– Заранее приношу извинения. Утром у нас полетела вся система. Какие-то неполадки с сервером. Наладчики обещали приехать, но никого пока нет, так что вам придется какое-то время меня потерпеть – мы вынуждены вновь обратиться к бумаге и ручке. Чем я могу помочь?
– Я договаривалась о встрече с сестрой Дебби Вебстер.
– О, здесь тоже неувязочка, – с извиняющимся видом пожимает она плечами. – Мигрень. Она сообщила, что берет больничный. Правда, сделать отметку об этом я смогу только завтра, если эти звезды Интернета не явятся в ближайшее время.
Боже, надеюсь, я не зря проделала путь сюда.
– Вчера вечером сестра Вебстер написала мне, что я могу приехать. Мне необходимо поговорить с ней… о моей матери. Она проходила здесь лечение. Она только что скончалась. Патрисия Бурнетт.
Лицо женщины за стойкой смягчается, и на нем возникает теплая, сочувственная улыбка:
– О, Патрисия. Соболезную вашей утрате. Не могу поверить, что ее больше нет. Она всегда была частью Хартвелла. Нам будет ее не хватать.
Ее спокойный тон обескураживает меня. Я и подумать не могла, что кто-то станет описывать мою мать в подобных выражениях.
– Я почти не знала ее. Я была маленькой, когда… Есть здесь кто-то, с кем я могла бы поговорить о ней? Кто смог бы показать мне ее палату, или вроде того… Мне… Мне посоветовали закрыть для себя этот вопрос, и… – Мне безумно неловко, и я чувствую, как шея покрывается пятнами. – Я подумала, это может мне помочь.
– Само собой. Я уверена, что кто-то сможет вам здесь все показать. Особенно учитывая, что она пребывала в отделении с минимальным уровнем охраны, и…
– С минимальным? Разве не средним?
Сотрудница вежливо улыбается мне:
– Поначалу – да. Однако, учитывая, что уже в течение длительного времени Патрисия представляла опасность лишь для себя, а не для окружающих, десять лет назад ее перевели в корпус «Яблоня» с минимальной охраной.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не огрызнуться, ведь насколько мне известно, Патрисия очень даже представляла опасность для окружающих, но вместо этого ухитряюсь выдавить из себя улыбку.
– В этом году ее несколько раз навещала моя сестра, – сообщаю я после того, как вежливая сотрудница вызывает медсестру, чтобы сопровождать меня. – Вы не знаете, не было ли других визитеров? Если кто-то приходил к моей матери, мне хотелось бы выразить им благодарность.
Я изо всех сил стараюсь быть похожей на скорбящую дочь, но выходит довольно забавно.
Оказавшись здесь, мне становится непросто осознать тот факт, что тут проходила жизнь моей матери – это место было ее домом последние тридцать пять лет. Даже если кто-то из здешнего персонала проработал здесь всю свою трудовую жизнь, моя мать все равно пробыла здесь дольше. Странная мысль. В этом месте заключался весь ее мир. Такие ограниченные горизонты. Что она думала, вспоминая о нас? Вспоминала ли она когда-нибудь нас? Кто-нибудь здесь интересовался тем, что с ней произошло? Появились ли у нее друзья? Было бы странно, если бы она прожила здесь все это время без единого посещения, пока не пришла Фиби. За сорок лет жизни сказать мне о ней особо нечего.
– Пока мы не можем пользоваться компьютерами, я не смогу вам ответить. – Сотрудница приемной выдергивает меня из размышлений. – Но я сделаю пометку, что нужно вам позвонить, когда все неполадки будут устранены. Уверена, что с вами в любом случае свяжется сестра Вебстер. Если вы заполните эту анкету, – она передает мне планшет и ручку, – я зарегистрирую вас как посетителя.
К тому моменту, как я справляюсь с формой, ко мне с приветствием уже устремляется крупная женщина по имени Джулия, чтобы отвести меня в корпус «Яблоня». Она проводит меня вдоль торца здания, попутно рассказывая обо всем оборудовании и удобствах. Указывая на уличную спортивную площадку, Джулия сообщает, что в Хартвелле есть полностью оборудованный спортивный зал и под крышей, но свежий воздух благотворно влияет на пациентов – здесь есть зона для пикников, прекрасные сады и площадки для всевозможных упражнений. Мне начинает казаться, что я на экскурсии в какой-нибудь школе-интернате и меня в любой момент могут позвать смотреть опыты в кабинете химии.
Лишь оказавшись в «Яблоне», я ощущаю, как холодеют кончики моих пальцев, а сердце принимается взволнованно стучать.
– Вы знали мою мать? – спрашиваю я Джулию, которая ведет меня в глубину здания.
– Ну разумеется. Все знают… знали Патрисию. Я устроилась сюда работать… бог мой… примерно восемь лет назад. Получить одобрение Патрисии было сродни тесту на профпригодность. Понравишься ей – вольешься в команду, так в то время говорила Дебби и оказалась права.
Я слегка приподнимаю бровь.
– Но разве моя мать не страдала кататонией? Как можно было утверждать, что кто-то понравился ей?
