного не обещали. Занятия теперь закончились, и началась экзаменационная сессия, но мне работы не убавилось… Лишь бы рассеялась эта черная туча, что нависла над нашим милым Ленинградом. Скоро ли это будет? Ждем все с большим желанием. Бодрость поддерживают наши сводки, но хотелось бы поскорее, народ сильно истомился и страдает…
18апр. 1942 г. Дорогая Зина! Вот уже неделю как я лежу в городской больнице в Ессентуках, 19 марта наш институт эвакуировался из Ленинграда, поехал и я, бросив все на произвол судьбы. К этому времени я уже плохо ходил. Дорога продолжалась 21 день в теплушках и в холоде. Я еще больше ослаб. Недалеко от Сталинграда я упал, ушиб бедро и лишился способности ходить. Кое-как меня довезли до Ессентуков и положили в городскую больницу. Здесь мне лучше. Кормят прилично, тепло, кое-какой уход и лечение. Но ходить, ещё не хожу. Мучит меня желудок и нога, которая все ещё болит. Лежу на спине и одном правом боку. Сильная слабость и истощение. Когда выйду из больницы, не знаю… Целую вас всех и мечтаю увидеться. Доживу ли до этого часа?
6 июля 1942 года Любкин Дмитрий Георгиевич умер от дистрофии в Ессентуках в больнице.
Зинаида Андреевна Ткаченко
На женских плечах
Воспоминания Марии Васильевны Постновой (в девичестве Аргуновой)
Родилась 12 августа 1937 года в дер. Пруды Коммунистическорго района Московской обл. Закончила вечернюю школу, пошла в педагогический класс в Клину. По окончании стала работать учителем начальных классов во Внуковской школе, в Семеновской школе, В Александровской школе работала до 1986 года. Потом школу закрыли и работала помощником бригадира на ферме до пенсии. Имеет сына, дочь, двух внучек, двоих правнуков.
Немцы шли от Клина по направлению к Рогачево и от Покровской деревни прямо к нам в Пруды. Летели самолеты, бомбили. Мы в это время сидели в убежище, там места много было, соседи к нам тоже пришли. Как бомбежка затихла, мы решили выйти и домой сходить погреться. А наши солдаты в это время вели перестрелку с немцами. Было начало декабря. Домой пришли, на печку залезли. Вдруг мама вбегает и кричит: «Слезайте быстрее, одевайтесь теплее и бегом на улицу. Мы горим!»
Солдаты бегали с факелами, бросали в каждый дом и убегали. А у нас во дворе было сено, факел в сено бросили, и сразу все вспыхнуло. Мама на двор выскочила, стала козу отвязывать, никак не получается, солдата попросила, он подергал, подергал – никак и убежал. А дом вовсю уже горит. Мама сунула буханку хлеба брату Мише (ему тогда 6 лет было) и кричит «Бегите от дома! Бегите за народом, а я немного с собой соберу». Но мы от дома никуда не побежали, плакали, маму звали, боялись, что она там сгорит. Мама все бросила, все с народом вместе побежали. А народ весь за нашими солдатами бежал, они отстреливались, отступали к деревне Аревское. Там овраг был, нас в овраг не пустили – заминировали, чтобы немцы подорвались. Пули мимо нас так и летели. И так странно, что деревенских никого не убило. Солдаты падали. Побежали обратно в деревню, там все горит. А с другой стороны, возле леса, было подземное картофельное хранилище. Мы все туда пошли, собралась там вся деревня. Сколько сидели – совсем не помню. Вышли, а наша слободка вся дымится, много домов сгорело. Стали думать, куда идти. У кого дома́ остались, соседей к себе забирали. Нас взяли Степновы, а у них самих было трое или четверо детей, да нас с мамой трое. Тетя Поля с нами делилась, чем могла. Избушка у нее в селе самая маленькая была, с одним окошком. Все равно у нее немцы поселились. Мы все спали на печке. Немцы спали на полу на соломе да на кровати. До войны света в деревне не было, были лампы керосиновые. В туалет надо было ходить на улицу. А мороз был сильный. Однажды мне в туалет понадобилось, а ночь. Мама говорит – терпи. В избе темно, немцы на полу –