Я вхожу в кухню. Буря продолжает бушевать, и следующая вспышка молнии выхватывает из темноты за стеклом ее лицо, искаженное яростью и страхом. Мокрые волосы в полном беспорядке. Она не видит меня и поворачивает к задней двери. Подойдя чуть ближе, я слышу, как она пыхтит, поднимая тяжелый камень. С моей работой она бы не справилась. И дня бы не протянула. Булыжник ударяется о толстое стекло, но ничего не происходит. Она предпринимает новую попытку – на этот раз сильнее, издавая при этом стоны, как чемпионка Уимблдона.
Стекло не выдержит. И когда это произойдет, я буду готова.
62
Раз за разом я швыряю булыжник в заднюю дверь, и наконец стекло лопается. Стукнув еще разок по торчащим из образовавшейся дыры осколкам, я запускаю внутрь руку. Ключа в скважине нет. Я изо всех сил вытягиваю пальцы, шаря по наличнику – Роберт иногда засовывает ключ туда, но мне не дотянуться. Времени нет. Я лезу сквозь дыру в стекле. Осколки оставляют раны на моем теле, вспарывают джинсовую ткань, впиваются в мои ляжки, но я протискиваюсь вперед и кучей мокрого тряпья вываливаюсь на пол в кухне. Там я немедленно вскакиваю на ноги, чуть повторно не растянувшись на скользком полу – яйца, на полу – разбитые яйца, хрясь, хрясь, хрясь – и, спотыкаясь, уже спешу прочь, как вдруг слышу голос.
– Здравствуй, Эмма.
Я в потрясении оборачиваюсь. Она прямо у меня за спиной. Кэролайн. Ухмыляется. Выбившиеся волосы, длинные и спутанные, свисают ей на лицо.
– Какого черта ты вытворяешь, Кэролайн? – спрашиваю я.
– Такого.
Она делает внезапный выпад, и, прежде чем я успеваю дернуться в сторону, с силой толкает меня в бок. Я отступаю, потирая ушибленное место. На удивление, промокшая насквозь одежда кажется горячей на ощупь. Как она может быть такой теплой? И липкой? Когда ноги подкашиваются подо мной, я во мраке поднимаю ладонь к глазам. Мои пальцы выпачканы чем-то темным. Кровь. Это кровь. О, господи.
Рухнув на пол, я пытаюсь схватить ее за ногу, но Кэролайн лишь стряхивает мою руку. Опершись спиной о буфет, я зажимаю ладонью колотую рану у себя в боку. Она проткнула меня ножом? Кровь толчками сочится у меня между пальцами, и я прикусываю язык, чтобы не застонать. По мере того, как отступает шок, приходит боль. Это нехорошо. Совсем.
– Что ты сделала с моей семьей? – спрашиваю я. Нужно ее заболтать. Где же полиция? Я крепче зажимаю рану, стараясь свести края вместе. Кэролайн кладет свое орудие на кухонную стойку. Это толстый осколок стекла, всего несколько дюймов в длину. Может быть, я выживу. Может быть.
– Пока ничего. Я всего лишь плачу тебе той же монетой, Эмма. – Распахнув дверцу холодильника, она вынимает початую бутылку вина и, усевшись за стойкой, отхлебывает большой глоток. – Ты ведь первая расправилась с моей семьей.
– Я ничего тебе не сделала. – В животе у меня холодеет. Словно в моих внутренностях тает лед. – Мне было пять лет.
– После той аварии мама все время твердила про судьбу, – не слушая меня, произносит Кэролайн. – Не сетуй на судьбу. Нужно принимать все таким, как оно есть. Мы не в силах что-то изменить. Она так часто повторяла это дерьмо, что как бы я ее ни любила, мне хотелось ее придушить. Она всегда была такой жизнерадостной. Этого хотел бы твой папочка, – так она говорила. Разумеется, она ошибалась. Мне кажется, чего он действительно хотел бы – так это не сдохнуть, не дожив и до сорока пяти, в жуткой агонии, с легкими, расплющенными о руль машины.
Издав короткий смешок, Кэролайн снова прикладывается к бутылке.
– Но разве судьба была виной всему этому? Нет. Просто моему святоше-отцу было недостаточно нас с мамой. Он мечтал поселить в нашем доме еще одного ребеночка. Считал, что мама меня избаловала. Что я слишком холодна. Не умею сопереживать. Что мне нужен кто-то, о ком я могла бы заботиться. Мама, конечно же, не была с ним согласна. Она любила меня так же сильно, как я любила ее. Но и папу она тоже любила, так что его идеи о том, что в нашем гнезде должен появиться кукушонок, прорасли и в ней, и мама пошла на это. А потом внезапно только и слышно стало: «Эмма, Эмма, Эмма».
Кэролайн переводит на меня взгляд – лицо ее внезапно икажает гримаса гнева.
– И погляди, чем это для них закончилось. Могилой и инвалидным креслом. Я сидела на заднем сиденье, пристегнутая. Я была так зла! Я очень хорошо все помню. Яркое солнце. Папина восторженная болтовня. Моя сдерживаемая ярость. Перед выездом я закатила истерику. Кричала и кидалась вещами. Только в тот раз по-моему не вышло. Она такая милая, эта Эмма. Прекрасное имя для такой прекрасной малышки. Они были очарованы тобой – даже моя мама – и ожидали, что и я должна буду тебя полюбить. Будто мне было какое-то дело до твоих трагедий! Это были мои родители. Для тебя в нашей семье не было места.
