Я купил у торговца флягу вина и отправился вдоль берегов жемчужного Арно, наслаждаясь звоном лир, пением флейт, воплями труб, барабанной дробью, голосами певцов и визгами, эхом отдававшимися от каменных стен. По улицам в маскарадных костюмах гуляли компании знатной молодежи, распевая срамные баллады, способные смутить неаполитанского моряка. По Виа-Ларга двигалось шествие с живыми картинами по рисункам Леонардо, установленными на повозках. Некоторые картины, в которых перед декорациями из оштукатуренных щитов выступали живые актеры, представляли сцены из «Поклонения волхвов». Разумеется, это была дань дому Медичи, которые считали себя волхвами Флоренции. Но и это не было единственным развлечением: по всему городу шли гулянья. На Старом рынке устроили массовые пляски. На площадь Синьории выпустили побродить диких животных, а по улицам скакали лошади без наездников с колокольчиками на шее. И все же ни один бык или кабан не буйствовал так, как флорентийцы, ведь сегодня можно было нарушать все обычные правила. Всем хотелось погулять напропалую, и все пользовались этой возможностью.
Я не стремился посмотреть на шествие, после того как до изнурения обсуждал его с Леонардо. Он с самого начала показывал мне наброски живых картин. Я даже видел, как их выполняли в натуральную величину, следуя указаниям требовательного художника. Так что теперь я праздно шатался по Понте Тринита, попивал вино, мечтая оказаться сейчас рядом с Маддаленой. Одиночество мое было вдвойне тягостным потому, что я был не только уродцем с сомнительным прошлым, вдобавок я был еще и одинок и обещанная мне великая любовь не могла стать моей. Мимо меня промчалась необычайно статная черная кобыла. И вдруг откуда ни возьмись на меня налетела женщина в роскошном платье, украшенном перьями, мехом и драгоценными камнями. Она долго бежала и совсем запыхалась.
— Привет, незнакомец! — засмеялась она, и я тут же узнал ее низкий грудной голос.
Я ничего не ответил и просто смотрел на нее. Ее лицо было скрыто под фантастической, украшенной перьями и, видимо, очень дорогой маской, а волосы были спрятаны под такой же экстравагантной шляпкой в виде морды дикой кошки. Но я бы узнал эти стройные формы где угодно. Она захохотала и помахала у меня перед носом меховой перчаткой. Интересно, сколько ей пришлось выпить, подумал я.
— Ты со мной не поздороваешься?
— О да! — ответил я, обхватил ее за талию, притянул к себе и поцеловал, не обращая внимания на маску.
Она разомкнула губы, и я ощутил сладкий вкус вина на языке. Еще она ела что-то сладкое, у нее во рту остался вкус меда. Каждая частица моего существа истосковалась по этому поцелую, и я сполна воспользовался подвернувшейся возможностью. Она растаяла в моих руках и обняла меня за бедра. Я чуть не занялся с ней любовью прямо там, на мосту. Наконец пришлось ее выпустить. На руках моих и на груди волшебной пеленой остался аромат сирени, лимона и бодрящего весеннего утра. У Маддалены подкосились ноги, и она чуть не упала. Я подхватил ее под локоть и поддержал.
— Я не то имела в виду, — вздохнула она.
— Я знаю, что вы имели в виду.
— Я хочу еще! — пьяно попросила она и шагнула ко мне. Я уже собрался выполнить ее желание, когда нас окружила веселая толпа людей, одетых в звериные маски.
— Глядите, солдат! — крикнул другой знакомый голос.
Это был Ринальдо Ручеллаи. На нем была шляпа в виде львиной головы и балахон из коричневого меха. Он чуть не повалился на меня, и я отошел от его жены.
— Вы кого-нибудь сегодня убили, солдат? — весело спросил он пьяным голосом.
— Еще нет, — ответил я. — Но как раз собираюсь это сделать.
