– Это твоя открытка, – поясняет Уилл.
– Спасибо тебе, Уилл, что ты… – Глядя на открытку, сделанную из фальцованной бумаги, я замираю, не окончив фразу. Сверху неровными буквами аккуратно написано «С днем рождения, мамочка!», но ниже мой взгляд упирается в знакомый рисунок. Женщина, лицо которой скрывают свисающие вниз волосы, стоит, склонившись над кроватью маленького мальчика, и держит в руках подушку.
– Как ты обо всем этом узнал? – Отбросив открытку, я опускаюсь на корточки, обхватив Уилла руками за запястья. – Кто велел тебе нарисовать такую открытку, Уилл? Кто тебе об этом рассказал? Тетушка Фиби? Или папочка? – Уилл ничего не отвечает, и я принимаюсь его трясти. – Кто это был, Уилл? Ты должен мне рассказать!
Уилл начинает брыкаться, и тут вмешивается Роберт, оттесняя меня от сына:
– Довольно!
– Это твоя открытка. – Вот все, что я слышу от Уилла, который стучит ладонью по голове, словно пытаясь что-то из нее вытряхнуть. – Это твоя открытка.
– Ты, ублюдок! – Я поднимаю взгляд на Роберта. – Это твоих рук дело! Твоих! Я все знаю. Это вы с Фиби.
Услышав, как заплакал Уилл, я бросаюсь к нему, чтобы утешить, но Роберт выставляет вперед руку, чтобы не позволить мне этого сделать.
– Держись от него подальше, Эмма. Или Богом клянусь, я не знаю что сделаю.
В прихожей с грохотом закрывается дверь, и, едва успев обернуться, я вижу, как мимо меня проносится Хлоя. У нее пятнистое, распухшее лицо, из носа течет, и вся она пребывает во власти смешанных эмоций.
– Ты сука! – громко восклицает она. – Ты все рассказала! И теперь он остается с ней! Я тебя ненавижу! Ненавижу всех вас!
От неожиданности я делаю шаг назад и нечаянно задеваю ручку ковшика. Я оборачиваюсь, неловко пытаясь его подхватить, но срабатывает закон рычага. Кипящая вода вместе с картошкой взмывают вверх, и я успеваю увидеть, как Кэролайн вскакивает со своего места, а Роберт прикрывает собой Уилла. В панике я зажмуриваю глаза, а потом сразу слышу крик Уилла, проклятия Роберта и звук удара ковшика об пол. Наступает долгая тишина.
Боже, Боже, Боженька, пожалуйста, Боженька!
– Убирайся, Эмма.
Тяжело дыша, я отваживаюсь открыть глаза.
– Вы в порядке? Как Уилл? Вас ошпарило?
– Я сказал – убирайся.
Теперь я могу оценить последствия. Уилл плачет в основном от испуга – думаю, несколько капель могло попасть ему на ляжки ниже края шорт, а вот рука Роберта – пунцового цвета. Скверный будет ожог.
– Я сбегаю за своей сумкой, она в машине! – восклицает Кэролайн уже на полпути к двери.
– Это вышло случайно, – оправдываюсь я. – Я не хотела…
– Просто вали нахер отсюда! – угрожающе нависая надо мной, вопит Роберт, успевший подняться на ноги. – Убирайся, или я упеку тебя в психушку!
Когда я отступаю в прихожую, Роберт, шумно выдохнув, поднимает рыдающего Уилла.
– Ничего страшного, всего лишь маленький ожог. Давай охладим его водой, – успокаивает он нашего сына, прежде чем в последний раз взглянуть в мою сторону. – Может быть, я это все равно сделаю, – добавляет он тихо. – Ради твоего же блага.
В тот миг, когда в прихожую вбегает Кэролайн – посторонняя, которой в моем доме рады больше, чем мне, я отступаю разбитая наголову. Хлоя смотрит на меня с верхней ступеньки лестницы.
– Ты все разрушила, – низким, полным душевной муки голосом произносит она. – Надеюсь, ты счастлива.
Я держу себя в руках до самой машины и позволяю себе разрыдаться, только оказавшись в салоне. Даже Кэролайн против меня. Я теперь совсем одна.
53
Притормозив у банкомата, я снимаю пятьсот фунтов с текущего счета и с кредитки, не собираясь больше возвращаться в «Джурис Инн». Я не намерена облегчать Роберту задачу, если ему вздумается разыскивать меня, чтобы упечь в психушку. Свой выбор я останавливаю на гостинице неподалеку от вокзала – рангом повыше, чем Би энд Би[23], но явно не имеющей отношения ни к одной сети. Женщина за узкой стойкой в коридоре, не спросив у меня никаких документов, принимает у меня наличные и взамен вручает ключ от номера, висящий на большой деревянной колобашке.
В некоторых отелях такие ключи могут быть «фишкой», но здесь – просто старомодный и практичный способ предотвратить кражу ключей гостями. Женщина сообщает, что мой номер – на верхнем этаже. В отсутствие лифта я устало бреду вверх по узкой лестнице, покрытой затхлым, вонючим ковролином, пока наконец не упираюсь в дверь своего убежища, на поверку оказывающегося убогой комнатенкой, места в которой едва хватает для двуспальной кровати и шкафа. Душевая у меня тоже имеется. В номере душно. Термостат, вероятно, установлен в положение «вкл», так что я решаю распахнуть старинное створчатое окно, впуская в комнату влажный бриз и шум проходящей снизу дороги. Что ж, по крайней мере, здесь есть чайный набор, и выглядит он вполне чистым.
