— Значит, сын считает меня бандитом и мародером? Вот я тебя и спрашиваю, Калин, почему ты мне веришь, почему рискуешь? Я мог ведь и на самом деле стать бандитом...
— Нет, ты не бандит и не будешь им! Если уж ты раньше не запачкал своих рук в крови человеческой, то теперь и подавно не захочешь делать этого. Ясно тебе, товарищ?..
Не знаю, как для него прозвучало это слово «товарищ», но он вдруг закрыл лицо руками и горько заплакал, весь затрясся, а когда немножко успокоился, сказал:
— Извини, я у тебя все сигареты искурил, но, если можно, дай еще одну...
Он прикурил, минуты две-три помолчал, собираясь с мыслями, а потом продолжал:
— Так я расстался со своим сыном. Подошел я к лесу и чувствую, как во мне все дрожит. И так мне стало его жалко! А сын уже взрослый, пора в армию идти. Мне хотелось крикнуть ему, вернуть, рассказать, кем я стал, но... я дал слово молчать. Не знаю, как сдержал себя. Постоял и ушел. Начало смеркаться. Я шел долго. Уже восток загорелся. Оказался в Дряновской околии. Осмотрелся. На траве появилась роса. Значит, пора куда-то прятаться. Вышел к вспаханному полю, возле леса увидел шалаш. Кругом ни души. Решил здесь остаться на день, а когда смеркнется — отправиться на встречу. Забрался в шалаш и лег. Как уснул — не заметил: очень устал. Проснулся от сильной жажды. В горле пересохло, очень хотелось пить. Раскинув умом, решил: раз есть поле, значит, должен быть и родничок. Найдя воду, вволю напился — и опять в шалаш. У меня мелькнула мысль: «А если меня кто видел?» И действительно, когда солнце начало клониться к западу, я услышал сквозь сон: «Сдавайся! Сдавайся!»
Вскочил словно ужаленный. «Пришел конец, — решил я и молча стал ждать. — Но за что, добрые люди? — мысленно спрашивал я. — Все кончено!» Прислушался, стараясь выяснить, сколько их... Голосов слышалось много. «Значит, окружен, — решил я. — Эх, но почему сейчас?» Мне кричали: «Сдавайся, или бросим гранату!» — а я не знал, что предпринять. Ближе всех слышался очень знакомый голос. Прислушался внимательнее. Дак как же это я сразу не узнал! Ведь это Борика! Он меня допрашивал раньше. — Ты сдался им, не так ли? — вконец расстроенный, взволнованно спросил я и представил себе, как Борика собирал местных жителей для поимки «бандита».
— Кто, я, что ли? — удивился он.
— Да ты, конечно, кто же еще...
— Нет! Какое я имел право? Испугался, конечно, не буду душой кривить. Они кричали, но я молчал, стараясь не обнаружить себя, а сам думал: «Перехитрили меня твои люди, нет выхода... Сдаться? Борика ничего не знает обо мне. Могут убить или отвести в околийское управление — и тогда все кончено. Выходит, не выполнил я своего обещания...» А ты будешь ждать и думать: «Обманул он меня. Надул, подлец, чтоб ему...» Так я рассуждал, а сам смотрел, не показывается ли кто снизу. Там был обрыв, а еще ниже — свежая пашня. Мгновенно решил: «Сигану туда и в лес. Только надо момент выбрать...» Улучив момент и решив — была не была, я выскочил из шалаша и прыгнул вниз... Поднялась стрельба, засвистели пули. Я понял тут, что ты ничего не говорил Борике обо мне, иначе бы он прекратил стрельбу: ведь он наверняка узнал меня...
Но пронесло и на этот раз. А дальше было только бегство. Как только вскочил я в лес, ощупал себя, не ранен ли. А потом — вниз, потом — в горы, и не заметил, как заблудился. Это не Пирин, там другое дело... Потому и запоздал. Ты уж прости...
Я слушал, смотрел на него и думал о том, как мало иногда надо человеку: одно слово, один жест или взгляд — и он засияет с необычайной силой, согретый доверием. А может превратиться и в лед, высохнуть, сгореть ни за что, безо всякой надобности... Доверие! Не в нем ли суть счастья и несчастья? Может ли зло породить доверие, а недоверие — добро?..
— К сожалению, раньше я не задумывался над тем, что такое людская доброта. Я видел столько злобы, что потерял веру в человека, а ее нельзя терять... Жаль, что я так долго отравлял свою душу...
Я смотрел, как он углубляется в лес. Он шел, покачиваясь. Вот он обернулся, чтобы еще раз увидеть меня, а потом тихо запел:
Эх, подуй, подуй, ветерок,
Раскачай зеленые дубравы,
Растопи белые снега...
Он пел тихо, трогательно, несколько хрипловатым, прокуренным голосом. Пел всей душой, всем сердцем. И от его пения на душе у меня становилось как-то приятно и хорошо. Я лег на траву. По обе стороны от меня возвышались огромные скалы, а вверху, в небе, как в окне, ярко сверкали крупные звезды, так близко, что казалось — протяни руки и бери их. Вокруг трещали кузнечики и цикады, наполняя ночь завораживающими звуками. Я лежал в полузабытьи, и мне казалось, будто кто-то очень добрый убаюкивает меня. В ушах вдруг вновь зазвучал знакомый пароль: «Кольо, Кольо, мамин Кольо...» Я вскочил, огляделся по сторонам, но никого не увидел. Только лес и скалы. Я вновь забылся недолгим сном. Засыпая, я опять подумал о своем «беглеце». Теперь было уже не так важно, когда он покончит с бандитами. Главное — он родился заново. Все иное в нем осталось теперь в прошлом. Ростки нового дали обильные всходы. А рождение нового никто не может остановить. Оно, как солнце, обязательно взойдет, наберет полную силу и озарит землю, согревая людей.
