– В самом деле?
– Ты была такой целеустремленной. Такой нацеленной на успех. А он просто… болтался.
– Это мне в нем и понравилось. Он был доволен собой. – Это в самом деле так. Роберт был таким нормальным – а я больше всего на свете желала нормальности. – Теперь он хочет открыть собственный бар. Наверное, это кризис среднего возраста.
Мы с Дарси покатываемся со смеху, и я чувствую себя предательницей. Но так приятно побыть с кем-то, кто протягивает мне руку помощи, вместо того, чтобы глядеть на меня как на умалишенную.
– Ну а ты? Как вышло, что ты до сих пор не женат? Я думала, девушки выстроятся в очередь, чтобы затащить тебя под венец.
– Что ж, несколько раз я оказывался на волосок от этого, но ты ведь знаешь, что такое адвокатура. Ненормированный график. А если я в деле – то я действительно в деле. Люблю этот ритм игры. С этим сложно соперничать.
– Я помню. Даже тогда мы все знали, что ты станешь номером один. Адвокат-суперзвезда.
– Как вышло, что нам стукнуло сорок, Крошка Спайс?
Вопрос Дарси вызывает у меня очередной приступ смеха. Мое старое прозвище. Эмма Бурнетт. Эмма Би. Крошка Спайс[15].
– Да уж. Сейчас, кажется, я больше похожа на Бабку Спайс.
– Для престарелой пташки ты еще хоть куда, – подмигивает он мне. – Я рад, что ты решила обратиться ко мне. Я был бы крайне раздосадован, если бы тебя судили за убийство, а весь куш сорвал кто-то другой. – Мне нравится, что саму мысль об этом Дарси находит смехотворной, и может над этим шутить, но улыбка у меня все равно выходит напряженная, и он это замечает. – Слушай, не бери в голову. Я знаю, что это не смешно. Просто иногда меня заносит.
– Нет-нет, так здорово, когда кто-то на твоей стороне.
Мы выезжаем за город. Глядя на мирный пейзаж за окном, я поясняю:
– Я не любила свою мать, это уж точно. Она пугала меня в детстве, и память об этом пугает меня взрослую. Но я не убивала ее. – Мысль, которая не давала мне покоя, наконец, облекается словами: – Почему ты так говорил о Фиби?
– Хотел указать на их лень. – Дарси поворачивается ко мне. – С этого места тебе придется мной руководить.
Я указываю на перекресток:
– Высади меня здесь. Свежий воздух пойдет мне на пользу, и мне нужно подвигаться, не то все тело онемеет.
– Уверена?
Я согласно киваю, и Дарси подъезжает к бордюру.
– Когда получу записи с парковки, я сообщу тебе. И – звони мне в любое время. – На мгновение замявшись, он продолжает: – Рад был снова тебя увидеть. В самом деле рад.
– Только в следующий раз, – говорю я, – давай пересечемся в баре, а не в полицейском участке. Заметано?
– Заметано, – соглашается Дарси, и тут в машине оживает система громкой связи, а на табло возникает имя – Вероника.
По его сконфуженному виду я делаю вывод, что это не деловой звонок, и внезапно с удивлением ощущаю, как у меня засосало под ложечкой. Само собой, у него кто-то есть. Сногсшибательная, стильная, интеллигентная тридцатилетняя женщина.
Выбираясь из машины, я чувствую себя донельзя глупо оттого, что на одну наносекунду позволила себе встрепенуться и возжаждать той жизни, какая у меня могла быть. Я закрываю дверь, машу на прощание рукой и, зафиксировав на лице улыбку, жду, пока он отъедет. Лишь после этого я позволяю себе ссутулиться и вместе со всеми своими синяками и ушибами отправляюсь домой.
33
Я тихонько захожу в дом и, едва переступив порог, скидываю туфли. На столике в прихожей – стопка почты, в основном – счета, полагаю. Это может подождать. Из-под стопки конвертов выглядывает какая-то ксерокопия формата А4. Описание бара, в который Роберт хочет вложиться. Это тоже подождет. Он не может воспользоваться нашими сбережениями, не предоставив обе наши подписи, значит, вложить деньги без моего согласия тоже не сможет. А я не могу себе представить, чтобы я на это согласилась, учитывая, как обстоят дела.
Тихо ступая босыми ногами по деревянному полу, я захожу в кухню, чтобы тут же замереть как вкопанная. У барной стойки мой муж очень крепко обнимает мою сестру.
– Уютненько, – говорю я. Фиби вырывается и немедленно бросается обнимать меня – совсем не в ее стиле. Я вскрикиваю от боли.
– Прости за то, что я наговорила. Я была… не знаю… Я волновалась.
– Прости за пощечину, – неловко отвечаю я. – Это был отвратительный поступок.
Мне и правда жаль. Я слишком устала, чтобы чувствовать что-то помимо сожалений, а это и в самом деле был отвратительный поступок.
– Мне позвонил Роберт, – говорит Фиби. – Он переживал. Мы оба переживали.
Мы. Напрягшись, я отстраняюсь от нее. Это редкое сестринское объятие – не служило ли цели отвлечь мое внимание от них двоих?
– Где Хлоя? – спрашиваю я, и в кухне вновь меняется атмосфера. Двое взрослых, которым вроде как положено любить меня больше всех, сейчас испытывают дискомфорт, а мое собственное раздражение от их близости слишком очевидно.
