Ральф вспомнил об этой привычке Макговерна скептически приподнимать бровь. Его непрошибаемый цинизм. Вытянутое, всегда недовольное лицо. Излишне умные литературные аллюзии, которые обычно заставляли Ральфа улыбаться, но зачастую он чувствовал себя из-за них глупым ребенком. И еще – отношение Билла к Луизе: снисходительное и иногда просто жестокое.
Ну, это было не совсем справедливо, и Ральф это прекрасно знал. Билл Макговерн мог быть добрым, и чутким, и – что в данном конкретном случае, наверное, было важнее всего – понимающим. Они с Ральфом знали друг друга уже двадцать лет, и последние десять жили в одном доме. Билл помогал нести гроб на похоронах Каролины, и если Ральф собрался с кем-нибудь поговорить о том, что с ним происходит, то с кем же ему говорить, как не с Биллом?!
Ответ простой: больше не с кем.
Глава 10
Туманные кольца, окружавшие фонари, исчезли, как только небо на востоке начало светлеть, и к девяти часам день уже был ясным и теплым – начало последних деньков бабьего лета скорее всего. Как только закончилось «Доброе утро, Америка», Ральф спустился вниз, твердо решив рассказать Макговерну обо всем, что с ним происходит в последнее время (во всяком случае, обо всем, о чем он осмелится рассказать), прежде чем у него окончательно сдадут нервы. Однако, подойдя к двери нижней квартиры, он услышал шум душа и – к счастью, звук был достаточно приглушенным – голос Уильяма Д. Макговерна, распевающего «Оставил я сердце свое в Сан-Франциско».
Ральф вышел на крыльцо, засунул руки в задние карманы брюк и огляделся по сторонам. Он подумал, что в мире нет ничего – действительно ничего, – что может сравниться с октябрьским солнцем; он почти физически ощущал, как отступают его ночные тревоги. Они, конечно, вернутся с наступлением темноты, но сейчас он чувствовал себя хорошо. Разумеется, он не выспался, и голова слегка мутная, но в остальном – все-таки хорошо. День был не просто погожим и ясным; он был великолепным. И вряд ли в ближайшее время что-то подобное повторится – теперь надо ждать до следующего мая. И Ральф решил, что глупо было бы не воспользоваться таким прекрасным деньком. Прогулка по шоссе за Харрис-авеню и обратно займет полчаса, максимум – сорок пять минут, если он встретит кого-то, с кем можно будет постоять-поболтать, а к тому времени Билл уже примет душ, побреется, причешется и оденется. И будет готов сочувственно слушать Ральфа – если, конечно, ему повезет.
Он дошел до площадки для пикников за оградой окружного аэропорта и всю дорогу только и делал, что пытался уговорить себя, что он вовсе даже и не надеется встретить там старого Дора. Но если он его встретит, они вполне могут поговорить о поэзии – о книжке Стивена Добинса, например – или даже о философии. И может быть, Дор заодно объяснит ему, что это за «дела долгосрочников» и почему он считает, что Ральфу в них лучше «не вмешиваться».
Но на площадке для пикников Дорранса не обнаружилось; там не было вообще никого, кроме Дона Визи, который вдруг загорелся желанием объяснить Ральфу, почему Билл Клинтон – отвратительный президент и почему для старушки Америки было бы куда лучше выбрать на эту должность финансового гения Росса Перо. Ральф (который голосовал за Клинтона и думал, что тот справляется со своей работой очень даже неплохо) послушал какое-то время, чтобы не показаться невежливым, а потом сказал, что ему надо идти стричься. Это было единственное, что он смог придумать вот так вот с ходу.
– И вот еще что! – крикнул Дон ему вдогонку. – Эта его чопорная жена! Она лесбиянка, точно тебе говорю! Я всегда вижу такие вещи! И знаешь почему? Я смотрю на их туфли! Туфли – это их секретный код! Они всегда носят такие туфли, с квадратными носами и…
– Увидимся, Дон! – прокричал Ральф и быстренько ретировался.
Он прошел около четверти мили вниз по холму, а потом мир вокруг него тихо взорвался.
Когда это случилось, Ральф как раз проходил мимо дома Мэй Лочер. Он встал на месте как вкопанный и удивленно уставился на Харрис-авеню. Он не верил своим глазам. Он прижал руку к горлу и открыл рот. Наверное, он был похож на человека, у которого случился сердечный приступ, и хотя с его сердцем все было в порядке – по крайней мере сейчас, – судя по ощущениям, у него и вправду был какой-то приступ. Ничто из того, что он уже видел до этого, не подготовило его к такому. Впрочем, вряд ли хоть что-то могло подготовить к такому.
Другой мир – тайный мир аур – проявился опять, только на этот раз… такое Ральфу и не снилось… он даже всерьез задумался о том, может ли человек умереть от перегрузки органов восприятия. Харрис-авеню превратилась в мерцающую страну чудес, населенную наложенными друг на друга сферами, конусами и полумесяцами самых разных цветов. Деревья, которые меньше чем через неделю сбросят остатки осенних листьев, горели яркими факелами у Ральфа в глазах и в сознании. Небо утратило свой прежний цвет – теперь это было вообще не небо, а что-то огромное, синее и стремительное.
