Чертовски жаль, мне нечем было утишить боль Сергея Александрыча, как и того из пациентов, который искренне-тревожно брал меня за пуговицу или лацкан, заглядывал в глаза, выспрашивал: «А много ли еще вредителей?».
Конечно, это знали в органах. Но я хоть и видал товарища Дидоренко, я разъяснений от него не получил. Да и зачем? Я полагал, что вся страна кишмя кишит вредителями. Но не искал их, вероятно, потому, что созревал во мне антисоветчик. А тот… тот безымянный пациент искал настойчиво в аллеях, флигелях, особенно в вишневом саде. Для отвлеченья и развлеченья главврач ему дозволил отлучаться в город. Ума лишенный, вздрогнув, отказался: меня там арестуют как вредителя. И Розенель, серьезный человек, не возразил.
А Нилусу главврач советовал успокоительное средство. Нет, не опиум, поскольку Нилус, глубоко религиозный Нилус, он не нуждался в опиуме, как народ, а жаждал врачевания природой. Вот это было в точку, поскольку он, писатель Нилус, был земляком Тургенева, а также Бунина.
Контуженный Синюк, я говорил, любил прогуливаться на городском валу. Не позволял он мальчуганам озоровать на пушках времен Полтавы. А полковую музыку он слушал не один – ах, летним вечером черниговцы чрезвычайно музыкальны. Скажу, однако, откровенно о самом сокровенном: там торговали тетя Песя и ейный муж Арон крутым мороженым. Чашки были чайные, а ложечки – легчайшие, костяные, на свет просвечивали.
С городского вала была видна Десна-река. Сверкала ясно, туманилась на зорях и уносила, зыбясь, отраженья облаков. Купальни были, пристань, перевоз; в ночное время лодочник свой курс держал на яркий береговой фонарь. Заречной ярмаркою веял ветер; на ярмарке, иль ярмонке, – шарманки и шатры, возы оглобли вздымают кверху. Скажу, однако, откровенно о самом сокровенном. Не колбаса, а ковбаса. Нет ничего вкуснее, за исключением, уж извините, американской баночной тушенки на Северах, во флоте, в жестокую годину…
Десна приманчива. Береговой песок ступни ласкает и тотчас согревает после купания. Лозняк так густ, что позволяет неспешно справить малую нужду. А эти отмели! Такие длинные-предлинные. Слоняйся, шлепай, часов не замечая; вода, свой ход замедлив, светлее светлого. Как смеркнется, в лугах горит пастушеский костер, силуэты лошадей чернее черного. Табань на лодке и обращайся к табуну: ну, кони, здравствуйте! Они тебе ответят тихим ржаньем. Иль мягко фыркнут. Т-с-с, послушай, как тиха украинская ночь.
Ужель Десна-красавица не врачевала Нилуса? Ужели д-р Розенель, имея сложные посылки, приплелся к ложным выводам? Он убежден был в целительном воздействии природы. Особенно, коль ты писатель, любящий писателей. Вообще-то нонсенс, но здесь главврач имел в виду господ Тургенева и Бунина.
Писатель Сергей Нилус, дворянин, охотником-то не был, однако он в охотку совершал прогулки. Прогулки одинокие. Как прежде в Царском, так и предсмертные в селе Крутец. И эти, во Чернигове. «Нас пригласите», – предлагали жена, когда-то камер-фрейлина, и кузина, когда-то, до женитьбы, его любовница. Не приглашал. И поступал эгоистически, то бишь правильно: при женщинах нет клева. И уходил. Дамы согласно отмечали прямизну его спины и основательность осанки.
Вал с пушками времен Полтавы он обходил, избегая членов профсоюзов – они твердили вслед за Маяковским: наши битвы грандиознее Полтавы. К тому еще писатель не терпел крикливой тети Песи. То не было антисемитство, как говорится, бытовое. Писатель Нилус, сладкоежка, не мог себе позволить купить мороженое, и это обижало Нилуса совсем по-детски. Короче, он всегда шел прямиком к Десне. И там, где вяз, расщепленный грозой, сворачивал направо. Он шел вдоль берега, имея отрешенно-важный вид, как многие из рыболовов в пенсионном возрасте. На голове соломенная шляпа, а на плечах поддевка, в руке, само собою, удочка наперевес, а в накладном кармане, в жестяной коробке – земляные черви.
Уженье рыбы уводило далеко.
Вверх по теченью плыл Нилус к Жиздре. Громадные леса, по берегам и черная ольха, и черный или серебристый тополь. Река славянская Десна рождалась на земле родимичей. Опять леса и Брынские, и Брянские. Плоты и баржи «брянки», а барки тяжкие – «берлины». Потом Ока, потом Окой – и как-то там, сбиваясь и теряясь, он выбирался к Жиздре. А я туда ходил через Козельск; интеллигент-провинциал, старожил Стеклянного завода мне давал приют. Все это было много раньше, чем нынешние обскуранты вылизали Оптину своим шершавым языком. Они тогда зубрили научный коммунизм, сдавали кандидатский минимум. Впрочем, я поступил бы так же, когда б не угодил в бригады тов. Дидоренко.
Ах, далеко-далече уводит нас уженье рыбы.
Десна-река текла аж тыщу верст. А Жиздра – двести. Изгибиста, светло-белесы известковые обрывы. Да, правда, судоходство захирело. Но сильные плотильщики еще плоты плотили для гонки их в Калугу и Алексин. И плотогоны, надо вам сказать, уху варили не из одной плотвы.
Любил ли Нилус реки, как вы да я? Текла ли реченька в его имении Золотареве Мценского уезда? Нет нужды это узнавать. А надо знать, что Нилус, роняя удочку и забывая про улов, все дальше, дальше устремлялся созерцательною мыслью – и вот уж оказался на Реке прекрасной.