– Наверху, спит, – выступает вперед Роберт. – Еще не отошла от шока после аварии.
Я достаю из холодильника одну из его бутылок пива, откупориваю и отпиваю большой глоток.
– Не волнуйтесь, с полицией разбирается Дарси. Он может доказать, что я этого не делала.
Будет ли Роберту неприятно от этих слов? Или он успел забыть о том времени, когда наши отношения дали такую трещину, что мы едва не разбежались в разные стороны? Обернувшись, я успеваю заметить, как они с Фиби переглядываются. От их вороватого вида у меня мурашки по коже. Значит, они успели обсудить потенциальную возможность моей вины и не разделяют уверенности Дарси в том, что я ни в чем не виновата.
– Я пойду. – Фиби сгребает в охапку свою сумочку. – Вам нужно отдохнуть.
Я ничего не отвечаю, а Роберт отправляется ее проводить. На кухонном столе вперемежку валяются листы бумаги и темперные краски и разложены на просушку экзерсисы Уилла. Искусство. Вот чем бы хотела заниматься Фиби. Может, если бы она научилась быть менее чопорной, в ее собственных работах было бы больше души. Я разглядываю рисунки. Лодка в море. Лучше, чем Уилл мог бы нарисовать со мной. Проведя так много времени вдали, Фиби явно вновь пытается пролезть в нашу семью.
– Вы с Фиби неплохо ладите.
Ожидая, пока таблетка обезболивающего подействует и прогонит все мои боли и недомогания, мы с Робертом пьем пиво у кухонного островка.
– Похоже на то, – соглашается он, ковыряя этикетку на своей бутылке. – Она нашла отличный подход к Уиллу. И переживает за тебя. – Он поднимает на меня взгляд. – И я тоже переживаю.
– Ну да, вы оба это все время повторяете.
– Поговори со мной, Эмма. Расскажи мне о своей матери. Почему эта история имеет на тебя такое влияние? Что с тобой тогда произошло?
Я сижу, уставившись на свою бутылку. Я собиралась рассказать ему о Хлое, но теперь уж это подождет до завтра. Ему нужны ответы, несмотря на то, что я устала, чувствую себя разбитой после аварии и вообще больше ни о чем не желаю разговаривать.
– Мне казалось, Фиби уже все рассказала тебе.
– Она сказала, что не может говорить за тебя.
– Великодушно. С полицией она скромничать не стала, хочется мне добавить.
– Я пытаюсь быть на одной волне с тобой, – с опаской произносит Роберт. – Может быть, если ты поговоришь со мной, тебе самой станет легче. Выпусти это из себя.
Я уже выпустила все на приеме у доктора Моррис, и облегчение оказалось весьма недолгим, так что в практической пользе этого разговора я сомневаюсь. Но если я так и буду продолжать отгораживаться от Роберта, то что бы дальше ни произошло в нашей семейной жизни, часть вины будет лежать и на мне.
Неимоверная усталость и события прошедшего дня настолько притупили мою чувствительность, что мои ладони больше не потеют, как в кабинете доктора Моррис. Меня подхватывает волна нового ощущения – что будет, то и будет. Я делаю глубокий вдох.
– Я знаю, что не похожа на нее, – начинаю я. – Она была больна. Все это в прошлом, и это совсем небольшой кусочек моей жизни, который с каждым годом становится все меньше и дальше. Я знаю все это, вот только чувствую я совершенно иначе. – На мгновение я умолкаю. Как объяснить ему, что было в моем раннем детстве?
– Странности были для нас нормой, даже если мы знали, что для всех прочих это не норма. Мы не виделись с друзьями после школы, потому что в их домах занавески на окнах всегда были раздвинуты, а у нас дома – всегда наглухо зашторены. – Я принимаюсь ощипывать пивную этикетку – кутикула на больших пальцах еще не зажила. – Фиби утверждает, что до этого случались такие дни, даже недели, когда мама выходила подышать, в доме сияла чистота, а сама она, исполненная любви, была всецело с нами. Обнимала нас и обещала, что все наладится. Я такого не помню. Иногда мне кажется, что Фиби все это придумала, что никаких хороших времен не было, но социальные службы, вероятно, обратили бы внимание, если бы мать нас забросила. Но с приближением ее сорокового дня рождения хорошие дни у нас прекратились. – У меня пересыхает в горле. – Она перестала спать. Постоянно бормотала себе под нос что-то непонятное нам.
Вызывая к жизни воспоминания, я отхлебываю еще глоток пива, которого остается уже на донышке. Эти цифры, которые она шептала снова и снова. Те же цифры, что теперь не выходят у меня из головы.
– Становилось хуже. Ей становилось хуже. В ее день рождения мы встали рано и смастерили для нее открытку из цветной бумаги, которую Фиби притащила из школы. На самом деле, открытку сделала Фиби, я только свое имя вписала внутри. – Сидя здесь, в своей красивой кухне, я до сих пор ощущаю тот затхлый воздух и чувствую коленями тот дешевый синтетический ковер. – Когда мы спустились вниз… держась за руки, Фиби впереди, со смесью страха и воодушевления… хотели ее порадовать… смотри, мамочка, видишь, мы любим тебя, пожалуйста, люби нас тоже…