– Уж поверьте мне, даже самые замкнутые пациенты, какой время от времени становилась и ваша мать, знают способы показать, нравится им сестра или нет. От этого зависит, насколько просто будет их одеть или раздеть.
Время от времени становилась? Что это значит?
– У нее что, бывали периоды просветления?
Моя мать упала без сознания на моих глазах, когда мне было пять, и насколько мне было известно, с тех самых пор была совершенно лишена способности к общению. Поначалу медики решили, что у нее произошел инсульт – настолько все было плохо. И Фиби упоминала, что мама не разговаривала во время ее визитов.
– В некотором роде. У вашей матери было довольно нетипичное расстройство. Откровенно говоря, она не вписывалась в какие-то определенные рамки, да это и в принципе встречается редко. В какие-то периоды – достаточно долгие – она определенно была в полном сознании. Просто принимала решение не разговаривать. Но физически она была слаба – сказывалось длительное отсутствие активности. Так что в тех случаях, в последнее время – нечастых, когда она не пользовалась креслом-каталкой, а ходила, ей требовались ходунки.
Моя мать была активна? Разве она не находилась в состоянии, близком к смерти мозга? Прошлое переписывает себя прямо у меня на глазах, и от этой мысли начинает немного кружиться голова.
Наконец мы подходим к палате. Это палата моей матери. Поначалу, застыв у порога, я не могу заставить себя переступить его, но на кровати нет постельного белья, а на столе и в шкафах не видно никаких вещей.
– У нее было не много вещей, – говорит Джулия. – Только одежда и туалетные принадлежности. Раньше здесь было радио, но оно расстраивало Патрисию. Ей больше нравилась тишина, – мягко поясняет она.
Заглянув в ванную комнату, я замечаю, что над раковиной нет зеркала:
– Это случилось здесь? – В горле вдруг пересохло. Своим мысленным взором я представляю ее, яростно бьющуюся лбом о зеркало, только выглядит она так, как выглядела, когда я была маленькой, – налитые кровью глаза и грязные волосы.
– Да. – На лице Джулии боль и неловкость. – Мы все раздавлены произошедшим. Никаких признаков не было. В последнее время она стала тревожнее, но ничто не указывало на то, что Патрисия собиралась нанести себе вред. Знаете, она была такой мирной. Вы, конечно, можете представлять ее себе совсем иначе, что вполне естественно, учитывая ваше детство, но, несмотря на свое расстройство, Патрисия была мягкой. Ничего подобного она не совершала в течение двадцати лет.
– Она делала так раньше?
Все это кажется мне нереальным. Маленькие зарисовки из жизни моей матери потихоньку заполняют зияющую пустоту.
– Не так. Однажды она пыталась себя заколоть. Задолго до того, как я стала здесь работать. В сущности, в то время здесь действовал совершенно иной режим, а эти корпуса еще даже не были построены, но это было ужасно. До сих пор никто не может понять, где она смогла раздобыть тот кусок стекла. К счастью, сестры вовремя оказали ей помощь, да и рана оказалась неглубокой.
Я снова перевожу взгляд на голую стену, где прежде висело зеркало. Хоть я и далека от того, чтобы ощущать жалость, у меня возникает вопрос – до какой степени отчаяния нужно дойти, чтобы с такой силой размозжить себе голову о зеркало? И почему – спустя столько лет? Почему сейчас? По спине пробегает дрожь. Почему она сделала это ночью, в один час тринадцать минут? И почему в тот миг я проснулась, охваченная смятением и ужасом?
– Пойдемте, я покажу вам зону арт-терапии. Патрисия проводила там много времени. Мне кажется, это ее успокаивало.
Я рада покинуть эту опустевшую палату. Не хочу представлять себе ее лежащей на этом матрасе ночь за ночью, все эти годы. Я всегда считала, что она была совершенно потеряна для мира и ее просто мыли и переворачивали, но теперь для меня очевидно – все было не так. Фиби мне об этом не рассказывала. Она ведь побывала здесь несколько раз. Наша мать волновалась во время этих визитов? Почему Фиби ничего не сказала? А я хотела бы знать? Вероятнее всего, нет, если начистоту. Но все, что раньше казалось мне непреложным, теперь придется пересмотреть. Почва у меня под ногами вдруг становится зыбкой.
Когда мы входим в обширное помещение, в котором проходит занятие по арт-терапии, я впервые вижу пациентов. Восемь или десять женщин разных возрастов сконцентрированы на своей работе. Негромко играет какая-то ненавязчивая поп-музыка. К нам с улыбкой оборачивается женщина с длинными седыми волосами, закрученными в узел, на шее которой висят объемные бусы и лента с бейджем. Даже без бейджа сомнений в том, что она и есть арт-терапевт, у меня бы не возникло.
– Патрисии здесь нравилось, – говорит Джулия. – Честно говоря, здесь нравится всем. Это самое спокойное место во всем корпусе.
В помещение заглядывает другая медсестра:
– Джулия? Можно тебя на два слова? У меня трудности в шестой палате. На секундочку.
Джулия виновато смотрит на меня.
– Вы можете пока взглянуть на работы. Некоторые из них довольно впечатляют.
Когда она уходит, я, испытывая неловкость, принимаюсь разглядывать помещение, гадая, где