– Фиби, это я. Это Эмма. Ты меня слышишь?
Ее губы дергаются, но она не в силах произнести ни слова.
– Она появилась из ниоткуда, – с другой стороны над Фиби склонился тучный мужчина, все лицо и лысина которого покрылись пятнами. – Христом Богом клянусь, я ничего не мог поделать. Я ехал всего двадцать миль в час! Горел зеленый. Она будто бросилась мне под колеса. Или кто-то ее толкнул.
Ее ладонь – единственная часть тела, до которой я отваживаюсь дотронуться, не рискуя навредить еще сильнее, – на ощупь как лед. Я растираю ее, чувствуя, как по лицу текут горячие слезы вперемежку с соплями.
– Скорая уже едет, Фибс! С минуты на минуту! – Я дрожу всем телом – меня колотит. – Только дыши, Фиби, – шепчу я. – Прошу тебя. – Под ее головой расплывается лужицей кровь, тягучая и красная. Мне хочется притянуть Фиби к себе, но вместо этого я растираю ее ладонь и заглядываю ей в глаза – они беспорядочно моргают, а один зрачок пугающе расширен. – Я рядом, Фиби, я рядом, – бормочу я слова успокоения, прежде чем обернуться к толпе зевак. – Где эта чертова «Скорая»? – кричу я, чувствуя, как ее рука слегка сжимает мою. – Где чертовы врачи?
46
Кровь, высыхая, становится липкой. Нужно ее смыть, но я этого не делаю. Эти яркие пятна – часть ее, которая остается со мной. Я сижу на жестком холодном стуле, наблюдая за тем, как все новые и новые люди в медицинской форме спешат к той двери, за которой сейчас находится Фиби. Прибытие Фиби вызвало переполох в отделении неотложной помощи, а потом ее перевезли туда, где она сейчас. Я бесстрастно смотрю в одну точку – неподвижный маленький островок. Они не знают, что со мной делать. Слез нет. Эмоций тоже. Все это куда-то подевалось, когда в машине «Скорой» воцарился шум: оттеснив меня в угол, за дело взялись парамедики и принялись проводить свои манипуляции над ее бесчувственным телом.
Пока не умерла. Она пока еще не умерла.
Им кажется, что мне все равно, но это не так. Я просто закрыла ставни. Я и тогда так же поступила. Сейчас мне вдруг вспомнилось. Когда мы выбежали из дома, в грозу и дождь, Фиби принялась звать на помощь и стала стучать в дверь к той женщине. Потом приехали несколько машин «Скорой» и полиция, и было так много света и шума, что у меня перехватило дыхание и я словно оцепенела. Маму вынесли из дома на носилках, и с тех пор я больше ее не видела.
Внутри меня бушует огненный смерч, совсем как в ту ночь, когда, войдя в нашу спальню, я обнаружила, что моя мать душит мою сестру. Почему мама решила, что Фиби должна умереть первой? Потому, что она старше? По ее словам, выходило, что Фиби не та из нас, кому суждено сойти с ума. Фиби была ее маленькой помощницей. Если бы не Фиби, социальные службы давно уже оказались бы в курсе того, что творилось в нашей жизни. Еще до того, как мама перестала спать, она забывала постирать нашу грязную форму, помыть посуду, а случалось – и сидела, глядя в никуда.
Почти как я сейчас.
Как я добралась до паба? От чего я убегала? Как Фиби оказалась на дороге?
Я боюсь саму себя.
Интересно, мама чувствовала то же самое? У нее были такие мысли? На что я способна? Я могу знать наверняка? Я – то, чего я боюсь?
Завтра – сорок.
Уже завтра.
У нее переломаны кости, пробито легкое, кровоизлияние в мозг. Мозг Фиби пострадал, совсем как мамин, когда та размозжила себе голову о зеркало в Хартвелле. Завтра мне исполнится сорок, совсем как маме тогда. Мои губы беззвучно шевелятся, повторяя мамины числа. Это шок? Или безумие?
На этот раз Фиби могла умереть.
Выглядело это так, будто ее толкнули.
Но не я. Это была не я.
Эмма. Эмма. Эмма. Я всматриваюсь в собственное имя, с усилием нацарапанное на разлинованном черными строчками листке. Может, моя мать вовсе не писала этого. Может, это все Сандра. Я же ничего не знаю о ней, за исключением того, что она рисует жизнерадостные пейзажи. Зачем бы ей делать это? Откуда ей знать мое имя? Я смотрю на каракули. Смотрю на них по-настоящему. Это почерк матери. Я помню его. Эти буквы с острыми, неровными краями.
Когда на пол передо мной ложится тень, я поспешно комкаю листок в руке.
– Почему ты не позвонила? – Надо мной нависает Роберт. Я вздергиваю себя на гудящие от усталости ноги, чтобы не казаться такой маленькой. – Она в порядке? – Тут он замечает, что я вся перепачкана в крови и грязи. – Ты в порядке?
– Нет, она не в порядке. Ее ввели в медикаментозную кому и теперь пытаются спасти. – У меня сухие глаза. Все мои эмоции спрятаны внутри, как ядерная боеголовка. – Как ты узнал? – Я не звонила ему. Я вообще никому не звонила. Это семейное дело, а в данный момент я не чувствую, что Роберт – член моей семьи. – Кто тебе позвонил?
– Полиция.