Мои слова были встречены бурным смехом, и толпа, окружив Маддалену, удалилась туда, откуда я только что пришел. Один раз она обернулась, посмотрела на меня и подняла руку в меховой перчатке, я кивнул.
Во время уроков мы никогда не говорили о том случае, потому что таких пернатых существ, которых встречаешь на карнавале, не полагается узнавать в лицо. Да и она не была единственной, кто в ту сказочную ночь был одет в перья. Позже, на другом мосту, когда звезды высыпали на темно-синем небе, точно их вытряхнули из одеяла, я после обильных возлияний лицом к лицу столкнулся с мальчиком. Я уже видел его однажды. Его узкое лицо, острый нос и выступающий подбородок нельзя было не узнать. Ему было уже около десяти лет, он был чуть старше, чем я в то время, когда его предок сделал меня пленником своего борделя. На его рубахе были нашиты красные перья, он тоже меня узнал и взглянул с нескрываемым презрением.
— Лука Бастардо, — произнес он и отсалютовал.
— Джерардо Сильвано, — отозвался я.
— До скорого, — кивнул он, теребя красное перышко на груди, и отошел.
Кровь моя похолодела, но я ни разу не пожалел о том, что вышел на улицу в ту ночь, потому что ради нескольких мгновений в объятиях Маддалены не жалко было даже умереть.
Всему на свете когда-нибудь приходит конец, даже мне, а любой конец предполагает начало. Здесь, в своей клетке, в ожидании казни, я не знаю, каким будет начало после того, как меня сожгут на костре. Но я знаю, что начало будет. И драгоценные часы, проведенные с ученицей Маддаленой, тоже пришли к концу. Миновало совсем немного времени после карнавала, и вот раздался стук в дверь. Стояла поздняя ночь, и на мне была только рубаха, которая свободно свисала с плеч. Я шел из мастерской, все слуги куда-то подевались, поэтому я спустился с лестницы, открыл скрипучую дверь и выглянул на улицу. За дверью стояла Маддалена — одна, без служанки. На ней была только синяя шерстяная накидка поверх простой бледно-розовой сорочки. Я никогда не видел ее в таком интимном облачении, и у меня дыхание перехватило. На спине и на лбу выступил пот. Я вздрогнул. Сквозь полупрозрачную ткань сорочки видны были очертания ее груди и сочные темные пятнышки сосков. Она пришла, чтобы остаться со мной, решил я, охваченный радостью. Она бросила Ручеллаи и пришла ко мне! Мое терпение принесло плоды. По всему телу у меня разлилась вдруг такая легкость, какой я никогда еще не испытывал. От нее кружилась голова. Я таял, не чуял под собой земли, воспаряя как на крыльях. Я ведь и не знал счастья до этого момента, понял я с удивлением. Я распахнул настежь дверь, не обращая внимания на свою наготу и вполне заметный признак возбуждения, которым я ее встретил. Раскинув руки, я был готов впустить ее в дом и прижать к груди.
— Лука, скорее! Ринальдо болен, я боюсь, что он может умереть! Вы должны дать ему консоламентум и спасти его! — воскликнула Маддалена.
«Только не это!» — подумал я, безвольно уронив руки. Я застыл на месте в каменном оцепенении. Это даже в каком-то смысле хуже, чем тот момент, когда ко мне явился первый клиент. «Пускай он умрет», — подумал я.
— Прошу вас, Лука. — Она шагнула внутрь и схватила меня за руку.
Ее длинные мягкие волосы струились по щекам и шее, и даже при свечах они переливались рыжим, фиолетовым и золотым. Ее окружал тот же неповторимый аромат, от которого я приходил в восторг.
Она снова воскликнула:
— Доктора ничем не могут ему помочь! Но я знаю, что вы можете! Не дайте ему умереть! Он был так добр ко мне!
— Нет! Не проси у меня этого!
— Вы моя единственная надежда, Лука! Вы мой друг. Прошу вас, пойдемте со мной, спасите моего мужа! — умоляла она.
От слез, застилавших ее ясный взор, глаза Маддалены казались еще больше. Ах эти глаза, которые подолгу стояли передо мной, когда она уходила из лаборатории после уроков алхимии, которые я давал иногда по памяти, иногда подготовясь по книгам, иной раз и вовсе придумывая на ходу, только бы удержать у себя ученицу, чтобы она не бросила занятий!
Она молила:
— Одевайтесь, пойдемте! Скорее! Неужели вы не пойдете?
— Хорошо, — ответил я.
Ведь я дал себе слово никогда не отказывать ей, а человек только тогда чего-то стоит, когда держит данное себе обещание.
Ринальдо Ручеллаи был совсем плох. Бледный, с красными пятнами на лице, обливаясь потом, он лежал на своем ложе — супружеском ложе, которое делил с Маддаленой. Спутанные седые космы были влажными от испарины, бородатое лицо обвисло набрякшими складками. Я склонился над ним и пощупал пульс, он был нитевидный и неровный. Я послушал его дыхание и понял, что конец близок. Дыхание было поверхностное, он только пыхтел, но дальше губ воздух не проникал. Ручеллаи умирал. И Маддалена наконец станет моей. Эти два года, что я учил ее, соблюдая дистанцию, как того требовали ее моральные правила, и ограничиваясь дружескими отношениями, были для меня адом. А теперь наконец-то я из него выбрался и впереди открываются небеса. Я чувствовал, что заслужил это счастье. Я достаточно долго ждал обещанную мне женщину. Она была моей по божественному праву, и я был уверен в этом не меньше, чем в том, что Бог смеется и что он радуется, глядя на свое отражение на фресках Джотто.
Но Маддалена хотела, чтобы я спас его. С тяжелым чувством я опустился на край кровати и закрыл ладонями лицо. Все внутри меня, каждый орган, кости и кровь, трепетало и растворялось. Маддалена просит меня помочь ему!
— Будь добр к ней, — прошептал Ручеллаи.
— Что? — Я удивленно вскинул голову.
Он больше ничего не сказал и только кинул на меня сочувственный взгляд из черных провалов глазниц на белом пергаментном лице. Его дыхание успокоилось и стало еще поверхностней. Он чуть улыбнулся.
Маддалена пожелала, чтобы я его спас. А я желал Маддалену. Я смотрел на Ручеллаи и думал о тех людях, которые встретили смерть на моих глазах: Марко, ребенок Симонетты, Бернардо Сильвано, Гебер. В некоторых из этих смертей я сам был виноват. Я убил в бою сотни солдат, бандитов и дорожных разбойников. Я не щепетильничал. Я не боялся делать то, без чего было не обойтись. Я был хорошо знаком со смертью, хотя смерть и ее сестра дряхлость не трогали меня вот уже сто шестьдесят лет. Я не боялся увидеть смерть Ринальдо Ручеллаи.
Маддалена желала, чтобы ее муж остался жить. А я желал Маддалену. Я озирался по комнате, вглядывался в искусно вырезанные столбики кровати, хлопковые покрывала, изображение Мадонны, похожее на работу Сандро Боттичелли. На окнах висели воздушные прозрачные занавески, на комоде стоял искусно сделанный серебряный канделябр. Это была спальня богатого человека. Но ведь и я тоже богат. Я могу разделить свое состояние с Маддаленой, состояние, собранное за целую жизнь. В золотисто-голубой венецианской вазе на комоде в ногах кровати стояла дюжина роз — розовых, алых, желтых и белых. Наверное, Маддалена поставила этот букет, чтобы порадовать мужа. В изобилии ярких цветов, нежных, но не худосочных; лепестках разной степени зрелости — от закрытых бутонов до увядающих; сладком аромате — и в шипах, во всем чувствовался ее отпечаток.