— Помочь мне? Да я готов уже уйти, — фыркнул он.
— А вот этого я слышать не желаю, — сердито ответил я. — Как врач я много раз наблюдал, что человек, готовый умереть, обязательно умрет.
— А что плохого в смерти, а, Бастардо? Смириться со смертью не так уж страшно.
— Это же неволя и последнее унижение!
— Неволя и унижение? Нет, вряд ли. Может быть, капитуляция. Разве это поражение, когда человек переборол свой страх и отбрасывает этот… — Он подобрал усохшую дрожащую руку другой рукой, как будто взял палку. — Отбрасывает этот ящик! Но не тревожься о том, что будет с тобой после моей смерти. Я оставил распоряжения по поводу твоего счета. Твои деньги всегда будут получать самые высокие проценты, и ты всегда сможешь получить их, где бы ты ни находился, Бастардо, куда бы тебя ни занесло в твоих скитаниях, — поддразнил меня он, и прежний огонь блеснул в его глазах.
— Нет, вы только посмотрите, какой он мудрый! Нельзя допустить, чтобы мир лишился такого рассудительного человека! — растроганно отшутился я.
Дотронувшись до его руки, с которой Козимо так пренебрежительно обошелся, я почувствовал в ней всю хрупкость и бренность человеческого существа. Разве не все мы приходим к этому? Где-то в глубине кости, наверное, в мозге костей, дрожала замирающая струна, словно последние звуки почти допетой песни. Сердце мое растворилось, и из груди хлынул теплый поток, изливаясь через мои руки прямо в Козимо. Консоламентум Гебера, с удивлением подумал я. Много времени минуло с тех пор, как я чувствовал его течение, словно живительный поток, который струился в моем теле. Я не умел управлять им и еще не научился толком ему подчиняться.
Козимо вздохнул.
— Какие у тебя теплые руки, мой Лука, — еле слышно прошептал он, и его лицо разглаживалось вместе с уходящей болью.
Он приоткрыл серые губы, и кожа приобрела более здоровый оттенок. Я дождался, пока поток иссякнет, и произнес:
— Расскажи, друг, легко ли у тебя получается помочиться?
— Не слишком, — пожал он плечами и отвернул в сторону лицо с крупным носом, не желая об этом говорить.
Потом все же вновь посмотрел на меня:
— У меня есть несколько чудесных картин. Ты должен их увидеть. Это работы Фра Анджелико…[106]
— Это тот маленький праведный монах, о котором ты мне рассказывал, когда мы встречались в Авиньоне десять лет назад? — спросил я. — Тот, что молился перед тем, как прикоснуться кистью к священным фигурам?
— Он самый, — ответил Козимо, обрадованный тем, что я это запомнил.
Разумеется, я помнил: я никогда не забываю художников и произведения искусства. Даже сейчас, в ожидании своей казни, я до сих пор помню тот момент в своей тесной каморке у Сильвано, когда вошел первый клиент и мне во всей своей чудотворной красоте явились восхитительные фрески Джотто, чтобы уберечь и спасти меня.
А Козимо продолжил рассказывать о Фра Анджелико:
— Он плакал, рисуя Христа на кресте. Это был простой и святой человек, с этим художником было работать легче всего. А ведь большинство из них люди сложные, знаешь, невесть что вытворяют; вечно остаются детьми, но требуют к себе превеликого уважения.
— Они понимают и создают красоту, за это им можно многое простить.
— Я узнал это на примере другого художника, полной противоположности Фра Анджелико. Его звали Фра Филиппо Липпи.[107] Талантливый художник, но одержимый земными и чувственными желаниями, он не пропускал ни одной юбки. Даже сбежал, похитив из монастыря монашку. Мне недешево обошлось откупиться за него у церкви, и даже его благодарность ко мне не могла убедить его работать, когда на него нападало распутство. Как-то я даже пытался запереть его в комнате, чтобы он закончил картину, но он разорвал простыни, связал из них веревку и сбежал через окно!
— Люди всегда находят способ бежать, — заметил я, и мои собственные слова заставили меня задуматься: а правда ли я сам сбежал от Сильвано?
— В конце концов так и случается, — вздохнул Козимо. — Если какое-то место кажется им тюрьмой. Я думаю, Фра Анджелико, каким бы набожным он ни был, считал жизнь бренную своей тюрьмой, а картины помогали ему бежать от нее. Он написал великолепные фрески на стенах дома капитула,[108] в монастырях и коридорах Сан Марко, когда я решил его обновить.
— Сан Марко, старый доминиканский монастырь, недалеко от твоего дома на Виа-Ларга, — вспомнил я, и мне вдруг нестерпимо захотелось во Флоренцию: войти через ее крепостные ворота, постоять в ее бесподобных церквях и на шумных площадях, внутри каменных стен, возле прекрасных палаццо и общественных зданий, которые я так хорошо помнил: внушительного Палаццо дель Капитано дель Пополо, который ныне назывался Палаццо дель Подеста; асимметричного палаццо делла Синьория со строгим фасадом почти без окон и колокольней.
