е, что на этот раз не испытывает ни тревожного беспокойства за девушку, ни парализующего страха, ни абсолютной любви.
Его как бы слегка встряхнули. Исчезло вседовлеющее желание видеться с Дэйзи, потребность быть с нею рядом, заботиться о ней как о дочери, стать ей отцом и добиться, чтобы она признала его в этой роли. У него словно открылись глаза, когда он понял, что намерение Ганнера Джонса приехать в Тэнкред-хаус не ужаснуло и не рассердило его. Ну, может, насторожило, вызвало легкое раздражение. Да, он по-прежнему питает к девушке нежность, но не любовь.
Умение разобраться в себе пришло к нему с опытом. Он научился отличать любовь от влюбленности, научился видеть разделяющую их пропасть. Дэйзи заняла в его сердце то место, которое, впервые в жизни, уступила Шейла и которое могла бы занять любая другая молодая женщина, милая, обаятельная, дружески к нему расположенная.
Ему отпущена его мера любви — к жене, детям и внукам, вот и все, и ничего больше. Да ему никто и не нужен. Чувство к Дэйзи — всего лишь забота, желание, чтобы жизнь у нее сложилась как следует.
Последнее умозаключение логически сформировалось в тот самый момент, когда за окном, в отдалении, он заметил бегущую среди деревьев фигурку. День выдался безоблачным, и косые солнечные стрелы-лучи пробивались сквозь чащу леса, образуя в этих участках туманную, порой почти непроницаемую для глаз завесу. Слепящие солнечные прожектора мешали разглядеть бегущего человека, затмевали взор. В легкости, с которой фигурка перемещалась с четкого, ясного пространства на залитые светом слепые участки, чередуя их, было нечто радостное, непринужденное. На расстоянии невозможно было с точностью определить, мужчина это или женщина, молодой или в возрасте. Уэксфорд поручился бы лишь в одном: человек этот не стар. Еще мгновение — и фигурка исчезла из виду, растворившись в том направлении, где в чаще пряталось зловещее дерево-виселица.
Когда зазвонил телефон, Гэрри Хинд разговаривал с Берденом о цветах, оставленных на воротах. Таких ни в одной цветочной лавке не сыщешь. К примеру, захоти ты преподнести цветочки жене, тебе тотчас предложат обычный букетик, наскоро собранный, так что дражайшей половине первым делом придется расставлять их по-своему. Его жена так и призналась в открытую, что терпеть не может цветочных подношений, поскольку, чем бы она в тот момент ни занималась, приходится бросить все и мчаться ставить их в воду. В общем, хлопот куча, причем не ко времени: то на плите что-то горит, то ребенок капризничает.
— Не помешало бы выяснить, откуда берет эти цветочки таинственный даритель. Именно в таком виде.
Бердену не хотелось отвечать, что районному уполномоченному Хинду задача может оказаться не по зубам, и он поднял трубку.
Сам он в жизни во многом следовал строжайшим правилам пуританской этики, согласно которым не стоило ехать на машине, если можно преодолеть расстояние пешком, не говоря уж о том, чтобы звонить соседям по телефону — последнее просто грех. Услышав в трубке голос Гэббитаса, сообщившего, что он дома, в коттедже, Берден едва сдержался: почему же тогда не прийти сюда, если есть что сказать? От резкой отповеди его удержали мрачные, почти гробовые нотки, отчетливо различимые в голосе лесника.
— Не могли бы вы зайти ко мне? Вы и еще кто-нибудь?
У Бердена с языка уже рвались слова о том, что Гэббитас не похож на человека, страстно мечтающего этим утром о его обществе, но он снова сдержался.
— Может быть, вы намекнете хотя бы, чем вызвана ваша просьба?
— Лучше я подожду, пока вы придете. Это насчет веревки. — Голос звонившего слегка дрогнул. Не совсем ловко Гэббитас поправил себя: — Нет-нет, ни тела ни чего-то другого я не нашел.
«И слава Богу», — вздохнул про себя Берден, опуская трубку на рычаг.
Он вышел во двор и обогнул дом с фасада. Перед домом уже стоял автомобиль Вирсона. Солнце спустилось низко над горизонтом, но лучи не потеряли еще прежней силы. Упав на какую-то машину, вынырнувшую из лесу и помчавшуюся к дому по главной дороге, солнечный луч превратил ее в полыхающий белым пламенем ослепительный шар. Бердену больно было смотреть в ее сторону, и только когда машина остановилась поблизости и из нее показался Уэксфорд, он понял, чья она.
— Я пойду с вами.
— Он попросил прихватить кого-нибудь. По-моему, просто сдали нервы.
Они зашагали по узкой тропинке, ведущей через сосновую рощицу. Безмятежные солнечные блики, привычные ранним вечером, играли в разлапистых ветвях рождественских елей и тяжелых кедров, высвечивая ровные, одна к одной, иголки, зубчатые шишки, забавляясь многоцветием хвои, зеленой, голубой, серебристой, а подчас даже золотой или почти черной. Солнечный свет падал колоннами или висел паутинкой меж симметричными силуэтами. Воздух был сухой и смолистый.
