Как чудесно иметь мать, которую любишь ты и которая любит тебя. Иметь вот такие коробки, полные общих воспоминаний. Внезапно меня пронзает видение – как в больничной палате на моем запястье сомкнулись сухие холодные пальцы матери и как пугающе распахнулись ее глаза. Что она видела в тот момент? Она видела меня? Видела хоть что-то?
Поеживаясь, я подхожу к стопке книг, прислоненной к стене. Толстые, потрепанные книжки в мягких обложках, купленные в благотворительных лавках, в которые они, вне всяких сомнений, в скором времени вернутся. Несколько томиков Уилбура Смита, несколько – Ширли Конран, и куча детективов. Я достаю из стопки томик Иэна Рэнкина, потому что о нем, по крайней мере, слышала.
Потушив свет, я направляюсь в отведенную мне комнату. Проступающие из темноты тени и силуэты снова заставляют меня почувствовать себя пятилетней девочкой – изнутри этот дом так похож на дом моей матери, что на лестничной площадке я ускоряю шаг, радуясь, что вышла на относительно светлое место. Надеюсь, чтение поможет мне отключить мозг и уснуть до рассвета. Однако едва укрывшись одеялом, я уже чувствую, как мое сердце вновь ускоряет ритм. Тревога. Бессонница. Волнение. Однако еще довольно рано, поэтому, настроившись на чтение, я открываю книжку.
Когда стрелка часов переваливает за одиннадцать, а позади уже пять глав книги, дисплей моего телефона, лежащего на прикроватном столике, внезапно загорается, а вибрация заставляет меня подскочить от неожиданности. Бросив взгляд на дисплей, я ощущаю спазм в желудке. Поехали.
– Фиби, – холодно говорю я. Никаких больше истерик, хватит на сегодня. Я пока не разгадала игру своей сестры, но Кэролайн права: пока я не докажу, что чиста, нужно попридержать коней.
– Не имею понятия, что ты хотела мне сказать своим сообщением, – ледяным голосом произносит Фиби. – Но в том, что ты находишься в здравом рассудке, оно меня не убеждает. Ничто не может оправдать такую реакцию.
– Не переворачивай все…
– С тобой что-то не так, Эмма. Твоя секретарша рассказала полиции о диктофоне. Мамины числа? Бога ради, Эмма…
– Это не то, что…
– А на что это похоже? Что это тогда? Судя по тому, что я слышала, у тебя упорхнула кукушка, когда мама попала в больницу. Только это была не кукушка. А твой рассудок. – Фиби издает долгий вздох. – Тебе нужно куда-то уехать. Сделать перепрошивку.
– Что ж, я как раз занимаюсь этим, с тех пор как мой супруг попросил меня из дома.
Фиби ни словом не обмолвилась о Хартвелле. О том, что рассказала Сандра – о тех ужасных словах, которые Фиби говорила нашей матери. Она опустила эту часть как ничего не значащую, и я пока не буду к этому возвращаться – пока не окажусь вне подозрений. Но что это, как не признание вины, если она была?
– О чем, я полагаю, тебе уже известно, – продолжаю я, – благодаря исключительной близости к Роберту.
Интересно, не разъедает ли ее ухо яд, капающий с моего языка? Если это и так, то она вновь не подает вида.
– Я имела в виду специальное учреждение. Где за тобой смогут присмотреть, пока твой день рождения не окажется позади. Все твои обвинения… Это паранойя. – Она говорит о психушке. Вроде той, в которой содержалась наша мать, с той лишь разницей, что ее пациенты еще не совершили преступления. Мое лицо вспыхивает огнем. Она назвала меня сумасшедшей. – Так будет лучше, – мягко продолжает Фиби. – Для всех. Для твоей семьи. Ты ведь сама себе сейчас не доверяешь. Я знаю это. Потому что знаю тебя, Эмма. Я ведь твоя сестра.
– Пошла ты на хер, Фиби, – бросаю в ярости я, невзирая на собственное обещание сохранять спокойствие. – Я вижу, в какую игру ты играешь. Пошла ты!
Зарывшись кипящей от гнева головой в прохладную подушку, я нажимаю сброс и отключаю телефон.
43
Я не безумна. У меня нет психического расстройства. Я не утратила связь с реальностью. Так я повторяю себе раз за разом, барабаня пальцами по стеклу. Нет. Я не безумна. Я. Не. Безумна. Однако, черт побери, сна у меня нет ни в одном глазу.
Я в третьей спальне. Холодный воздух проникает сквозь щели в старых рамах, пока я стою, глядя в окно на темный сад внизу. Это все началось, когда Фиби позвонила мне из больницы. Разве? Разве это началось не раньше? Ночью, в 1.13, когда мама разбила себе голову, а ты проснулась, и с тех пор больше толком не спала? Разве не тогда это началось?
А вовсе не со звонка Фиби.
Числа возникают у меня в голове, и я принимаюсь тихонько их бормотать. «Сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать, двести двадцать два», – повторяю я, как мантру.
Фиби – моя сестра, утверждает рациональная часть моего разума. Мы любим друг друга. В самом деле? – немедленно отзывается шепчуший голосок. – Она любит тебя? С чего бы это? Ты вышла замуж за парня, которого привела в дом она – это был первый приведенный ею парень, и ты не знаешь, были ли у нее когда-то другие. Не кажется ли тебе это странным? Она сама не кажется тебе странной? Появляется она, и твоя жизнь сливается в унитаз, а она все время, все время рядом. И кто-то рассказал Уиллу о том, что случилось. Кто-то хотел его напугать.