ФАНТОМ
Встречался я с ним несколько раз: когда я был гимназистом, потом в студенческие годы и, наконец, когда он стал известным молодым адвокатом и брался в суде за самые сложные дела. Панарджийское стрельбище напротив церкви было его излюбленным местом времяпрепровождения. Две крашеные франтихи хорошо знали, что если сегодня он стрелял в тире худенькой мисс Доли, то завтра будет у полненькой, одевавшейся по последней моде мадам Заре. Они всегда радовались его визитам, потому что господин Павлов был отличным стрелком: держа оружие в одной или сразу в двух руках; с упора или стоя, он разбивал все качающиеся мишени. А уж после него валом валила молодежь, чтобы подражать ему. Каждый старался перекричать другого: «Он может, а мы почему не можем?»
Многие наши ремсисты[5] в то время думали про себя: «Скоро начнется революция, а мы не умеем владеть оружием. Где же нам учиться стрелять?» Я тогда состоял в гимназистской организации РМС и отвечал за стрелковую подготовку, и мы приняли решение через день посещать стрельбище.
Одевался этот человек изысканно. Он ходил то в прекрасной розовой рубашке, то в темно-вишневой, то в темно-лиловой и всегда при галстуке красно-кофейного цвета. Летом он носил светлый костюм и платок под цвет галстука в карманчике пиджака, а зимой — темно-серый костюм и такой же платок в карманчике. У него было три зимних пальто, все темно-серого цвета в крапинку. Всегда элегантный, спокойный, он производил впечатление волевого человека. Держался он всегда властно и самоуверенно. Однажды, когда я десятью выстрелами подряд разбил десять мишеней, он обратил на меня внимание. В его красивых глазах мелькнула усмешка.
— Эй, студент, ты что, в полицаи готовишься? — спросил он так громко, что я невольно смутился.
— Нет! А почему вы решили, что именно в полицаи?
— Ну тогда, значит, собираешься в шумкари[6], не так ли? — усмехнулся он, иронически смерив меня взглядом.
Я не сдержался от охватившего меня гнева и не помню, как это вышло, но выпалил ему:
— А что, если я уйду в лес, вы будете потом защищать меня? Правда, у нас нет денег нанимать адвоката, но мой отец может продать мула.
Он, похлопав меня по плечу, ответил:
— Геройский ты парень, как я посмотрю!..
Потом встретились мы с ним в зале суда, когда меня вместе с другими тридцатью шестью товарищами судил софийский военно-полевой суд. Среди подсудимых были двадцать пять ремсистов из гимназии, а остальные — учителя, рабочие, крестьяне из Неврокопа, Разлога, Чепино, Костенца...
Защитником главного обвиняемого суд назначил адвоката Павлова. Слушая его, я видел, как он лавировал, выискивая промахи в обвинительном акте, однако когда дело доходило до истины и он мог бы найти возможность действительно чем-то помочь своему подопечному, адвокат об этом умалчивал. Присудили мне три с половиной года тюрьмы строгого режима. Главный обвиняемый, кандидат в подофицеры, был приговорен к смертной казни и через несколько дней повешен.
Очень скоро я бежал из тюрьмы. Нас шестерых, осужденных по сравнению с другими менее строго, посадили вместе в одну камеру. Старый надзиратель, пьяница и взяточник, махнул на все рукой и стал посылать нас вместе с уголовниками на работу в тюремный сад. Осенним вечером, когда мы заканчивали выбирать картофель, а конвоир замешкался что-то возле Японца (так мы прозвали одного нашего парня за его маленькие узкие глаза), Японец вдруг ударил конвоира камнем по затылку. Полицай тут же рухнул, не пикнув. Я схватил его карабин, а мой товарищ — пистолет. Забрав патроны, мы пустились бежать и вскоре были за рекой у шоссе. Неожиданно из-за поворота нас ослепили фары. Автомобиль! Полиция? Оказалось, солдат вез доски в Чирпан... Мы забрались в машину и первые сто километров проехали с комфортом. Через месяц мы добрались до Пирина, а еще через месяц установили связь с отрядом, и так уж случилось, что партизанский путь в горах начался с внезапной встречи с тем же Павловым.
В горы Пирин мы направились через Предел. Стояла зима, и, чтобы не оставить за собой следов, мы терпеливо ждали снегопада, укрывшись в лесу, неподалеку от постоялого двора бывшего белогвардейца Павла. Нас было трое и конь, нагруженный продуктами. До этого места наш путь проходил по проторенной дороге, а дальше нам предстояло идти целиной. Один из наших сказал мне:
— Калин, сходи на постоялый двор. Ты там уже был. Купи сигарет, только покрепче, для Мануша и Страхила, а то я совсем забыл. Только смотри, будь осторожен!..
И вот, когда я пришел на постоялый двор, туда вдруг пожаловали четверо: подполковник с подпоручиком, очевидно адъютантом, и двое гражданских. Одним из них оказался адвокат Павлов. Я с ужасом понял, что надо мной нависла смертельная опасность. Все мое внимание сосредоточилось на одной мысли: «Когда и в кого первого стрелять?» Павлов, увидев меня, узнал, подошел и, протянув руку, сказал: