На вырученные от продажи самогона деньги Леньке купили в сельпо новую куртку и резиновые сапоги.
Шиш (очевидец Сергей Малицкий)
— А какой он?
— Шиш-то? Да кто его…
Матвей в лесниках уже шестой год. Бороденка у него редкая, под глазом синяк, на пальце кольцо от пивной банки. Коля, практикант из районной газеты, мнется, но спрашивает: зачем кольцо?
— От шиша, — отвечает Матвей. — Шиш железа не переносит. Нет кольца — лупи из всех стволов. Главное, чтобы он не засмеялся.
— А если засмеется? — Коля фотографирует кольцо.
— Все, — ежится Матвей. — Сквасит он тебя.
— Как это? — не понимает Коля.
— По-разному, — ощупывает приманку в котомке лесник.
— Он опасный? — беспокоится Коля.
— Не боись, практикант.
Дорожка ныряет под низкие еловые лапы. Коля гнет голову, но все одно, паутина залепляет лицо. Вот ведь угораздило. Чего ему не сиделось в Москве? Аж живот скрутило. Романтика, мать ее…
— Старший лесничий лес держал, — бормочет Матвей. — При нем шиш не выбирался. Десять лет! А вот как лесничий овдовел да запропал… Тут и…
— Не сходится что-то! — кричит Коля. Матвей оборачивается и видит, что тот выбирается из кустов, застегивая штаны. — Все его боятся, но никто не видел. Что это за напасть-то? Может, морок?
— Морок? — не понимает Матвей. — Вот как сквашиваться начнешь, сразу поймешь, что не морок это. Ты не отходи больше. Впрочем, может, оно и к лучшему. Все приятней в чужака пулять, чем в самого себя.
— Пулять? — пугается Коля.
— А как иначе? — нехорошо смеется Матвей. — Ладно. Не боись особо. Солью пулять. Дюже шиш соль не любит.
— А я тут причем? — беспокоится Коля.
— При том, — хмурится Матвей. — Пришли, однако.
Лесник долго смотрит в траву, кивает, расстилает газетку, сыплет мелочь и ставит начатую поллитровку. Отходит к орешнику, ложится пузом в траву, прикладывает к плечу берданку. За его спиной укладывается и сопит Коля. Минут через пять в лесном сумраке раздается топот и на поляне показывается еще один Коля.
— Быстро, — цедит сквозь зубы Матвей.
— Ёшкин кот, — охает вполголоса практикант.
— А ты как думал, — кривит губы Матвей. — Жуть и есть. Хорошо, что тебя шиш играет, в себя трудно пальнуть. Ну, давай, погань, повернись задницей!
Второй Коля словно слышит. Останавливается у газетки, наклоняется и, озираясь, начинает собирать мелочь.
— Точно шиш, — хихикает Матвей. — На поллитровку и не смотрит. Блестящее тырит.
— Может, он не пьет? — шепчет практикант.
— А вот сейчас мы его и спросим, — отвечает Матвей и нажимает на спусковой крючок. Раздается выстрел и второй Коля взвивается, хватается за зад и с воплями ломится в чащу через кусты.
— Дело сделано, — поднимается Матвей. — Пускай теперь в соседнем лесничестве охоту ставят. Ты там не шибко обиделся?
— Да ладно, — отвечает за его спиной первый Коля и начинает мерзко хихикать.
Спина Матвея деревенеет. Руки не слушаются. Он пытается обернуться, но не может. Тело застывает и одновременно расплывается студнем.
— Ничего-ничего, — раздается из-за спины сквозь хихиканье. — И не такие сквашивались.
— У меня ж жена… — хрипит Матвей.
— А у лесничего разве ее не было? — удивляется голос. — И что? Десять лет, душа в душу… Я ж не пью.
Шиш
Осторожно — желтый! (очевидец Наталья Васильева)
И все-таки восприятие цвета очень личное. Берем красный цвет. Для одних это весна-красна и Красная площадь с парадами, для других — кровь и боль. Вот я, к примеру, не переношу желтый. Для меня он не цыплячий пух или венок из одуванчиков, а ужас и погибель. Рассказать, почему? Извольте.
Было это в семидесятых. На летние каникулы меня к бабке в Ленобласть отправили. На бывшие торфяники. После войны там вербованные — в основном, женщины — торф добывали. Потом, кто смог, тот разъехался по городам и весям, а в бывших бараках доживали свой век старухи. Гиблое там, надо сказать, место… Но это другая история. Поболтавшись по поселку день другой, я понял, что каникулы загублены. Не было ничего — даже клуба. Вся связь с большой землей — автолавка два раза в неделю и узкоколейка с «кукушкой». На поезд одному нельзя, а бабка Лера от своего огорода — никуда. В лес опасно, вокруг болота. В общем, тоска и уныние. Даже телевизор на три барака один — у бабы Мани, которую остальные старухи окрестили «тульским самоваром» за шарообразное тело на тонких кривых ногах. Маню считали гордячкой и не любили, она отвечала взаимностью, так что смотреть телик нам не светило.
Нам — это мне и ребятам. Парней моего возраста в поселке было мало. Так что пришлось всем если не подружиться, то хотя бы сбиться в стаю. До обеда мы ишачили у родни на грядках, потом собирались на задах, гоняли по пустырю мяч, играли в «картошку» и «вышибалу». А как начинало смеркаться, усаживались под кривой березой и травили байки. Обычно страшилки. Как-то раз рыжий Витька заявил, что все это фигня для малолеток. Они в прошлом году Пиковую Даму в пионерлагере вызывали и обломились. Вместо монстра после полуночи в палату Светка-вожатая ввалилась, заорала про пожарную безопасность и отобрала свечи. Потом неделю в столовой тарелки пришлось мыть. А вот вчера его бабка, мол, после стопарика беленькой настоящий жутик рассказала.