— Я вложил много денег в общественную работу, как и мой отец, — кивнул Козимо. — Я наказал своим детям и внукам продолжить эту традицию. Я давал много советов Фра Анджелико по поводу «Распятия со святыми», которое занимает всю северную стену дома капитула. Это удивительная фреска: три креста на фоне голубого неба, а на первом плане изображены святые. Прекрасный пример работы Фра Анджелико, простой и ясной, сдержанной, но полной чувства, в ней выражено задушевное переживание и благоговейное настроение. Нежная палитра и точное чувство пропорций и пространства. Она полна покоя и невинности, но передает трагизм момента, преходящего момента распятия, и в то же время она отражает вечное и неподвластное времени, о чем говорит присутствие святых, живших в разные периоды истории. Каждый художник изображает себя, и это видно по лицам Фра Анджелико, исполненным благоговейного страха Божия. Должен признаться, я с нетерпением жду встречи с тем Богом, который вызывает такое благоговение, Лука… Теперь, когда ты вернулся во Флоренцию, ты должен увидеть это! Ведь ты останешься, мой Лука? Будешь со мной до конца?
— Конечно, — пообещал я, чувствуя и сильное желание увидеть фреску Фра Анджелико, и острую боль от возможной скорой кончины Козимо, — но я надеюсь, что это еще не конец.
— Мы слишком долго были друзьями, чтобы обманывать друг друга, — возразил он. — Я еще помню, как ты спас меня от бандитов, которые собирались меня похитить. Давным-давно, во время чумы, когда я был обычным глупеньким мальчиком.
— Козимо, уж ты-то никогда не был обычным. Ты прикидываешься таким простым и скромным, но ты гораздо сложнее, чем может себе представить любой обычный человек!
— Это большая тайна! — воскликнул Козимо, сверкнув глазами. — Ты должен притвориться, что ничего не знаешь, и терпеливо слушать воспоминания старого больного человека! А я помню, каким ты тогда был красивым, ты был похож на ангела или святого, когда посадил меня на того строптивого осла. А потом вынул кинжал и убил тех разбойников, чего они и заслуживали. Одного ты ударил ножом в сердце, а другому перерезал горло. Уверенно и точно.
— Кстати, что стало с тем ослом? — поинтересовался я.
— Мне было пятнадцать лет, когда явился еврей с косматой бородищей и заявил, что он твой друг. Он сказал, что пришел за ослом, и мы отдали ему животное. Я до сих пор его помню: этот человек задавал много вопросов. Забавно, какие вещи вдруг вспоминаются в старости! А вот ты нисколько не изменился, ничуть не состарился. Ты наделен необычным даром. Завидую тебе, Лука.
— Не стоит, — коротко ответил я. — Я бы умер за то, чтобы познать любовь, какую познал ты.
— Ах, у тебя все еще будет, — улыбнулся он, как будто Бог уже посвятил его в свою шутку. — И смерть тоже, потому что она ко всем приходит. Но мне интересно, узнаешь ли ты старческие немощи? Это не для слабаков. Боль, страдания, унижения. Тело и даже дух подводят тебя так, как молодому никогда себе не представить. Это испытание не для тех, кто не выносит заточения.
— Я вдоволь узнал и боль, и унижения, — произнес я, взглянув на него серьезно. — А что нынче слышно о братстве Красного пера?
— Немного, но я ведь теперь мало хожу по улицам. Потомки Сильвано еще живут в городе… Например, молодой человек по имени Пьетро, как две капли воды похожий на Доменико. Тот же выдающийся подбородок и нос. У Доменико еще была дочь, она вышла замуж и родила сыновей, но я забыл их имена. Они уже, наверное, выросли. Но Лука, ведь прошло все-таки шестьдесят лет! Может, для тебя это и не долгий срок, но для нас-то это целая жизнь. Многое забывается за столько лет. Может, и старая вражда угасла…
— Мы же флорентийцы, наша вражда никогда не угасает! — рассмеялся я. — Ты знаешь это лучше кого бы то ни было, Козимо. Такая ненависть, как и ад, длится вечно!
— Значит, мы все время живем в аду, раз постоянно храним острое чувство ненависти! А с любовью живем в раю! — Он пожал плечами. — Я уже старый и больной человек и провел достаточно времени в размышлениях о минувшем, я жалею о многом, содеянном в жизни, Лука. Разве что иногда проявлял милосердие.
— Никто не проявляет милосердие к ядовитой змее. Ей просто отрубают голову.
Козимо вздохнул и снова сжал мою руку.
— Возможно, тебе понадобится вся твоя долгая жизнь, чтобы понять то, на что нам дается шестьдесят лет. Расскажи мне о своих путешествиях, Бастардо. Тот древний манускрипт, который ты прислал мне через гонца… неужели прошло всего три года? Ты приобрел его в Македонии, верно? Ты писал в письме, что с ним связана целая история…
— «Герметический свод», — вспомнил я. — Я нашел его в одном македонском монастыре.
— Я знаю название, — лукаво проговорил Козимо. — Правда, не был уверен, что его знаешь ты. Будь добр, развлеки умирающего старика историей о том, как ты нашел его.
Вечер давно уже перешел в темную ночь, когда я уходил и жена Козимо графиня де Барди остановила меня. Это была полная, суетливая и веселая женщина, которую я до этог