Мои внутренности – меня проткнули, боже мой, меня проткнули осколком стекла… мама ведь тоже порезала себя осколком… – переворачиваются при мысли о том, как повернулась бы жизнь, если бы мне пришлось жить с этой семьей. Кэролайн в роли старшей сестры вместо Фиби. Какое несчастье произошло бы со мной в их доме? Из огня да в полымя… Пламя… Сковородка – есть поблизости сковородка? Что-нибудь, что можно использовать как оружие?
Я отрываю одну ладонь от раны, чтобы попытаться открыть ближайший ко мне ящик буфета, но Кэролайн оказывается быстрее. Метнувшись ко мне, каблуком своей туфли она пригвождает мои пальцы к полу. Боль обжигает, и, выдергивая руку, я не могу сдержать крик.
– А потом какая-то машина врезалась в нашу, и все изменилось, – как ни в чем ни бывало продолжает свой рассказ Кэролайн, пока я в агонии корчусь на полу. – Когда все произошло и я лежала там, слушая последние вздохи своего отца и стоны матери, то терявшей сознание, то приходившей в себя, и пока до меня еще не дошло, до какой степени отстойной с того момента станет моя собственная жизнь, мне очень хотелось протиснуться между сиденьями и сказать им: «Ну что, допрыгались? Будет вам урок». Судьба. Нет, я никогда не верила в судьбу. До того самого момента. Когда услышала твое имя в больничном коридоре. «Эмма? Младшая дочь Патрисии Бурнетт?» Я не могла поверить своим ушам. Эмма Бурнетт. Меня словно холодной водой окатили. Видишь ли, я была слишком мала, чтобы запомнить твою фамилию. Я слышала ее всего-то пару раз. Я перерыла все бумаги матери, но после несчастного случая она избавилась от всех документов по удочерению. Через какое-то время я смирилась с тем, что никогда не узнаю, кто ты и где живешь. Но потом, когда в больнице я услышала твое имя, я все вспомнила. Эмма Бурнетт. Вот как тебя звали.
– Моя семья здесь ни при чем, – выдыхаю я. – И я тоже. Я даже не знала об аварии. Я…
– Ой, кончай хныкать, Эмма, это мой звездный час! – Кэролайн пристально смотрит на мою рану. – Можешь зажимать сколько хочешь, я практически уверена, что задела печень. К несчастью. Я-то надеялась, что ты выживешь. Понесешь наказание. Что ж, хей-хо! – Она бросает мне кухонное полотенце. – Держи. Это может ненадолго продлить твою жизнь. Хочу, чтобы ты все слышала.
Печень, Господи, моя печень. Как бы там ни было, я плотно прижимаю полотенце к ране. Может, она промахнулась. Я ведь успела немного повернуться. Может, все еще будет хорошо. Может, все может быть, – думаю я, пока холод расползается по моему животу.
– Я следила за тобой. Нужно было выяснить, как ты устроила свою жизнь после того, как разрушила мою и мамину. В течение часа ты успела поругаться с Фиби и с какой-то несчастной женщиной возле своего офиса. Едва ли ты вспомнила тогда о своих феминистских принципах. Помню, как думала, царапая ключом твою машину: «Пока у тебя все хорошо, Эмма. А потом к черту сестринскую солидарность, да?» Я написала записку и оставила у тебя на ветровом стекле, прижав щеткой дворника. Грубовато для меня, но в точку. СУКА. Мне стало чуть легче. Судьба не просто так свела нас вместе. Разумеется, я проследила за тобой до дома. Увидела твой дом. Мужа. Детей. Твоих друзей. Все такое идеальное, до тошноты!
– Ничто не идеально, – возражаю я.
Кроме моих детей. О, мои крошки. Где они? Где Роберт? Почему не защищает их?
– Некоторые люди не заслуживают того, что имеют, – продолжает Кэролайн. – Просто равнодушно порхают по жизни, ничем не обремененные. Ты не должна была упорхнуть от меня. Я заплатила тем подросткам, чтобы стащили у тебя кошелек – ничего сложного. Зато я смогла увидеться с тобой лицом к лицу. Разрезала твою шину. Слежка за Робертом тоже оказалась подарком небес. Тот бар… просто идеально. У меня созрел план притвориться твоей клиенткой или подружиться с тобой, но ты сделала все сама. Написала мне. В тот первый раз, когда ты явилась и сидела в машине возле моего дома, я решила, что ты все знаешь. Но нет, это оказалась всего лишь твоя жалкая попытка подружиться.
– Не трогай моих детей. Прошу тебя. Они ничего тебе не сделали.
У Кэролайн прямо под рукой нож, а я не в том состоянии, чтобы за ней бежать. Не уверена, что смогу хотя бы просто встать на ноги. Но я должна что-то делать. Только вот что? Меня к ней так тянуло. Рядом с ней я чувствовала себя в безопасности. Мне было спокойно, потому что я знала, где она находится и что делает. Вновь это сочащееся сквозь ткань времени знание о будущем.
– Из глубины сада я наблюдала за твоими бессонными ночами. Твоя бессонница – просто подарок. Все что мне нужно было делать – подпитывать твою паранойю. Разбитые молочные бутылки, звонок в школу, чтобы сообщить, что ты трясла того паренька. Позвонить тебе в офис от имени клиенток, а потом назначить встречи в других фирмах, на случай, если кто-то станет проверять, – проще простого. Все было готово, чтобы, когда придет время, отправить те отзывы. Чтобы подтолкнуть тебя к краю обрыва. – Кэролайн ухмыляется, держа в руках бокал вина. – Точно так же, как я столкнула Фиби с края того тротуара прямо под колеса фургона. Медсестры сильные. Нам ведь приходится тяжко пахать.