Она проистекала из источников жизни временной, впадала в море вечно радостного жития. Каких только чудес, каких знамений не таили эти прозрачно-глубокие воды. Сколько раз с ее живописного берега, покрытого шатром пышно-зеленых сосен и елей, обвеянного прохладой кудрявых дубов, кружевом берез, осин и кленов заповедного монастырского леса, забрасывал он свой невод в чистые, как горный хрусталь, бездонные глубины, и – не тщетно. О, благословенная Оптина!..
Ваш автор-эпигон вам скрытно Нилуса цитировал не для того, чтобы открыто рассуждать о выспренности земляка Тургенева, а потому, что так значительны иносказанья уроженца Мценского уезда. Поднявшись супротив течения Десны и прочих речек, достиг писатель Нилус Реки Божией, то есть святой обители – Введенской Оптиной.
Там Нилусу привиделся когда-то живой и гневный преподобный Сергий. Предполагаю: праведника прогневил наш будущий писатель отсутствием любви к святоотеческой литературе. Да, без нее ты христианином можешь быть, но истинно во православие не вступишь.
И верно, тогда он не читал ни Златоуста, ни Филарета, ни переписку Оптинских наставников. Всему виною либеральный дух семейства. Столь далеко он веял, что Нилусы держали на Мясницкой игорный дом. Имели и доходные московские дома. Все это помогало приращению. В Золотареве родовом они располагали землицей в шесть сотен десятин – и ведь каких, орловских. Потом уж прикупили тульских. А жили капитально… Есть некая незримая спиралька – она от времени до времени меня приводит к Патриаршим. Трехпрудный переулок есть, а пруд один. Пруд все еще цветет, но, слава богу, никогда не плодоносит… Сережа Нилус с Патриарших хаживал в Университет, на юридический. Считался белоподкладочником, то бишь аристократом. Белобилетником же не был, то бишь освобожденным от военной службы. В гусары, впрочем, не стремился, стремился получить образование. Он был способный малый. Владел вполне французским, и немецким, и английским. Собою тоже, знаете ль, владел. Принадлежал Сережа к тем студентам, что с барышней скромны, а с горничной повесы. Внесу поправку. Так было в грибоедовской Москве. А в наше время близ Патриарших, в Козицких переулках студент и с барышней повесничал. Интеллигенты пожилые, профессорского толка, таких касаток называли «жертвами общественного темперамента». Ах, боже, боже, что они сказали б, узнав, что Нилус Серж сошелся с Настасьей Афанасьевной?
Испытываю затруднение от некоей невнятицы. Она была то ль Комаровской, то ли Володимировой. Коль первая, тогда в родстве с Матильдой К-ой, служившей при Советах в архивном управлении, что на Никольской. А ежели Володимирова, так это же его кузина. Двоюродная сестра, помещица, в замужестве за параличным и мать троих детей. И вот последний штрих: на восемнадцать лет постарше.
Слышен был вороний грай: «Раз-врат! Раз-врат!» Газеты заклеймили Нилуса распутником. Какое ханжество! Он бы женился, да этот «тульский заседатель» не давал развода. Потом… О, благородство редкое, и вовсе уж редчайшая способность к покаянию, так сказать, практическому.
Вы вряд ли наблюдали ситуацию, подобную житейщине, в которой Нилус обретался годы, годы, годы. Вплоть до окончанья срока, ему отпущенного. Я говорю о мирном сосуществованьи Сергея Александрыча, его кузины и жены. Ваш автор, склонный к ерничеству, ерничать не станет. Язык не повернется, ибо ему известно, как глубоко, фундаментально переменился Нилус. И эта перемена началась в тот час, когда впервые посетил он Оптинскую пустынь и встретился глазами с преподобным Сергием, взор преподобного был полон грозной укоризны. Душа трудилась. Совлек с себя он ветхого Адама, то есть человека грешного, не победив один грешок, водившийся за ним с тех дней, когда учился он в гимназии, в третьем классе, – курил, курил Сереженька. Да ведь и то возьмем в расчет: минздрава при царизме не было, предупрежденья были, но не министерские, а значит, бесполезные.
Итак, совлек он ветхого Адама. Бесстрастия, однако, не достиг. Остался страстным. Не любострастным, нет, христолюбивым. И, стало быть, врагом христопродавцев?
Твердили злые языки: он промотался заграницей, спустил именье родовое, в какой-то спекуляции сгорел, и все свои несчастья объясняет всевластьем вездесущей жидовской политэкономической доктрины.
Сейчас подумал: какой-то американский генерал, большая шишка, так искренне поверил в русскую угрозу, что вдруг и возопил: «Они идут!» – и, спрыгнув с небоскреба, убился насмерть. У нас Крестовский с крыш кричал, что жид идет, идет, идет. Но из окна не стал бросаться. Во-первых, жил-то в бельэтаже; а во-вторых, как русский офицер, не струсил.
А что же Нилус?
Мне ль не понять Сергея Александрыча! Нам, школьникам Тридцатых, острый профиль Троцкого являлся в пламени горящей спички. И мы пугались. А в сахарном песке, бывало, осторожным пальцем ворошишь: вредители подсыпали толченое стекло. Рассказывали, шел обыск на квартире медика-еврея; лейтенант ГБ мизинчик поцарапал. Не то чтоб очень больно, но и не смешно. Еврей-убийца везде и всюду ядами набрызгал, а ты предполагал производить аресты, да, глядь, умрешь. Товарищи в борьбе с врагами вкруг лейтенантика стояли, все в государственной печали, замешанной на давнем страхе пред колдунами и магией кагала.