– Почему? Почему ты просто не уйдешь?
Она покачала головой.
– Ох, малыш. Нет, нет, нет. Я не могу уйти.
– Почему?
– Потому что если я уйду, он убьет нас.
Она не драматизировала излишне. Она не повышала голос. Она сказала это совершенно спокойно и прозаично, и я больше никогда не задавал ей этот вопрос.
В конце концов, она ушла. У меня нет ни малейшего представления о том, что подтолкнуло ее уйти, что стало последней каплей. Я отсутствовал. Уехал, став комиком, путешествовал по стране, выступал в шоу в Англии, вел радиошоу, вел телешоу. Я поселился вместе со своим кузеном Млунгиси и отделил свою жизнь от ее. Я больше не мог вкладывать себя, потому что это разбивало меня на множество осколков. Но однажды она купила новый дом в Хайлендс-Норте, встретила кого-то нового и переехала вместе со своей жизнью. Эндрю и Исаак продолжали видеться с отцом, который к этому моменту просто существовал, продолжая пить и драться, продолжая жить в доме, купленном его бывшей женой.
Годы шли. Жизнь продолжалась.
Потом, как-то утром, часов в десять, когда я был еще в кровати, зазвонил телефон. Это было в воскресенье. Я знаю, что это было в воскресенье, потому что все остальные члены семьи ушли в церковь, а я, к своему удовольствию, нет. Дни бесконечных хождений туда-сюда по церквям больше не были моей проблемой, и я лениво продолжал спать. Ирония моей жизни заключается в том, что именно тогда, когда замешана церковь, все идет чертовски не так. Например, как в тот раз, когда нас похитили жестокие водители микроавтобуса. По этому поводу я тоже всегда поддразнивал маму. «Вся эта твоя церковь, этот твой Иисус, что хорошего они принесли?»
Я посмотрел на телефон. На нем высвечивался мамин номер, но когда я ответил, оказалось, что звонил Эндрю. Его голос звучал совершенно спокойно:
– Привет, Тревор, это Эндрю.
– Привет.
– Как дела?
– Хорошо. Что случилось?
– Ты занят?
– Я типа сплю. А что?
– В маму выстрелили.
Так. В этом звонке были две странности.
Во-первых, почему он спросил, не занят ли я? Начнем с этого. Когда в твою маму выстрелили, первое, что должно вылететь из твоего рта: «В маму выстрелили». Не «Как дела?» Не «Ты занят?» Это меня смутило.
Второй странностью было то, что, когда он сказал: «В маму выстрелили», я не спросил: «Кто выстрелил в нее?» Мне это было не надо. Он сказал: «В маму выстрелили», а мой разум автоматически дополнил остальное: «Абель выстрелил в маму».
– Где ты сейчас? – спросил я.
– Мы в больнице Линксфилда.
– Понятно, еду.
Я выскочил из постели, побежал по коридору и заколотил в дверь Млунгиси. «Парень, в мою маму выстрелили! Она в больнице». Он тоже выскочил из постели, мы сели в автомобиль и помчались в больницу, которая, к счастью, была всего в пятнадцати минутах езды.
В тот момент я был расстроен, но не испуган. Эндрю был таким спокойным, разговаривая по телефону, он не плакал, в его голосе не было паники, так что я думал: «С ней все должно быть в порядке. Это должно быть не слишком плохо». Я перезвонил ему из машины, чтобы узнать подробности.
– Эндрю, что случилось?
– Мы шли домой из церкви, – сказал он, снова абсолютно спокойно, – а папа ждал нас у дома, и он вышел из своей машины и начал стрелять.
– Но куда? Куда он ей попал?
– Он выстрелил ей в ногу.
– Ох, ладно, – сказал я с облегчением.
– А потом он выстрелил ей в голову.
Когда он это сказал, мое тело просто обмякло. Я точно помню, на каком светофоре я был. Секунду царила полная тишина, а потом я зарыдал так, как никогда раньше не рыдал. Я разразился тяжелыми всхлипываниями и стонами. Я плакал так, словно все другое, о чем я плакал в жизни, было недостойно слез. Я рыдал так сильно, что, если бы я тогдашний мог вернуться назад во времени и увидеть всех себя, плачущих раньше, я похлопал бы их по плечу и сказал: «Не стоит плакать из-за такой ерунды».
Я разразился тяжелыми всхлипываниями и стонами. Я плакал так, словно все другое, о чем я плакал в жизни, было недостойно слез.
Эти рыдания – не плач от огорчения. Это не катарсис. Не жалость к самому себе. Это – выражение дикой боли, результат того, что твое тело неспособно выразить эту боль любым другим способом, в любой другой форме. Она была моей мамой. Она была моим товарищем по команде. Мы всегда были вместе, я и она. Я и она против всего мира. Эндрю сказал «выстрелил в голову», и я сломался пополам.
Свет померк. Я даже не мог видеть дорогу, но я вел автомобиль сквозь слезы, думая: «Только бы добраться туда, только бы добраться туда, только бы добраться туда». Мы подъехали к больнице, и я выпрыгнул из машины. У входа в отделение неотложной помощи была зона отдыха под открытым небом. Эндрю стоял там и ждал меня, один. Его одежда была испачкана кровью. Он все еще выглядел абсолютно спокойным, абсолютно невозмутимым. Но в тот момент, когда он поднял глаза и увидел меня, он сломался и начал реветь. Казалось, он все утро держал это в себе, а потом все это разом вырвалось, и он потерял самообладание. Я подбежал к нему, обнял, а он все плакал и плакал. Но его плач отличался от моего. Мой был вызван болью и гневом. Его плач был от беспомощности.
Я повернулся и побежал в отделение неотложной помощи. Мама была там, лежала в приемном отделении на каталке. Врачи занимались ею. Все ее тело было покрыто кровью. В ее лице была дыра, зияющая рана над губой, часть носа исчезла.
Она была такой же спокойной и невозмутимой, как всегда. Она смогла открыть один глаз, повернула голову, посмотрела на меня и увидела выражение ужаса на моем лице.
Эти рыдания – не плач от огорчения.
Не жалость к самому себе.
Это – выражение дикой боли. Она была моей мамой. Она была моим товарищем по команде.
Я и она против всего мира.
– Все хорошо, малыш, – прошептала она, почти неспособная говорить из-за крови в горле.
– Ничего хорошего.
– Нет, нет, я в порядке, я в порядке. Где Эндрю? Где твой брат?
– На улице.
– Иди к Эндрю.
– Но, мама…
– Ш-ш-ш. Все хорошо, малыш. Я в порядке.
– Ты не в порядке, ты…
– Ш-ш-ш-ш-ш-ш. Я в порядке, в порядке, в порядке. Иди к брату. Ты нужен своему брату.
Врачи продолжали заниматься делом, а я ничего не мог сделать, чтобы помочь ей. Я вышел на улицу, чтобы быть с Эндрю. Мы сели рядом, и он рассказал мне историю.
Они возвращались домой из церкви, большой группой – моя мама, Эндрю и Исаак, ее новый муж и его дети, и другие члены его большой семьи, тети и дяди, племянницы и племянники. Они только заехали на подъездную дорожку, когда подъехал Абель и выскочил из своего автомобиля. У него был пистолет. Он посмотрел прямо на маму.
– Ты украла мою жизнь, – сказал он. – Ты отняла у меня все. Теперь я собираюсь всех вас убить.
Эндрю встал перед отцом. Он встал прямо перед пистолетом.
– Не делай этого, папа, пожалуйста. Ты пьян. Просто убери пистолет.
Абель посмотрел на сына.
– Нет, – сказал он. – Я убью всех, а если ты не отойдешь, я застрелю тебя первым.
Эндрю отошел в сторону.
– Его глаза не лгали, – сказал он мне. – У него были глаза дьявола. В тот момент я мог сказать, что мой отец исчез.
Да, в тот день я чувствовал огромную, невыносимую боль. И все же, оглядываясь назад, я понимаю, что боль Эндрю была сильнее, чем моя. В мою маму выстрелил мужчина, которого я презирал. Как бы там ни было, я чувствовал подтверждение своей правоты. Все это время я был прав насчет Абеля. Я мог направить свой гнев и ненависть прямо на него без малейших стыда или чувства вины. Но в маму Эндрю выстрелил его отец, отец, которого он любил. Как он мог согласовать любовь с этой ситуацией? Как он мог вынести любовь к обеим сторонам? Обеим сторонам его самого?
Исааку было всего четыре года. Он не полностью осознавал, что происходит, и, когда Эндрю отошел в сторону, Исаак заплакал:
– Папа, что ты делаешь? Папа, что ты делаешь?
– Исаак, иди к своему брату, – сказал Абель.
Исаак подбежал к Эндрю, Эндрю взял его. Потом Абель поднял пистолет и начал стрелять. Мама прыгнула перед пистолетом, чтобы всех прикрыть, тогда-то она и получила первую пулю, не в ногу, а в ягодицу. Она упала и, когда падала на землю, закричала:
– Бегите!
Абель продолжал стрелять, и все побежали. Они рассыпались. Мама пыталась снова встать на ноги, когда Абель подошел и встал над ней. Он прицелился ей в голову из пистолета, в упор, словно это была казнь. Потом он нажал на курок. Ничего. Осечка. Клик! Он снова нажал на курок. То же самое. Потом опять и опять. Клик! Клик! Клик! Клик! Четыре раза он нажимал на курок, и четыре раза пистолет давал осечку. Пули с хлопком выскакивали из ствола, выпадали из пистолета, падали на маму и с цоканьем приземлялись на асфальт дорожки.
Абель остановился, чтобы посмотреть, что не так с пистолетом. Мама в панике вскочила. Она оттолкнула его, побежала к машине, прыгнула на водительское сиденье.
Его глаза не лгали. У него были глаза дьявола.
В тот момент я мог сказать, что мой отец исчез.
Эндрю бежал следом и прыгнул на пассажирское сиденье, рядом с ней. Как только она повернула ключ зажигания, Эндрю услышал тот последний выстрел, и ветровое стекло покраснело. Абель выстрелил, стоя за автомобилем. Пуля вошла в мамин затылок и вышла через лицо, повсюду была кровь. Ее тело рухнуло на руль. Эндрю действовал, не задумываясь, он перетащил маму на пассажирское сиденье, перевалился через нее, сел на водительское сиденье, дал по газам и помчал в больницу в Линксфилде.
Я спросил Эндрю, что было с Абелем. Он не знал. Я был полон ярости, но ничего не мог сделать. Я чувствовал себя совершенно бессильным, но знал, что должен сделать хоть что-нибудь. Так что я взял телефон и позвонил ему. Я позвонил человеку, который только что выстрелил в мою маму, и он, как ни странно, взял трубку.