Ноги слегка скользили на коричневых иголках, усыпавших тропинку и пространство между деревьями. Над лесом ослепительным белесовато-голубым куполом раскинулось небо. Повезло всем этим Гаррисонам и Гэббитасам, — подумал Уэксфорд, — жить в такой красоте! Наверное, пуще смерти они боятся лишиться ее. С тяжелым сердцем он вспомнил вчерашнее возвращение домой и две фигурки на обочине, застывшие плечом к плечу, — лесника и Дэйзи. Девушка положила руку на плечо мужчины и доверчиво смотрела ему в лицо — ну и что из этого следует? Они стояли далеко от него. Дэйзи из тех людей, которым непременно нужно коснуться собеседника в разговоре, ткнуть его пальцем в грудь, легонько, почти заботливо подхватить под руку…
Джон Гэббитас поджидал их в саду, нетерпеливо барабаня пальцами правой руки по ограде, словно сама мысль об отсрочке их встречи для него непереносима.
В который уж раз Уэксфорда поразила его внешность, его необычная красота. Будь Гэббитас женщиной, сердце зашлось бы от несправедливости: пропадать зря, похороненным в этом медвежьем углу! О мужчинах почему-то так говорить не принято. Он вдруг вспомнил слова доктора Перкинса о Харви Копленде и его внешности, но тут Гэббитас отвлек его, нетерпеливо предложив пройти в небольшой домик, а в гостиной ткнул тем же пальцем, что только что нетерпеливо отбивал дробь, в какой-то предмет, лежавший на выставленном на середину комнаты деревянном табурете с плетеным верхом.
— В чем дело, мистер Гэббитас? — спросил Берден. — Что происходит?
— Нашел. Нашел вот это.
— Что вы нашли и где?
— В ящике. В ящике комода.
Находкой оказался большой темно-свинцовый револьвер, металл на рукоятке был чуть светлее, с коричневым отливом. Какое-то время они молча разглядывали оружие. Первым заговорил Уэксфорд:
— Вы вынули его и положили обратно?
Гэббитас кивнул.
— Вы должны были знать, что к нему нельзя прикасаться.
— Теперь знаю. А тогда я был в шоке. Открыл ящик — я держу в нем бумагу и конверты — и первым делом увидел его. Лежал сверху на пачке с бумагой. Я знаю, что нельзя его трогать, но тогда не успел даже задуматься.
— Нам можно присесть, мистер Гэббитас?
Быстро стрельнув в них глазами, Гэббитас раздраженно кивнул. В таких обстоятельствах соблюдать пустые формальности…
— Это именно то оружие, из которого их убили?
— Возможно, — отозвался Берден. — А может, и нет. Это еще предстоит выяснить.
— Я позвонил вам сразу же, как обнаружил его.
— Сразу после того, как вынули его из ящика, так. Это могло быть в пять пятьдесят. Когда в последний раз — до этого часа — вы заглядывали в ящик?
— Вчера. — Гэббитас ответил почти не задумываясь. — Вчера вечером. Часов в девять. Собирался писать письмо. Родителям, в Норфолк.
— Тогда револьвера в нем не было?
— Конечно же, не было! — Голос Гэббитаса зазвенел раздражением. — Будь он там, я тут же связался бы с вами. Ничего там не было, кроме того, что должно было быть, — бумага, блокнот, конверты, карточки… В этом-то все и дело. Вы что, не понимаете? Я никогда прежде его не видел!
— Все в порядке, мистер Гэббитас. Я бы на вашем месте попробовал успокоиться. Так вы написали письмо родителям?
— Сегодня утром отправил его из Помфрета, — едва сдерживаясь, отозвался Гэббитас. — Весь день провозился с засохшим платаном в центре Помфрета, мне еще помогали с ним двое парнишек. Закончили в полпятого, а около пяти я уже был дома.
— А спустя еще пятьдесят минут открыли ящик комода, поскольку собирались писать второе письмо? Вы такой любитель переписываться?
Когда Гэббитас обернулся к Бердену, он просто кипел от негодования:
— Послушайте, я мог бы вовсе ни слова вам не говорить. Попросту выбросил бы его вместе с мусором, и никто бы не догадался. Он не имеет ко мне ни малейшего отношения, я просто нашел его! Нашел в этом вот ящике, куда его положил кто-то другой! Я открыл ящик, чтобы достать бумагу, это я вам уже говорил, а бумага понадобилась мне, чтобы составить счет за работу. И переслать его в муниципальный совет, в отдел по охране окружающей среды. Такая у меня схема действий. Вынужденная. Ждать месяцами оплаты мне не по карману — мне нужны деньги.
— Все верно, мистер Гэббитас, — успокоил его Уэксфорд. — Просто, к несчастью, вы трогали оружие. И, конечно же, голыми руками? Так. Что ж, мне необходимо позвонить констеблю Арчболду, чтобы он приехал сюда и занялся находкой. Важно, чтобы больше никто оружия не касался, кроме тех, кому положено по службе.
Гэббитас сидел в кресле, слегка наклонясь вперед и положив локти на подлокотники; лицо оставалось раздраженным и жестким. Хмурый взгляд ясно давал понять, что он обманулся в своих ожиданиях, не получив благодарности за услугу. Уэксфорд подумал, что ситуацию можно рассматривать с двух точек зрения. Первая — Гэббитас виновен, пусть только в незаконном хранении оружия, но все же виновен и теперь боится ответственности. Вторая — что он не понимает всей тяжести положения, не осознает, что может последовать, окажись мирно лежащий пока на стуле револьвер и вправду орудием убийства.
Сделав звонок, он снова обратился к Гэббитасу:
— Вас не было дома весь день?