– Сумасшествие – слишком сильное слово.
– Не думаю, что можно как-то иначе назвать то, что она сотворила с Фиби.
– Возможно. – Нина подливает мне чаю. – Но она была такой доброй женщиной! Такой чуткой к людям… думаю, тут лучше всего подойдет слово «сопереживающая». Только Патрисия всегда казалась немного… хрупкой. Хотя это тоже не совсем подходящее слово. Она была эфемерной. Порой Патрисия говорила, что это «дефект сборки». Что у нее дурные гены. Ее собственная мать только подливала масла в огонь – что бы Патрисия ни сделала не так, все это было по той причине, что она родилась второй. Дурная кровь. Прошлое преследовало твою мать. Она так боялась его! Но тебя – тебя она любила. Когда она говорила о тебе, в ее глазах было столько гордости! Какой умницей ты была, как ты научилась читать раньше всех других детишек в садике. Как ты ее смешила. Как ты умела растормошить вечно угрюмую Фиби.
Интересно, куда же испарились все эти родственники, когда мы с Фиби остались сиротами. Братья и сестры моей матери, ее родители. Никто не пожелал забрать нас к себе, хотя социальные службы наверняка им предлагали. Быть может, это потому, что нас было двое? Или потому, что они не желали иметь ничего общего со вторым ребенком – с дурной кровью? «По крайней мере, мне об этом волноваться не нужно», – горько думаю я. Если я окончательно слечу с катушек, Фиби будет более чем готова занять то место, с которого она меня с таким упорством выпихивает, и завладеть моей семьей.
– Так что с ней произошло? – спрашиваю я. – Что изменилось?
– Я точно не знаю. – Нина издает долгий вздох. – Я хочу сказать, все эти россказни про второго ребенка – полная ерунда, и она знала об этом. Можно подумать, гены знают, которым по счету ты появляешься на свет! Это же просто нелепо! Она смеялась над этим и называла свое семейство чокнутым потому, что они в это верили. Кажется, такая беда случалась даже не с каждым вторым ребенком. Целые поколения вырастали без каких-либо проблем. Мне кажется, в любой семье в каждом поколении обязательно найдется кто-то один, кому в этом мире по какой-то причине окажется неуютно, так что никакое это не проклятие рода Бурнетт.
– Отличный эвфемизм.
Я делаю глоток чая. Как хорошо, что у нее толстые керамические чашки, прямо как в китайском ресторане. Боюсь, что-то более деликатное могло бы расколоться в моих руках – так сильно я сжимаю чашку.
– Ее преследовали страхи. В основном – за тебя. Если подумать, все началось как раз после твоего рождения. Начиналось с малого. Она все время переживала о том, где ты находишься. Несмотря на то, что Фиби всегда была более склонна к поиску приключений и озорству, ваша мать впадала в настоящую панику, едва ты пропадала у нее из виду. Словно тебя везде подстерегала опасность. Потом появились странные моменты. Патрисия словно застывала, глядя в пространство, и мне приходилось тормошить ее, чтобы вывести из этого состояния. Она обычно отшучивалась – говорила, что потерялась в собственных мыслях, и только. Я не подвергала это сомнению. Однако в последний год подобные эпизоды участились, и мне стало очевидно, что Патрисию это тревожит.
Нина в очередной раз глубоко затягивается.
– Я поняла, что с ней творится неладное, когда Патрисия едва не спалила дом. В тот день я заглянула к вам, чтобы вернуть книжку. Я вошла в дом – Патрисия всегда оставляла заднюю дверь незапертой, если была дома, – и обнаружила на плите дымящуюся фритюрницу, буквально за секунду до возгорания. Патрисия обнаружилась наверху – она стояла в коридоре, уставившись через окно в сад. Ты с плачем валялась у нее в ногах. К тому моменту, как появилась я, ты кричала уже так громко, что я решила, что ты серьезно ушиблась. Лицо у тебя было багрового цвета, и ты не переставая кричала: «Мамочка! Мамочка!», но Патрисия совершенно не осознавала, что ты была там. Словно статуя, она стояла неподвижно, прижав ладони к стеклу и глядя в сад. Рот у нее был открыт. Только когда я встряхнула ее – я хочу сказать, я и правда встряхнула ее. – она наконец пришла в себя.
Я покрываюсь гусиной кожей. Тот день не сохранился в моей памяти, и тем не менее я купила дом с живописным окном, выходящим в сад, и по ночам стояла возле этого самого окна точно так же, как, по словам Нины, стояла у окна моя мать: с открытым ртом, прижав ладони к стеклу. Я поеживаюсь при мысли о том, как Уилл застал меня за этим занятием. Слышал ли он?..
– Тогда же я впервые услышала от нее эти числа, – добавляет Нина, прерывая мои размышления, и мне хочется закричать. Когда Уилл застал меня у окна, я бормотала себе под нос эти числа. Время словно показывает мне зеркальное отражение. Я и моя мать – отражения друг друга. Интересно, Нина трясла мою мать, схватив за руки, как я трясла Бена? Как мать трясла меня? Я просто хочу спать! – Она была шокирована случившимся. И напугана, – продолжает Нина свой рассказ. – Я отвела ее к врачу, там ее полностью обследовали, но никакой патологии не обнаружили. По крайней мере, на физическом плане. После этого она немного отдалилась. Не могла перестать волноваться. Ты помнишь пожарные тревоги?
