Я бросил на перекрестке «кадиллак», из-под раскрытого капота которого валил густой черный дым. Дальше ехал на автобусе; в салоне не было ни одного человека – бледные лица в струпьях чешуи, из-под растянутых воротников свитеров алеют жаберные щели.
В том городке на побережье Флориды, в конечной точке моего путешествия, где я сошел с автобуса и увидел океан, – меня встретил звук гонгов, созывающий местных на их загадочные мистерии, на свершение их порочного тайного культа.
Я лавировал между лужами и рытвинами разбитой улицы. Как тень скользил между обшарпанных домов, пока ноги сами не принесли меня в темный глухой двор. Внезапно в окнах вспыхнул свет. Они смотрели на меня из окон – сотни мертвецов, пустоглазых и ухмыляющихся скелетов, любопытствующих, кто нарушил их покой? Кто осмелился потревожить?
Я поспел к торжествам. Среди шума и гомона, адского карнавала, брел наугад. Между стен, покоробленных грехом, по улицам, приютившим изначальное зло. Горожане колотили в гонги и барабаны, ярко светили факелы. С крыш пускали черных голубей.
Двое парней в баре, Сет Этвуд и второй, как же его… кажется, Эб… Они сказали, что я на правильном пути. Они дружелюбно махали мне вслед перепончатыми лапами: «Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн!»
В небесах или на земле таится она, страна, которой я грежу? Край, где тонут во мгле седые столетия.
Я закрываю глаза, и на оборотной стороне век отпечатываются, как обжигающие сетчатку отблески электрической лампы – цитадели, башни, вены рек, акварельные переливы чужого неба, тень птичьего крыла на лоскутном одеяле болот и лишайников. И в ушах звенит – отголосок колоколов.
– Берегись, милый мой, Сен-Тоудского звона, – пела из случайной радиоточки популярная советская певица Алина Лотарева. – Вспоминай иногда старикашку Тритона…
Очевидно, я схожу с ума. Над океаном разносится призывный клич, курлыканье птичьих стай, уходящих к югу. Что они ищут? Сплетение тополиных ветвей, усеянные цветом акаций тропы? Они уходят. Потом возвращаются. И только купола и башни в ледяной глубине, в толще воды, спят и видят сны о птичьих стаях. Сан-Андреас – Флорида. Кактусы, перекати-поле, горький кофе и черствые яблочные паи. Яддит. Гурские области. Целефаис. Зар. Я почти не спал, я сбился со счета – какой теперь день недели? Месяц? Год?
«Для любви не нужны доказательства, – говорил мне Крамер из зеркала заднего вида, – а героям предначертано умирать. Если они выживают – из них получаются самые скучные люди на свете…»
«Жизнь – одинокое дело, малыш, – белозубо ухмылялся Свански с экрана выключенного телевизора над стойкой придорожного магазинчика. – От этого не спасает ни Конституция Соединенных Штатов, ни полиция, ни священные узы брака, ни двойной бурбон. Только твое собственное сердце».
«Секгет счастья человеческого в том, чтоб ничего не желать для себя, – поучал Бушмин из расколотого зеркала в ванной комнате мотеля. – Тогда только душа твоя успокоится. Тогда начнешь находить хогошее даже там, где вовсе не ожидал найти…»
Нет, больше нет сил. Что они делают со мной?! Голова горит, полыхает, спасите меня, заберите отсюда, поддайте газу, двойной счетчик, шеф! Подальше отсюда, за границу миров – туда, где только шелест ледяных ветров и Полярная звезда, мерцающая на лиловом небосклоне. Только сизый туман и отголоски колокольного звона со дна морей, из тьмы и переплетения водорослей, где обитают лишь фосфоресцирующие пучеглазые гады – то глас Атлантиды! А за ней – колоннады и помпезные дворцы Москвы. Мраморные статуи – храбрых воинов в буденовках, ударников труда в выпуклых гогглах и осьминогоподобных жрецов Азатота и Нъярлатхотепа… Кто это – уж не мои ли родители смотрят на меня с укоризной? Во что я превратил свою жизнь? В погоню за глупой мечтой. Знаете, это же всё любовь. Она виновата. Вечный двигатель. Единственный смысл. Белка в колесе… А вы знаете, что у голландского премьера в портсигаре шишки?
Одной ногой я был здесь – в мире людей, другой – уже ТАМ.
Контрабандистам, которые согласились отвезти меня на Остров Свободы, я отдал оставшуюся наличность.
Всю дорогу, под лающий кашель дизельного движка они громко ругались по-испански, обсуждая трансляцию матча «Данвичевских вампиров» и «ЦэЭсКа Москоу».
Слава Четверик опять взял крученую. Мы выиграли по буллитам 4:2.
Его звали Чеви Хоторн. Некогда толстощекий сын чопорного фабриканта из Новой Англии, мальчик-колокольчик в бархатной матроске. Пареньку с детства не хватало острых ощущений.
Когда Эдгар Гувер попытался противостоять Экспансии, когда началась «охота на ведьм» и все эти попытки превратить Штаты в подобие Третьего рейха – Хоторн понял, что пришел его звездный час… К тому времени Германия превратилась в курируемую культистами периферию – сытую, буржуазную и ленивую, стальные шлемы доживали свой век на чердаках, «черные рубашки» отрастили пивные животы и устроились на диванах перед телевизорами – кажется, до скончания времен.
Гувер решил переиграть историю. Молодым американцам его прожекты пришлись не по душе. Они вышли на улицы. Хоторн был в первых рядах. Отец лишил его наследства, но это было уже неважно.
Хоторн зажил той жизнью, о которой мечтал с детства. Протестная журналистика, призывы к свержению строя, «горячие точки», пара-тройка военных конфликтов в странах, которые трудновато отыскать на глобусе, а их названия произнести – еще труднее; скандальные очерки, мировая известность, популярные артистки…
В конце концов он осел на Кубе. Мягкий климат, ром со льдом и мятой, рыбные места, ласковые мулатки – что еще нужно, чтобы встретить старость?
Но Хоторн не унимался.
Я и не представлял, что его что-то связывает с нашей Конторой.
Он встретил меня в порту. В солнечных очках на кривоватом, дважды поломанном носу. Небрежная седая поросль по щекам. Расхристанная гавайка, мятые шорты.
– Добро пожаловать в Кахимарро!
– Для меня большая честь познакомиться с вами, сэр.
– Еще раз назовешь меня сэр, и я тебе сломаю руку.
– Заметано.
– Слыхал, ты ищешь выходы на Атлантиду?
Я кивнул.
– Наверняка что-то личное? Не думаю, что русские ополоумели настолько, чтоб засылать на остров своего резидента.
Я промолчал.
– А ты не из разговорчивых, парень, да? Мне это нравится.
Он привел меня в бар возле самой кромки пляжа, под навесом из сухого тростника.
Мы пили за его счет, и Хоторн рассказывал про марлина весом в несколько центнеров, который тащил его по Карибскому морю много-много миль, пока, наконец, не сдался.
Мы пили крепчайший местный ром, смешанный со льдом, грейпфрутом и лимоном, разбавленный вишневым ликером.
Я был пьян. Хоторн был пьян. Подсевший к нам худощавый тип с залысинами, в мятой ковбойке, с обгоревшим лицом был вдвое пьянее нас обоих.
– Я тебя знаю, – сказал я ему. – Сукин сын, я сел тебе на хвост. Я тебя прищучил. Как ты мог? Да как ты мог вообще?! Бросить всё – бросить собственную жену, сына? Бросить Ульяну?! Предать страну – чем ты вообще думал, мать твою?
Тимофей Подольский – академик, лауреат, профессор – расхохотался мне в лицо и указал тлеющей сигарой куда-то в угол.
– Посмотри сам, дурень.
Хоторн крикнул бармену:
– Сделай погромче. Нам не слышно.
Черно-белый телевизор транслировал срочный выпуск новостей.
Заседание Конгресса, президент слагает с себя полномочия.
Журналисты уже придумали для этого название «Мунгейт».
Оказывается, американцы спелись с Лунными Тварями. Оказывается, еще с сороковых вели тайные переговоры.
Теперь они больше не могут молчать. Им посоветовали во всем сознаться. Они вняли совету.
Президент вынужден извиниться перед согражданами. Да, мы вам врали. Да, нам очень стыдно. Мы больше не будем. Полная прозрачность. Показать всё, что скрыто.
Новый этап переговоров по ограничению наступательных вооружений, конечно. Это давно назрело. Надеюсь, наши советские партнеры пойдут нам навстречу. Мы очень виноваты. Чем мы вообще думали, а?
– Республиканцы в заднице, – с удовольствием сказал Хоторн. – Ставлю ящик «Варадеро», что на следующих выборах победит демократ – этот черный парнишка, как его…
Подольский ударил с ним по рукам:
– Ничего не меняется, папаша, – сказал он. – Не-не-не… Попомни мои слова.
Я разделил их загорелые лапы своей ладонью, закрепляя пари.
Перед глазами плыло. Цветные круги, веселые шутихи. Я прикрыл глаза, потер переносицу, помассировал виски… Как же я устал.
– Как вы всё это обтяпали? – бормотал я себе под нос. – Что же вы за люди такие?
– Маги не выдают своих секретов, – наставительно покачал пальцем Подольский.
– Мы празднуем, – сказал мне Хоторн. – Моему другу дали третью золотую звезду.
– Когда только я ее получу? – махнул рукой Подольский, смахивая с барной стойки свою выпивку. – До Атлантиды почта ходит, сам знаешь как…
– Еще один дайкири для моего друга, – позвал Хоторн бармена.
– Вы просто безумные хренадолы, – сказал я.
– Полегче, сынок. Если хочешь получить мое отцовское благословение. Ведь ты же приехал за этим? Кожухов мне намекал, конечно, но я сперва не поверил…
– Ты старый облезлый хитрожопый чертяка, – перебил его Хоторн. – Вот ты кто. Я тебя обожаю.
– Многоходовка, – сказал Подольский. – Кто-то должен был подкинуть им липу, дать всему процессу закрутиться. Они давно корпели над проектом, не хватало только единственного недостающего звена. «Асбест-тринадцать». Мы дали им то, чего им так не хватало. Шестеренки закрутились… От радости они потеряли голову. А парни из Р’льеха и Ирама – можно называть их как угодно – адскими отродьями, головоногими уродами, жадными до власти упырями, – но дураками они никогда не были. Где мое пойло, наконец?
– Не налегай на выпивку, – посоветовал Хоторн, толкая к нему новый стакан. – Скоро в порт. Я сам вас отвезу.
– Я не сяду в эту твою ржавую развалину, ни за что на свете!