Телефонные линии на западной стороне Дерри по-прежнему висели на фоне этой безбрежной сини, и Ральф уставился на них, как завороженный. В какой-то момент он поймал себя на том, что перестал дышать, и понял, что надо возобновить этот процесс, и как можно быстрее, иначе он просто хлопнется в обморок посреди улицы. Вверх-вниз по черным проводам бегали желтые изломанные спирали; они были похожи на «ежики» на колючей проволоке, какими их Ральф видел в детстве. То и дело в этом желтом мерцании возникали то красные вертикальные полосы, то зеленые вспышки, которые распространялись на всю желтизну и на мгновение перекрывали ее, прежде чем исчезнуть.
Ты видишь, как люди разговаривают по телефону, тупо подумал Ральф. Ты это видишь. Тетя Сэди из Далласа болтает со своей любимой племянницей, которая живет в Дерри; фермер из Хэйвена ругается с продавцом, у которого покупает детали для трактора; священник пытается помочь своему прихожанину, который попал в беду. Их голоса, мне так кажется, как раз и есть эти яркие вспышки и линии, они исходят от людей, и вызваны всплеском эмоций – любовью или злостью, радостью или завистью.
Ральф почувствовал, что то, что он видит и чувствует, – это еще далеко не все; что существует еще целый мир, который лежит за пределами даже его расширенного восприятия. И что по сравнению с этим миром все, что он видит сейчас, показалось бы ему бледным и тусклым. И если действительно есть еще что-то, то как постичь это «что-то» и не сойти с ума? Даже если выколоть себе глаза, это все равно не поможет; Ральф почему-то не сомневался, что его ощущение «видения» происходит из многолетней привычки воспринимать мир глазами. Но тут все было гораздо сложнее.
Чтобы доказать это себе, он закрыл глаза… и – как он и думал – он по-прежнему видел Харрис-авеню. Как будто его веки вдруг превратились в стекло. Единственная разница заключалась в том, что привычные цвета изменились на прямо противоположные и создали мир, который выглядел, как негатив цветной фотографии. Деревья больше не были оранжевыми и желтыми, они стали неестественно-зеленого цвета. Серый асфальт на Харрис-авеню – его поменяли совсем недавно, в июне – стал абсолютно белым, а небо превратилось в удивительное красное озеро. Ральф снова открыл глаза, почти уверенный в том, что ауры исчезнут, но они не исчезли; мир вокруг по-прежнему переливался и расцветал красками, и движением, и глубокими резонирующими звуками.
Когда я начал их видеть? – размышлял Ральф, спускаясь вниз по холму. Когда маленькие лысые доктора начали выходить из соседних домов?
Но сейчас он не видел никаких докторов, лысых или каких-то еще, никаких ангелов на крышах, никаких чертей, вылезающих из канализации. Сейчас было только…
– Эй, Робертс, поаккуратнее! Смотреть надо, куда идешь!
Слова – резкие и немного встревоженные, – казалось, обладали некоей осязаемой плотностью; как будто проводишь рукой по дубовой панели в каком-нибудь древнем монастыре или старинном фамильном поместье. Ральф резко остановился и увидел миссис Перрин, которая жила дальше по Харрис-авеню. Она сошла с тротуара, чтобы он не сшиб ее, как кеглю в боулинге, и теперь стояла по колено в опавших листьях, сжимая в одной руке сумку и мрачно глядя на Ральфа из-под нахмуренных седеющих бровей. Аура, которая ее окружала, была добротного серого цвета униформы Военной академии Сухопутных войск.
– Ты что, пьян, Робертс? – спросила она резким тоном, и буйство цвета и ощущений как-то разом исчезло из мира. Ральф растерянно огляделся: это снова была обычная Харрис-авеню, еще одно обычное, хоть и приятное утро буднего дня в середине осени.
– Пьян? Я?! Да ни разу. Трезв как стеклышко, честное слово.
Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться на тротуар. Миссис Перрин, которой было уже за восемьдесят, хотя по ней этого и не скажешь, посмотрела на него так, как будто у Ральфа на руке сидела жаба. Я на это не попадусь, Робертс, говорили ее холодные серые глаза. Ты меня не проведешь. Она поднялась обратно на тротуар без помощи Ральфа.
– Простите, миссис Перрин. Я немного задумался и не смотрел, куда шел.
– Конечно, ты не смотрел, еще бы. Перся вперед, не разбирая дороги и разинув рот, как дебил, вот что ты делал. У тебе вид, как у деревенского дурачка.
– Простите, – повторил он и прикусил язык, чтобы не рассмеяться.
– Хм-м. – Миссис Перрин смерила его пристальным взглядом, как сержант-инструктор морской пехоты, разглядывающий новобранца. – У тебя на рубашке под мышкой дырка, Робертс.
Ральф поднял левую руку и посмотрел. Там и вправду была большая дырка, на его любимой клетчатой рубашке. Сквозь дырку проглядывала повязка и бинт с каплей запекшейся крови, а также неприглядный фрагмент волосяного покрова давно поседевшего старика. Он быстро опустил руку и почувствовал, как краснеет.
– Хм-м, – снова хмыкнула миссис Перрин, выразив этим все, что она думает по поводу Ральфа Робертса. – Можешь занести ее мне домой. И все остальное, что требует штопки. Я еще в состоянии держать в руках иголку, знаешь ли.