Он не делает попытки обнять меня. Вместо этого мы стоим друг напротив друга, испытывая неловкость, словно случайные любовники, которые провели вместе одну ночь, а теперь не знают, как вести себя друг с другом. Наплевать. Не желаю, чтобы он прикасался ко мне. Или жалел. Он попросил меня уехать из собственного дома. Не слишком-то соответствует клятве про «болезнь и здравие».
Полиция. Ну конечно. Вероятно, наши имена были внесены в какую-то базу и теперь, словно по волшебству, в дверях приемного покоя возникают, как пара джиннов, Хилдред и Кейн.
– Что ты там делала, Эм? – спрашивает меня Роберт.
– Я собиралась поговорить с ней. Есть вещи, которые мне нужно было с ней обсудить.
– И ты оказалась там как раз в тот момент, когда ее толкнули?
Я поднимаю на него горящий взгляд. Нет, Роберт Эверелл, ты не посмеешь. Я могу сомневаться в собственном рассудке, но тебе я этого не позволю.
– Прекрасный пример обвинения, выраженного в пассивно-агрессивной форме. Если есть что сказать – не тяни.
– Я всего лишь пытаюсь понять. – Роберт избегает моего взгляда. – Завтра твой день рождения. Я знаю, ты чувствуешь…
– Ты ни черта не знаешь о моих чувствах, – обрываю я его. – Что касается моего дня рождения, мне отлично известно о его приближении. Я держала за руку свою сестру, пока меня заливала кровь с ее переломанного тела. Она, вполне вероятно, умирает, так что благодарю за такое деятельное участие. – Мои слова сочатся сарказмом. – Если ты соблаговолишь отойти с дороги, я смогу поговорить с теми, кто относится ко мне неизмеримо менее враждебно, чем ты, – с полицией. Благодарю за то, что снова подумал обо мне самое худшее – такое завидное постоянство. Именно такой поддержки любая женщина и ждет от своего супруга.
– Эмма, – Роберт говорит со мной таким тоном, как если бы я была сложным ребенком, – я не имел в виду…
– Отвали! – восклицаю я достаточно громко, чтобы услышали полицейские. Мне все равно. Притормозив у сестринского поста, я громко и отчетливо сообщаю: – Я – единственная родственница Фиби Бурнетт. В данный момент мы с супругом проживаем раздельно, поэтому, если вы не возражаете, прошу сообщать о любых изменениях в ее состоянии только мне. Мой номер у вас есть.
– Разумеется. Мы в любом случае информируем только ближайших родственников и полицию, – с теплой, полной сочувствия улыбкой уверяет меня сестра. Лишь теперь в горле у меня возникает ком, а к глазам подступают слезы. Доброта незнакомцев нас всех убьет.
Я успеваю скрыться из виду прежде, чем кто-то смог бы увидеть мои слезы. Хилдред и Кейн, пара упырей, снова жаждут задавать мне вопросы по поводу очередного пострадавшего в моей семье. Сердце колотится, хотя я стараюсь не подавать вида.
Кажется, кто-то толкнул ее.
Что, если кто-то видел, как я это сделала? Что, если я это сделала?
Я не могу доверять сама себе.
Хилдред оглядывает меня с головы до ног, и в ее глазах я с удивлением обнаруживаю проблеск сочувствия.
– Неприятности дома?
– Можно и так сказать. Мужчины. Они как дети. – Кейна как представителя мужского пола я попросту испепеляю взглядом. Мне страшно, но я не теряю самообладания. Буду разговаривать с ними, как взрослая. – Предполагаю, Роберт сообщил вам, что я была зла на Фиби.
Завладев инициативой, я чувствую себя увереннее. Я – известный и уважаемый адвокат. Пример жизненного успеха. Я не безумна. Ответа я не дожидаюсь:
– Это правда. Я была на нее зла. А еще я ездила в Хартвеллскую лечебницу, чтобы поговорить о своей матери. Расставить все точки, как говорят американцы. Так вот, кое-кто из Хартвелла – с места мне не сойти, если я скажу, кто именно, – рассказал мне, что Фиби во время своих визитов была с нашей матерью не слишком-то любезна. Фактически словесно ее оскорбляла. Эта информация заставила меня задуматься – не может ли статься, что это у Фиби остались незакрытые гештальты. И хоть мне совершенно не хочется об этом думать, возможно, она…
– Считаете, она могла задушить вашу мать, а потом в порыве раскаяния бросилась под фургон?
Неужели и до них дошло?
– Всего лишь озвучиваю факт наличия такой возможности.
– Это невозможно, – довольно грубо произносит Кейн.
– О, так значит, меня подозревать можно, а… – Я протестующе повышаю голос, но детектив сержант Хилдред не без раздражения поднимает обе руки, призывая к тишине.
– Выдохните, – говорит она. – В резком свете больничных светильников вид у нее не менее усталый, чем у меня. – Когда мы просматривали видеозаписи с больничных камер, проверяя время вашего ухода, нас интересовало не только ваше местонахождение.
– Что вы хотите сказать? – сдвинув брови, спрашиваю я.
– Мы проверили также показания Фиби, которая сообщала, что отправилась в кафе «Старбакс». Именно там она и находилась. Она тоже не душила вашу мать.
Не знаю, что я сейчас испытываю. Определенно облегчение. Огромное облегчение. Никто из нас ее не убивал. Перед глазами у меня мелькают лица – Роберт, Хлоя, Кэролайн. Все их вежливое недоверие. Их обвинения в паранойе – призраки, мертвой хваткой вцепившиеся в меня. Я – параноик? Или паранойя – это всего лишь развитая интуиция? Что-то не так, и я это ощущаю. Словно червь гложет меня изнутри.