Я так устала. Завтра – мой день рождения. Чуть больше недели назад мои муж и дочь планировали вечеринку в мою честь – и вот я здесь, одинокая, отверженная и все равно снедаемая тревогой за них. «Хорошо, что операция Фиби позади», – думаю я, доставая из сумки бутылку вина и сэндвич в вакуумной упаковке, которые я прихватила по пути сюда, после звонка из больницы.
Находится в комфортной палате. Состояние все еще критическое, однако есть предпосылки для осторожного оптимизма.
Что скажет Фиби, когда очнется? Станет топить или обелять Роберта? Уж по меньшей мер отведет от него подозрения в том, что это он столкнул ее с тротуара? Я долго размышляла об их вероятном тандеме, и теперь, наполняя кружку теплым белым вином, я вдруг осознаю, что есть и другие варианты. Да, возможно, один из них открыл на меня охоту. Возможно, что они оба. Но существует, разумеется, и другая возможность. Может быть, они оба решили меня подставить, но по отдельности. Независимо друг от друга. И несчастный случай с Фиби может оказаться просто несчастным случаем. Возможно, она отвлеклась. Может быть, Хлоя предупредила ее о моем визите. Или это сделал Роберт. Здесь может быть столько разных «возможно» и «что, если», что вполне можно свихнуться, просто пытаясь вычислить все вероятные комбинации.
Вполне можно свихнуться.
Как вариант – разумеется.
Вся эта мания преследования может оказаться следствием моей собственной паранойи. Никто не охотится за мной. Единственную угрозу представляю я сама и мое проистекающее из дурной крови безумие второго ребенка. Мне исполняется сорок. Я превращаюсь в мою мать.
Заперев дверь, я забираюсь на стул, чтобы закинуть ключи от машины и номера подальше на пыльную крышу шкафа. Не хочу, чтобы сегодня ночью мне было легко покинуть эту комнату. Запив две таблетки парацетамола (от головной боли) большим глотком вина, я сажусь на край кровати. Сэндвич так и лежит нераспакованным. Становится поздно, солнце скрылось за толстым слоем облаков, и тяжелое пасмурное небо заступает на ночное дежурство. Допив вино, я ощущаю, как в моей голове в вихре безудержного веселья взметаются числа, обрывки мелодий и нервные тики. В надежде отключиться я наливаю себе еще вина. Жаль, что нельзя добавить в коктейль мое снотворное, но я вовсе не уверена, что удержалась бы от того, чтобы принять лишнее. Я так отчаянно хочу спать.
Наступает ночь.
Я не сплю. И в то же время не могу назвать это бодрствованием. Ночь проходит словно в лихорадочном бреду. Моя тревога возрастает стократ, едва стрелки часов переваливают за полночь. Я брожу по комнате. Я дергаю дверную ручку. Я прижимаюсь к окну. Я делаю все это и все равно не могу быть уверена в том, что это делаю я. Я снова пью вино, в голове гудит, и, в очередной раз дергая дверную ручку, я уже уверена в том, что моя рука мне не принадлежит.
Я пью еще. Около двух часов ночи наступает некое мгновение просветления, когда я внезапно осознаю, что вымокла до нитки. Ощущение не лжет. Оно кажется мне важным. Почему так важно то, что я промокла? Я пью еще и вдруг обнаруживаю себя стоящей рядом с кроватью, уставившись на постель. Я бормочу слова песни себе под нос, и мне приходится прихлопнуть рукой рот, чтобы не начать выкрикивать их. Преисполнившись страха, я перевожу взгляд на подушку и наконец позволяю себе провалиться сквозь трещины в собственном рассудке. Я не в силах бороться с ночью.
Ночью безумие побеждает.
54
Телефонный звонок заставляет меня прийти в себя. На часах половина одиннадцатого утра. Ночь закончилась, и наступило самое настоящее утро. Сорок. Мне сорок.
Большой день.
Первым делом я понимаю, что замерзла. Мокрая одежда прилипла к коже. Я все еще стою на маленьком пятачке у изножья кровати. Ноги едва не подламываются подо мной, когда я пытаюсь сделать шаг, – до такой степени они онемели и затекли. Я слышу, как шумит вода в душе, и спешу туда, чтобы закрыть кран. Вода оказывается ледяной. Я не помню, как заходила в душ, помню только, что намокла.
Телефон снова звонит. Мишель. Я не беру трубку. Вполне могу обойтись без ее тирад – можно подумать, я виновата в том, что ее муж спит со всеми подряд. А если она и не собирается скандалить, то сил на то, чтобы выслушивать ее стенания, у меня все равно нет. Пусть общается с Робертом. В конце концов, это он ее друг. У меня достаточно дерьма для разгребания.
Мой взгляд случайно падает на зеркало, висящее за подносом с чайными принадлежностями. Розовой помадой на нем в три ряда намалеваны числа. 222113155218222. Я смутно помню, как писала их. Вспышка в моей памяти – отражение в зеркале, волосы свисают на лицо, я бормочу себе под нос, выводя какие-то каракули. Я вполне могла бы сойти за собственную мать. Я оглядываюсь на несмятую постель. Единственная вещь, которую здесь потревожили, – подушка, лежащая на полу.
На глаза наворачиваются слезы. Я плачу, стаскивая мокрую одежду, и продолжаю плакать, стоя под горячим душем. Я пытаюсь согреться, но все мое тело дрожит и трясется. Обрывочные воспоминания о минувшей ночи возникают у меня в голове. Вот я брожу по комнате взад-вперед. Пою.