— Шуня близко. Шуня ближе. Шуня здесь! — шагнув навстречу, проводник толкнул Макса к кромке мутной воды.
Его тело было длинным и гибким. И Макс удивился, что не заметил этого раньше.
— Ах ты ж тварь! Не вышло у тебя мозги мне запудрить, Шуня! Макса Линна, грозу чудовищ, не провести гипнозом! — размашистый удар дубиной свалил лжепроводника на землю.
— Шуня… здесь… — жутко смеялся поверженный монстр, указывая своей явно чешуйчатой лапой на Макса.
— Да заткнись ты уже, тварь! — последовал еще один удар.
Макс не мог остановиться. Безумная ярость полностью захватила его. Злость на чудовище, притворявшееся человеком, злость на себя, сразу не сумевшего разгадать коварство зверя, на людей, которые время от времени зачем-то присылают в эти края охотников, чтобы убить его…
— Вжиу! — пели песню клыки, разрывающие человеческую плоть.
— Чавк-чавк-чавк, — насыщался Макс.
Закончив с добычей, он посмотрел на свое отражение в темной воде озера. Тусклая луна выхватила блеск святящихся желтых глаз.
— Шшшуня ззздесь! — криво усмехнулся бывший космодесантник Макс Линн, слизывая змеиным языком кровь с лица.
Майя (агент Аркадий Рух)
За окном идёт снег. Густые белые хлопья покрывают бесконечную равнину, заставляют прогнуться узловатые ветви деревьев, имён которых я не знаю. Там, за окном, жутко холодно.
А здесь тепло. В моей маленькой уютной комнатке. Дома. Тихо играет музыка. Одна и та же мелодия, раз за разом, всё время, всегда.
Сегодня придёт Майя.
Я не видел её уже девять дней. Не знаю, что у неё случилось: она очень скрытная. Но сегодня она обязательно придёт. Не спрашивайте, откуда я это знаю. Просто — знаю. Ещё ни разу я не ошибся.
Подхожу к столу и наполняю стакан водой из графина. Нужно полить фиалку. Какой-то редкий миниатюрный сорт с крошечными перистыми цветками. Это хорошо. Воды мало, и её приходится экономить. Хорошо, что фиалки не требуют много влаги: лучше не долить, чем перелить.
Ещё я протираю пыль. Ну, вот откуда она тут берётся?
Теперь с домашними делами покончено. Можно просто сидеть у окна, глядеть на медленно падающий снег и ждать Майю.
Я вспоминаю её. Тоненькую. Хрупкую. С большущими сияющими глазами. Самую. В прошлый раз я опять попытался о чём-нибудь расспросить её. Например — откуда она приходит. Майя улыбалась и молчала. Она всегда улыбается и молчит. Наверное, я люблю её. По крайней мере, кроме неё у меня никого нет. Только она, крошечная фиалка и единственная песня, повторяющаяся раз за разом.
Снег идёт всё сильнее. К утру он может совсем завалить дверь, и тогда Майя не сможет уйти. Ей придётся остаться со мной — пока не растает снег. Хочу ли я этого? Да. Хочет ли этого она? Не знаю. Наверное, нет. Иначе — почему она появляется так редко? Я не хочу, чтобы она оставалась со мною против своей воли. Пусть снег прекратится. Пусть Майя уйдёт, когда захочет — до следующего раза.
Я жду Майю. Я сижу у окна и гляжу на медленно падающий снег. Я хочу увидеть, как она проходит по нему, оставляя ровную цепочку следов. Я хочу увидеть её следы. Я никогда их не видел. Иногда они мне снятся.
Дверь открывается с еле слышным щелчком. По комнате проносится лёгкий ветерок. Майя. Она уже сбросила шубку и ботики, оставшись в моём любимом зелёном платье.
— Ты не замёрзла? — спрашиваю я.
Глупый вопрос. Майя молчит.
Я осторожно беру её за руку и подвожу к единственному креслу. Она совсем маленькая — росту в ней, как в четырнадцатилетней девочке. Она смотрит на меня снизу вверх огромными внимательными глазищами. Я присаживаюсь на подлокотник и начинаю рассказывать.
— Знаешь, Майя, я ведь только что думал о тебе. Я всегда о тебе думаю. Ты такая… Такая необычная. Наверное, я тоже кажусь тебе странным. Мы ведь очень разные. Но раз ты приходишь ко мне, значит, я хоть немножко тебе нужен. Посмотри: на моей фиалке распустился ещё один цветок.
Майя глядит на протянутый ей горшочек. Наверное, она улыбается. Мне хочется так думать, ведь по её мордашке никогда ничего нельзя понять. Я убираю фиалку и возвращаюсь к ней.
— Майя…
Мне кажется, или в её глазах мелькает вопрос? Я медленно наклоняюсь и целую её волосы. Они чуть сладковатые и пахнут… Я не знаю, как назвать этот запах. Они пахнут Майей.
— Знаешь, — продолжаю я, — ведь было же время, когда я тебя не знал. Представляешь? Вот есть я, а где-то есть ты. И я не знаю о тебе, а ты обо мне. Правда, странно? Конечно, я и сейчас почти ничего о тебе не знаю. Зато я знаю, что ты есть. Извини, что я так путано говорю. Это от волнения, а ещё потому, что я очень соскучился.
Майя молчит. Тихонько ёжится и только иногда, редко-редко, на мгновение прикасается щекою к моей ладони.