Может, ты и права. Может, это Фиби свихнулась в свои сорок. Может, это она – та, что унаследовала безумие от нашей матери.
Продолжая бормотать числа, я выхожу обратно в коридор, и в голове у меня включается песня. Так много звуков, что становится трудно думать. Числа. Слова песни. Мама. Фиби. Я. Этот старый дом словно сплавляет воедино прошлое и настоящее. Замешкавшись на последней ступеньке, я думаю. Я уже была здесь. Бродила и бормотала. Совсем на нее не похожа, я совсем на нее не похожа.
Балясины здесь старомодные, с изогнутыми навершиями, совсем как там. – Look, look, – шепчу я, – a candle, a book and a bell[19]. Наша мать тоже стояла на этом месте у себя дома, той ночью? Так же, как я? Я чувствую, как ее высохшая рука крепко хватает меня за запястье, а кончиками собственных пальцев ощущаю гладкость древесины, и две наших руки словно сплавляются воедино. Я гадаю, смогу ли увидеть саму себя на лестнице, если решу оглянуться назад. Закрыв глаза, я делаю глубокий вдох – прошлое грозит утащить меня в темный омут воспоминаний.
Мы заходим в дом через заднюю дверь, Фиби с грохотом дергает заевшую ручку. В кухню заглядывает любопытный лучик света, но это так мимолетно – как глоток свежего воздуха, который я успеваю сделать прежде, чем Фиби закрывает за нами дверь, и мы погружаемся в липкую мглу места, которое зовем домом.
Я смотрю на пол. Здесь была предпринята слабая попытка убрать месиво из разбитых яиц, но кухонное полотенце, которым она воспользовалась, чтобы собрать скорлупки и их протухшее содержимое, валяется посреди прочего мусора в стороне. Фиби старается убирать, когда может, но мусора становится только больше. Места на кухне мало, потому что повсюду раскиданы полупустые бутылки из-под вина и других напитков, на полу засох пролитый кофе, а разные вещи, которые мама достает из буфетов и шкафчиков, обратно не убираются.
Целый угол занимает коллекция пустых бутылок из-под молока, оставшихся с тех пор, как к нам еще приходил молочник. Нам с Фиби не разрешается к ним прикасаться. Мама говорит, что если мы их тронем, они все упадут и разобьются, а мы пораним ноги и не сможем пойти в школу. Я не понимаю, почему не отдать их молочнику – может, тогда он снова начнет приносить нам молоко.
Фиби дергает меня за рукав, указывая на кухонный стол. Открытка, которую мы сделали на ее сорокалетие – С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, МАМОЧКА, стоит посередине, заляпанная засохшим яйцом, но все же. Мы смотрим на нее с надеждой. Такие вещи Фиби называет «хороший знак».
– Мамочка? – зовет она. – Мы дома, мамочка.
Из прихожей доносится какой-то шум, и я иду первой. От меня утренние события уже дальше, чем от Фиби. Ей восемь. Наверное, когда становишься старше, время бежит по-другому. Так или иначе, мама подобрала нашу открытку. Она нас любит. Сегодня будет хороший день. Или хотя бы лучше, чем вчера.
Под ногами у меня скрипят половицы, и я слегка хмурю брови – моя уверенность тает. Мамочка сидит спиной к нам, скрючившись возле чулана под лестницей. Дверца чулана открыта, и мама яростно что-то царапает на ее внутренней стороне. Голова у нее подергивается какими-то короткими нервными движениями, и она что-то быстро бормочет себе под нос.
– Сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать…
Внезапно заметив нас, она встает, развернувшись к нам лицом, скрывая внутреннюю часть дверцы чулана, и роняет на пол школьный циркуль, который сжимала в руках. Широко раскрытыми, измученными бессонницей глазами она смотрит прямо на меня и, хотя мне известно, что Фиби стоит лишь на пару шагов позади, кажется, что нас разделяет океан.
Мама наклоняется вперед и во второй раз за день впивается пальцами в мои руки, только теперь не трясет меня, а подтаскивает к себе. Нет, не к себе. Она тащит меня в чулан.
– Нет, мамочка, пожалуйста, не надо!
Тьма разевает свою пасть. Голодная тьма. Она поглощает меня целиком.
Я заперта там целую вечность.
Там очень темно, и я прижимаюсь к стене, положив подбородок на колени. Откуда-то издалека – снаружи – я слышу отдаленные раскаты грома. Лицо зудит от слез и пота, дыхание становится прерывистым и частым. Долгие часы, миновавшие с тех пор, как мы вернулись домой из школы, превратились в бесконечность. Хотя мне известно, что чулан очень тесен, сейчас он представляется мне бескрайним океаном черноты, которая делает все предметы призрачными, стоит лишь закрыть глаза. Не знаю, чего я боюсь больше – монстров, которые могут оказаться в чулане, или мамочку по ту сторону двери. Я слышу, как она ходит в прихожей. Вверх и вниз, вверх и вниз. Поднимается по лестнице. Спускается вниз. Иногда она останавливается, прямо у двери, и тогда я съеживаюсь еще сильнее.