фицировались как белый. Все, что надо было сделать, – отказаться от своего народа, отказаться от своей истории и бросить своих друзей и семью с более темной кожей.
Официальное определение белого человека во время апартеида было следующим: «Тот, который внешне очевидно является белым человеком, кого в целом нельзя принять за цветного человека; или тот, кого в целом можно принять за белого человека и кто внешне не является очевидно белым человеком». Другими словами, это было абсолютно субъективно. И именно тогда на помощь приходило правительство с такими штучками, как карандашный тест.
Если вы подавали прошение о том, чтобы быть белым, в ваши волосы клали карандаш. Если карандаш падал, вы были белым. Если карандаш застревал, вы были цветным.
Вы являлись тем, кем вас назвало правительство. Иногда это ограничивалось единственным чиновником, разглядывавшим ваше лицо и быстро принимавшим решение. В зависимости от того, насколько высокие у вас скулы или насколько широкий нос, он мог поставить галочку в той графе, которая казалась ему разумной, таким образом решая, где вы можете жить, с кем можете вступать в брак, какие у вас будут работа, права и привилегии.
И цветные люди не только «повышались» до белых. Иногда цветные становились индийцами. Иногда индийцы становились цветными. Иногда черные «повышались» до цветных, а иногда цветные «понижались» до черных. И конечно же, белые тоже могли «понизиться» до цветных. Это было главным. Эти смешанные родословные всегда таились, выжидая момент, чтобы проявиться. И страх потерять свой статус держал белых в узде.
Если у двух белых родителей появлялся ребенок, а правительство решало, что этот ребенок слишком темный, то даже если оба родителя представляли документы, подтверждающие, что они – белые, ребенок мог классифицироваться как цветной. Тогда семья была вынуждена принимать решение. Должны ли они отказаться от своего статуса белых и жить как цветные в цветном районе? Или они должны разойтись, и мать с цветным ребенком отправится жить в гетто, а отец останется белым и будет зарабатывать на их содержание?
Многие цветные жили в этом состоянии неопределенности, настоящем чистилище, всегда тоскуя по белым отцам, которые отвергли их. В результате они могли быть ужасными расистами по отношению друг к другу. Самым распространенным оскорблением у цветных было boesman. Бушмен. «Буши». Оно кричало об их черноте, их примитивности. Вернейшим способом оскорбить цветного человека было упомянуть, что он в каком-то смысле черный. Одна из самых пагубных вещей апартеида заключалась в том, что он учил цветных, что черные – это то, что тянет их назад. Апартеид говорил, что единственной причиной того, что цветные не обладают статусом первого класса, являлось то, что черные могут использовать оттенок кожи, чтобы просочиться мимо ворот и завладеть преимуществами белизны.
Вот что делал апартеид: он убеждал каждую группу, что она не может быть принятой в клуб исключительно из-за другой расы. По существу, в дверях стоял вышибала и говорил тебе: «Мы не можем вас впустить из-за вашего друга Даррена и его ужасных ботинок». Так что вы смотрели на Даррена и говорили: «Пошел вон, черный Даррен. Ты тянешь меня назад». Потом, когда Даррен «поднимался», вышибала говорил: «Нет, препятствие на самом деле – это твой друг Сизве и его спутанные волосы». Так что Даррен говорил: «Пошел вон, Сизве». И теперь каждый ненавидел другого. Но правда заключалась в том, что ни одного из вас все равно никогда не впустили бы в клуб.
Цветным приходилось нелегко. Представьте: вам промывали мозги, чтобы вы поверили, что ваша кровь испорчена. Вы тратили все свое время на ассимиляцию и стремление к белизне. Потом, только вы подумали, что приближаетесь к финишной черте, какой-то чертов парень по имени Нельсон Мандела подходит и дает стране подзатыльник. Теперь финишная черта находится позади, там, где была стартовая, а эталоном является черный. Черный – главный. Черный красивый. Черный влиятельный.
Веками цветным говорили: черные – обезьяны. Не прыгайте по деревьям, как они. Научитесь ходить прямо, как белый человек. И вдруг, неожиданно, это оказывается «Планетой обезьян», и обезьяны получают преимущество.
Западно-Капская провинция – регион, окружающий расположенный на побережье Кейптаун, – обладает самой большой популяцией цветных в ЮАР. В 1994 году, когда наступила демократия и черные, цветные и индийцы получили право голоса, Западно-Капская провинция была единственным регионом, где число голосов за Национальную партию превысило число отданных Нельсону Манделе и Африканскому национальному конгрессу. Цветные проголосовали за то, чтобы создатели апартеида остались у власти.
Так что можно себе представить, насколько странным это было для меня. Я был мулатом, но не цветным – цветным по цвету лица, но не по культуре. Я выглядел цветным, но мое самосознание не было связано с ними ни генетически, ни как-либо по-другому. Из-за этого на меня смотрели как на цветного, который не хотел быть цветным.
В Иден-Парке я встречал цветных двух типов. Некоторые цветные ненавидели меня из-за моей черноты. Мои волосы были вьющимися, и я гордился своей прической. Я знал африканские языки и любил говорить на них. Цветные слышали, как я говорил на коса или зулу, и говорили: «Wat is jy? ’n Boesman?» («Ты что, бушмен?»). Почему ты пытаешься быть черным? Почему ты говоришь на этом прищелкивающем языке? Посмотри на свою светлую кожу. Ты почти здесь, и ты отказываешься от этого.
Все, что надо было сделать, – отказаться от своего народа, отказаться от своей истории и бросить своих друзей и семью с более темной кожей.
Другие цветные ненавидели меня из-за моей белизны. Хотя я считал себя черным, у меня был белый отец. Я ходил в английскую частную школу. Я научился общаться с белыми людьми в церкви. Я мог идеально говорить на английском и редко говорил на африкаанс, языке, на котором вроде бы говорили цветные. Поэтому цветные думали, что я считаю себя лучше них. Они высмеивали мой акцент, будто бы я их передразнивал. «Dink jy, jy is grênd?» («Ты думаешь, ты первоклассный») – чванный, как сказали бы люди в Америке.
Даже когда я думал, что нравлюсь, это было не так. В какой-то год я получил абсолютно новый велосипед во время летних каникул. Мы с моим кузеном Млунгиси нарезали круги по кварталу. Я ехал по нашей улице, когда на дорогу выскочила симпатичная цветная девочка и остановила меня. Она улыбнулась и дружелюбно помахала мне.
– Привет, – сказала она, – можно покататься на твоем велосипеде?
Я был совершенно шокирован. Ого, у меня появился друг. Так я подумал.
– Да, конечно, – ответил я.
Я слез с велосипеда, она села на него и проехала метров десять. На улицу выбежал какой-то другой ребенок, она остановилась и слезла, а он вскочил на велосипед и уехал. Я был так счастлив, что девочка говорила со мной, что не совсем понял, что они украли мой велосипед. Я побежал домой, улыбаясь и подпрыгивая. Кузен спросил, где мой велосипед. Я сказал.
– Тревор, тебя обокрали, – сказал он. – Почему ты не погнался за ними?
– Я думал, что они хорошие. Я думал, что у меня появился друг.
Млунгиси был старше, он был моим защитником. Он побежал, нашел этих детей и через полчаса вернулся с моим велосипедом.
Случалось много подобных вещей. Меня все время травили. Самым худшим был, наверное, случай у тутового дерева.
Однажды далеко за полдень я играл, как всегда, один, бегая по району. На улице была группа из пяти или шести цветных мальчиков, которые собирали ягоды с тутового дерева и ели их. Я подбежал и начал срывать ягоды, чтобы взять их домой. Мальчики были на несколько лет старше меня, им было лет двенадцать-тринадцать. Они не разговаривали со мной, я не разговаривал с ними. Друг с другом они говорили на африкаанс, и я не понимал, о чем они говорят.
Потом один из них, парень, который был заводилой в группе, подошел ко мне. «Mag ek jou moerbeie sien?» («Можно посмотреть на твои ягоды?»). Моей первой мыслью снова было: «О, классно. У меня появился друг». Я протянул руку и показал ему ягоды. Он выбил их у меня из руки и втоптал в землю. Другие мальчики начали смеяться. Мгновение я стоял и смотрел на него. К тому моменту у меня начала отрастать толстая кожа. Я привык, что меня травят. Я пожал плечами и вновь стал собирать ягоды.
Этот парень, очевидно не увидев ту реакцию, которую ожидал, начал кричать на меня. «Fok weg, jou onnosele Boesman!» («Проваливай отсюда! Вали, тупой буши! Бушмен!»). Я не обращал на него внимания и продолжал заниматься делом. Затем я почувствовал шлепок по затылку. Он кинул в меня ягоду. Это было не больно, но пугающе. Я повернулся, чтобы посмотреть на него, и – шлеп! – он кинул ягоду опять, прямо в лицо.
Затем, через долю секунды, еще до того, как я успел среагировать, все дети начали забрасывать меня ягодами, выбивая из меня дурь. Некоторые ягоды были неспелыми, и они били, как камни. Я пытался прикрыть лицо руками, но на меня наступали со всех сторон. Они смеялись, бросались в меня и обзывали. «Буши! Бушмен!» Я был напуган. Просто от неожиданности я не знал, что делать. Я начал плакать и побежал. Я бежал изо всех сил, весь путь до дома.
Когда я вбежал в дом, казалось, что я был избит до синяков, потому что глаза были зареванными, и я был покрыт красно-фиолетовым ягодным соком. Мама в ужасе посмотрела на меня.
– Что случилось?
Всхлипывая, я рассказал ей эту историю. «Эти дети… тутовое дерево… они бросали в меня ягоды…» Когда я закончил, она рассмеялась.
– Это не смешно! – сказал я.
– Нет-нет, Тревор, – ответила она, – я смеюсь не потому, что это смешно. Я смеюсь от облегчения. Я думала, что тебя избили. Я думала, что это кровь. Теперь я понимаю, что это всего лишь ягодный сок.
Мама все считала смешным. Для нее не было ничего слишком мрачного или слишком болезненного, чтобы не относиться к этому с юмором.