– Что за тревоги?
Я сканирую файлы в своей голове, но ничего похожего не нахожу.
– Патрисия боялась, что случай с фритюрницей может повториться, поэтому заставила вас с Фиби практиковаться – чтобы вы могли прибежать ко мне за помощью. А если бы меня не оказалось дома, вам следовало бежать к Кристин Райт – это библиотекарь, она жила на соседней улице, а ее муж всегда был дома, потому что на работе получил травму позвоночника.
Я помню, как Фиби держала меня за руку, пока мы под дождем бежали к дому доброй леди. Фиби никогда не рассказывала ни о каких тренировках. Но она ведь должна была их запомнить, разве нет? А что мы вообще в состоянии запомнить – о чем угодно? Память. Мы полагаемся на нее во всем, что знаем о себе и своих близких, но на самом деле оказывается, что помним мы так мало! Пучки эмоций, запахи, мгновения. Все это хранится в наших компьютерах вперемешку. Файлы удалены, отсутствуют или фрагментированы. Диски не читаются. Воспоминания – совсем как время. Всегда ускользают от нас, сколько бы мы ни пытались их поймать.
– Все это началось задолго до ее сорокалетия?
– Это началось буквально за пару недель до него. Вам с Фиби, вероятно, показалось, что все это длилось гораздо дольше, потому что вы были еще так малы. Но на самом деле прошло совсем немного времени. Я любила Патрисию, но если бы мне только показалось, что вы с Фиби в опасности, я бы не моргнув глазом сообщила в социальные службы. И точно так же поступили бы в школе. А она только поблагодарила бы нас за это. Но все произошло очень быстро. Патрисия стала запирать заднюю дверь, что я интерпретировала как намек, что мое присутствие в вашем доме излишне. Думаю, как раз в то время она и перестала следить за домом. Но потом с ней произошло что-то еще.
– Что вы имеете в виду?
– За неделю или около того до беды Патрисия пришла ко мне в слезах. Она очень исхудала. Сказала мне, что собирается обратиться за помощью – медицинской помощью – в специальное учреждение, вроде того, куда в свое время поместили ее двоюродную бабушку. Патрисия призналась мне, что не может спать. Ее снедало ощущение надвигающейся опасности. Патрисия сказала, что у нее появились навязчивые идеи. Разбитые бутылки из-под молока. Эти числа, которые она вечно бормотала себе под нос. Закрывание задней двери. Порой Патрисия не могла ответить на вопрос, кто она и где находится. Она стала чаще выпадать из реальности, словно в голове у нее становилось пусто, а вернувшись назад, обнаруживала себя в другой комнате. Она сказала, что очень боится, что произойдет что-то плохое или что кто-то попытается вам навредить. Она даже стала подозревать, что угроза – в ней самой.
Боже-боже-боже… Лучше бы я не приходила к ней.
Не знаю, какие ответы я ожидала услышать от Нины, только все, что она сейчас говорит, – словно нож мне в сердце. Я и впрямь схожу с ума – совсем как мать. Те же фобии. Те же навязчивые идеи. Те же выпавшие моменты. Я – дочь своей матери. Второй ребенок. Где-то в глубине моей памяти все это хранилось, и теперь я повторяю этот путь. Как пережившее насилие дитя, которое само встает на тропу насилия.
– Я тогда сказала ей, что все это, должно быть, следствие ее бессонницы. Я знавала одного парня, который сидел на наркоте – так вот, он не спал целую неделю, а днем впадал в паранойю и лунатил, и едва совсем не спятил, пока мы ему не вкололи седативное, после чего он проспал сорок восемь часов кряду. Патрисия призналась, что уже пробовала принимать снотворное, но таблетки на нее не действовали. Ей казалось, что половину времени она вообще не знает, кто она. Голову ее переполняли мысли, сути которых она не понимала. – Нина опускает взгляд. – Я посоветовала ей подождать еще несколько дней. Если бессонница к тому моменту не исчезнет, я пообещала снова отвести ее к врачу, а вас, девочек, забрать к себе на время, чтобы Патрисия могла прийти в себя. – Нина снова переводит взгляд на меня и внезапно кажется мне старше – может, виной тому облако, за которым скрылось предвечернее солнце, а может – груз рассказанной ею истории. – Само собой, этого уже не случилось, – мягко продолжает Нина. – Мы потеряли время. Знаешь, она так сильно вас любила! Мне кажется, потому она и упала замертво, когда ты обнаружила их с Фиби. Осознание того, что она чуть не натворила, оказалось чересчур тяжким испытанием для ее хрупкого душевного здоровья. С таким испытанием Патрисия не смогла справиться.
– Что ж, возможно, – вздыхаю я. – Не думаю, что мы когда-то сможем узнать это наверняка. Но мне жаль, что я вас не помню. Мне хотелось бы поблагодарить вас за то, что присматривали за нами до всего этого.
Нина поднимает на меня исполненный такого облегчения взгляд, что мне совершенно не за что ее винить. Мое сердце разрывается на куски. Отголоски того, что натворила наша мать, затронули так много жизней!