Не знаю, сколько проходит времени: часы давно остановились. Наконец Майя встаёт, мягко отодвигает мою руку и идёт к двери. Теперь я могу наблюдать, как она одевается. Лёгкие ботики плотно облегают пушистые лапки, а вот шубка топорщится трогательным балахоном, из-за которого не видно ни очертаний фигурки, ни крошечного хвостика. Последним движением она запечатывает капюшон. Дверь прихожей закрывается с тихим щелчком. Майя исчезает — до следующего раза.
Я возвращаюсь к окну. Может быть, сегодня я смогу увидеть, как она уходит, оставляя за собой ровную цепочку следов.
Там, за окном, жутко холодно. Идёт снег — так похожий на земной, но состоящий из кристаллического метана. Я один. Тихо играет музыка. Одна и та же мелодия, раз за разом, всё время, всегда.
И до Земли миллион парсеков.
Такая работа (агент Алексей Бурштейн)
Полёт изначально не задался.
Бортовой компьютер сбрасывался на заводские установки четырежды ещё до того, как Плеяды скрылись за кормой. Спустя три дня после старта сорвавшимся с креплений контейнером раздробило грудную клетку второго помощника, хотя суперкарго и оба грузчика божились, что проверяли стопперы лично. При подготовке к полостной операции какой-то умник запихнул в высокотемпературный стерилизатор все инструменты врача, включая пару одноразовых шприцов, и в результате врач остался обладателем пачки лезвий для скальпеля, двадцати метров ПВХ-трубок от капельниц и монолитного пластмассового блина с вкраплениями хирургической стали, чего для приведения в порядок лёгких было явно недостаточно. Виновного так и не нашли, а второго помощника пришлось запихнуть в медкапсулу и надеяться, что он доживёт до конца рейса.
На следующий же день бортинженера засосало в чулане — буквально; микрометеорит проскочил сквозь защиту, что само по себе ЧП, и попал точнёхонько в стык корпусных плит, вскрыв чулан, как консервный нож. Пока бригада в скафандрах добралась до разгерметизированного отсека, бортинженер, которого давление воздуха попыталось продавить сквозь щель длиной в десять и шириной в полтора сантиметра, уже посинел и перестал дышать. Второй медкапсулы на борту не было, поэтому единственным способом помощи бортинженеру осталась горячая молитва.
Затем лопнул ещё один грузовой контейнер. Явно проржавевшую тару суперкарго просто не принял бы, но эта конкретная ёмкость проржавела только изнутри, а снаружи выглядела невиннее первоклассницы на торжественной линейке. Всё было бы ничего, контейнеры взрывались и раньше, но этот содержал высокоэффективное удобрение, которое проело уплотнения, затекло под плиты пола, просочилось в сервисный туннель и через него растеклось по всему кораблю. Атмосфера в отсеках приобрела неистребимый аромат гниющей капусты.
Вишенкой на торте стал тот факт, что пищевые рационы с крабовым мясом, взятые по дешёвке на распродаже армейских излишков, оказались заражены дизентерийной палочкой. Санузлов на корабле было два, антибиотиков — одна упаковка. Считалось, что этого хватит на команду из двадцати здоровых мужчин. Как чудесно в этот век обесценивания морали встретить такое искреннее, неиспорченное простодушие!
Однако космический корабль упорно продолжал двигаться по маршруту. Такая уж у космолётчиков работа: довести порученное до конца, не поддаваясь эмоциям и невзирая на сопутствующий ущерб.
Но на двенадцатый день полёта лопнул киль, и это поставило финальную точку. Конструкторы корабля не предполагали, что метровой толщины железяка может просто расщепиться, как бамбуковая палка. Перелом гравитационных решёток дал импульс в две сотни g, и топливные элементы маневровых двигателей, испытавшие чудовищную перегрузку, взорвались. Оставшиеся без опоры отсеки раскрылись навстречу вакууму. Двенадцать человек погибли за считанные секунды, часть при взрыве, часть из-за разгерметизации, в том числе оба тяжелораненых, что в их ситуации было, скорее, благом. Шестеро остались в главном двигательном отсеке, связанном с мостиком лишь кабелями управления и несколькими лепестками покорёженного металла. Капитан и первый пилот взрывом были отброшены к дверям рубки и медленно умирали от ран и декомпрессии.
Каково же было удивление капитана, когда, подняв тяжелеющие веки, он увидел склонившуюся над пультом фигуру. Существо ростом едва ли по пояс взрослому человеку сноровисто перещёлкивало рычаги, поворачивало верньеры и набирало команды на клавиатуре несуразными, метровыми лапами с длинными узловатыми пальцами.
Существо удовлетворённо кивнуло и отступило на шаг. Показатели реактора тревожно полыхнули, индикаторы поползли в красную часть шкал. Капитан дёрнулся и набрал в лёгкие немного стремительно улетучивающегося воздуха:
— Ты! Отойди от пульта, дьявол! Кто ты, и как ты проник на корабль?
Сквозь красную пелену лопающихся в глазах сосудов капитан увидел, как существо развернулось к нему и виновато развело руками. Слова зазвучали прямо у капитана в голове, минуя уши:
— Ну, какой из меня дьявол… Видишь ли, мне по должности положено ломать, разбивать, портить и уничтожать людскую технику, а вы, ребята, как мне вас ни жаль, — просто сопутствующий ущерб… Прости, ничего личного, такая уж у меня работа. Я гремлин.