Двадцать лет назад жила здесь тетка. Типа местной дурочки. Ходила в желтом, поэтому прозвали ее Желтухой. Тогда детей в поселке еще много было, и они эту тетку изводили почем зря. Однажды напугали ее так, что загнали в лес. Дурочка там заблудилась и то ли с голоду померла, то ли в болоте утопла. Говорят, что она в лесное чудище превратилась. В полнолуние выходит на опушку — вся в желтом и сама желтая — и если встретит малолетку, то ему не жить.
Мы над Витькой посмеялись. Кто ночью в болота по своей воле попрется? Он спорить стал. В общем, в полнолуние он, я и Мишка колпинский собрались на Желтуху смотреть. Правда, как до дела дошло, Мишку тетка поймала и не отпустила, а я сам заробел. Так что Витька один в лес отправился. Упрямый был.
Видел ли он чудовище? Врать не стану. Только домой не вернулся. Нашли его через двое суток. Менты из Центрального с собакой. Мертвого нашли. Сказали его бабке, что малец болотного газа надышался, оттого и помер. Все поверили, а мы нет. Была там одна деталька… Рука у Витька тряпкой замотана была. И тряпка та — кусок ярко-желтого бабьего платка.
Вот он какой — наш желтый!
Лизун (очевидец Олег Титов)
Лизун жил за шкафом. За огромным черным сервантом, у которого стояла Лешкина кровать. На серванте стояла фотография бабушки — они с дедушкой, еще совсем молодые, сидели на лавочке и улыбались. Он держал ее за руку.
Шкаф был неподъемный. Лешка попытался его сдвинуть, чтобы отыскать жилище Лизуна или его норку, но не смог. Бабка застала за этим занятием, отругала и, больно взяв за ухо, вывела на участок, велев копать грядки.
Лешка привычно немного поплакал в сарае, вспоминая маму, как она обнимала его и чесала затылок у самой шеи, зная, что так ему очень нравится. Но мамы не было, вот уже полгода как не было, а отец пропадал на заработках и приезжал раз в неделю. На попытки Лешки поиграть с ним рассеянно соглашался, минут десять играл в шахматы или бадминтон, но потом срочно что-то вспоминал, бежал в дом, или на огород, или начинал ковыряться в телефоне.
И тут вдруг за шкафом начало что-то иногда шебуршиться по ночам. И бабушка сказала, что это Лизун. Лешка испугался было, но бабка сказала, что Лизун не злой.
— Нашкодить может, конечно, — сказала она. — Нонче тихо сидит, а в прошлый год, бывало, чашку скинет со стола или мух в чайник накидает.
— А как он выглядит? — спросил Лешка.
— Никто его не видел, — говорила бабушка, странно поглаживая руку. — Говорят, на кошку похож. Он выходит, когда все спят, бродит по дому. Иногда лижет спящих людей. Руки лижет, лица. Оттого и Лизун.
Однажды Лешка решил выследить Лизуна. Закрыл все занавески, чтобы похоже было на ночь, и притаился за холодильником. И уже заскребся было кто-то за сервантом, но тут вошла бабушка. Поняв, что внук задумал, она подскочила к нему и влепила увесистый подзатыльник.
— Не смей его пугать! — гаркнула бабушка. — Не смей!
В голосе ее был страх.
Лешка пулей выскочил из дома и помчался к сараю. Он заперся на крючок и сидел там, глотая слезы, и тер то место, где его ударила бабушка, то самое место, которое гладила и щекотала мама.
В дверь сарая постучали.
— Лешенька, — сказал голос бабушки, — ты прости меня. Не пугай Лизунко. Хороший он. Он с духами говорит. С ним дружить надо.
Лешка ничего не ответил. Через минуту послышалось шарканье шагов. Лешка осторожно выглянул в щель над дверью. Бабушка медленно ковыляла к дому. Одна ее рука непроизвольно гладила другую.
Этой ночью Лешка никак не мог заснуть. Ему было грустно и тоскливо. Папа уехал два дня назад и вернется еще не скоро. Лизун шуршал за шкафом, но Лешке было все равно. Он лежал на боку, вспоминал маму и пытался изо всех сил не заплакать.
В этот момент что-то дотронулось до его затылка и начало его гладить и почесывать. Лешка испугался было, но понял вдруг, что это Лизун лижет своим сухим и шершавым языком. Он подумал, что, наверное, если резко повернуться, можно успеть схватить Лизуна или хотя бы увидеть его. Но Лешку обволокла вдруг приятная ленивая дремота, он закрыл глаза и сразу же заснул спокойным счастливым сном, который повторялся потом еще много раз.
Ух ты, египетская рыба! (очевидец Алексей Донской)
Что-то в мире необратимо нарушено. Изъян всегда рядом; часто он растёт — тогда мир переворачивается вверх дном, и наступает темнота. Затем дух осознаёт себя — смутно и расплывчато, как зрение, которое возвращается не сразу. Но изъян не позволяет увидеть природу разрушения. В глазах двоится — это знак дуальности мира… И голоса… Пробуждение не бывает легким.