– Что вы говорите? Интересно, не знал. А что же создаете вы, Эдварт-сан?
– Леплю посуду из глины, – ответил Эдварт. – По размерам, конечно, со станциями не сравнить… Ну что же, входите, Тадзаки-сан!
– Не помешаю?
– Нисколечко! – Эдварт взмахнул руками. – Здесь всегда всем рады. А все, кто что-нибудь создает, – наши друзья. Таким мы рады еще больше…
Людей в жилище не оказалось. На столе – чашка с кофе и раскрытая книга в мягкой обложке на финском. Эдварт предложил Цкуру стул, а сам сел напротив. Заложив страницу закладкой, он закрыл книгу и отодвинул в сторону.
– Кофе? – предложил он.
– С удовольствием, – согласился Цкуру.
Эдварт встал, подошел к электрической кофеварке, налил в чашку кофе, поставил на стол перед Цкуру.
– Сахар? Сливки?
– Нет, спасибо, просто черный.
Кремовую кружку для кофе явно лепили вручную. Причудливой формы, с изогнутой ручкой, но держать в пальцах очень удобно. В ней так и читалась какая-то неуловимая интимность – нечто вроде домашней шутки, понятной только членам семьи.
– Эту чашку вылепила моя старшая дочь, – с улыбкой сообщил Эдварт. – Обжигал, конечно, я, но все-таки…
Глаза его были светло-серыми – удачное сочетание с золотистыми шевелюрой и бородой, Цкуру невольно залюбовался. Определенно, таким людям, как Эдварт, леса и озера подходят больше, чем мегаполисы.
– Как я понимаю, вы приехали пообщаться с Эри? – уточнил Эдварт.
– Да, у меня к Эри-сан разговор, – ответил Цкуру. – Она сейчас здесь?
Эдварт кивнул.
– Здесь… Гуляет с дочками после обеда. Наверно, у озера на поляне. Там прекрасно гуляется. Собака вернулась раньше, как всегда. Значит, и они вот-вот появятся.
– У вас прекрасный японский, – похвалил Цкуру.
– Я прожил в Японии пять лет. Сначала в Гифу, потом в Нагое. Осваивал японскую керамику. Если б не учил язык – ничего бы не получилось.
– И там вы встретились с Эри-сан?
Эдварт рассмеялся – очень светло и душевно.
– О да! И сразу влюбился без памяти. Восемь лет назад мы женились в Нагое, а потом переехали в Финляндию. И с тех пор лепим посуду здесь. Вернувшись, я какое-то время работал дизайнером на фабрике «Арабиа». Но уж очень хотелось заняться чем-то своим, вот и подался во фрилансеры. Еще дважды в неделю читаю лекции в университете.
– И каждое лето приезжаете сюда?
– Да, с начала июля по середину августа мы здесь. Неподалеку у нас с друзьями небольшая мастерская. Там я работаю с утра, а обедать прихожу домой. И оставшийся день до вечера – с семьей. Гуляем, читаем книги. Иногда все вместе рыбачим.
– Здесь очень красиво.
Эдварт жизнерадостно улыбнулся.
– Спасибо. Да, тихо, и работа спорится. Мы живем простой жизнью. Детям нравится. Эта природа – их родной дом.
Вдоль выбеленных стен, ближе к потолку, тянулись деревянные полки, на которых стояла посуда. Почти никаких других украшений в доме не было. Простые круглые часы на стене да музыкальный центр со стопкой компакт-дисков на старом массивном комоде.
– Примерно треть того, что на этих полках, создано руками Эри, – сказал Эдварт с гордостью в голосе. – У нее, как бы лучше сказать, природный дар. Врожденное чутье. Мы с ней выставляемся в нескольких магазинах Хельсинки, и кое-где ее работы куда популярней моих.
Цкуру слегка опешил. Черная лепит из глины посуду?
– Вот уж не знал, что она обожает керамику, – сказал он.
– Увлеклась она этим не сразу, – пояснил Эдварт. – Уже после обычного университета поступила в Институт искусств Айти, на отделение прикладных ремесел. Там-то мы с нею и встретились.
– Вот как? Я-то знал ее только лет до двадцати.
– Так вы с ней школьные друзья?
– Именно.
– Цкуру Тадзаки-сан… – Эдварт будто заново покатал это имя на языке. Прищурился, порылся в памяти. – А знаете, мне ведь Эри о вас рассказывала! Вы один из той «неразлучной пятерки», верно?
– Да, все так. «Нерушимый союз пятерых».
– На нашу свадьбу в Нагое из вас четверых пришло трое. Красный, Синий и Белая… Так, кажется? Ребята с «цветными» фамилиями?
– Точно, – сказал Цкуру. – Я, к сожалению, не смог.
– Ну зато сейчас сумели вырваться. – Эдварт радушно улыбнулся. По его золотистым усам пробежали яркие искры, как по дровам в костре. – Так вы, Тадзаки-сан, путешествуете?
– Ну да, – только и ответил Цкуру. Объяснять, как все на самом деле, пришлось бы слишком долго. – Отправился мир посмотреть, заехал в Хельсинки. Подумал, что неплохо бы в кои-то веки свидеться с Эри, вот в итоге к вам и добрался. Решал я все как-то спонтанно, поэтому заранее предупредить не успел. Надеюсь, вы не в обиде?
– Что вы, какие обиды? Да мы просто счастливы, что вы добрались к нам через полмира! Как удачно, что я сегодня решил остаться дома. Вот Эри обрадуется…
Хорошо, если так, подумал Цкуру.
– А можно взглянуть на ваши работы? – спросил он, показывая на полки вдоль стен.
– Конечно! Берите в руки, не стесняйтесь. Ее работы и мои стоят вперемежку, но их можно легко различить по ощущению. Думаю, вы сразу разберетесь, где чье.
Бродя вдоль полок, Цкуру разглядывал керамическую посуду – чашки, миски, тарелки. Иногда попадались вазы или кувшины.
Как и сказал Эдварт, авторство каждого мастера угадывалось с первого взгляда. Гладкая фактура, пастельные тона – это, конечно, работы мужа. Цвета – где гуще, где прозрачней – перетекают из оттенка в оттенок неуловимо, как ветер или вода, при этом – никаких рисунков, узоров или орнамента. Натуральный цветовой переход – рисунок сам по себе. Создание же всех этих переходов и переливов требует высочайшего мастерства. Это Цкуру легко представил, даже ничего не смысля в керамике. Намеренно скупой, без украшательства дизайн и ласкающая пальцы поверхность – вот что отличало творения Эдварта. Несомненно, в основе своей они питались традициями Северной Европы, но их отрешенная простота говорила и о влиянии японской гончарной школы. Удивительно легкие, сами ложатся в руку, очаровывают проработкой деталей. Настоящие шедевры, на такие способны очень немногие мастера. Нечего и говорить: на фабрике массового производства природный дар Эдварта просто никому бы не пригодился.
Посуда Эри была куда проще и технически явно проигрывала работам Эдварта в изяществе и филигранности. Грубоватые, с толстыми стенками и неровными краями, ее кружки и тарелки никак не дотягивали до столь же пронзительного великолепия. И все-таки от них исходила некая чудесная, расслабляющая теплота. Их диспропорции и шероховатости успокаивали, как одежда, сшитая из натуральных тканей, или перила веранды, на которых можно сидеть и разглядывать плывущие по небу облака.
На ее посуде, в отличие от керамики мужа, рисунки были всегда. На каждую чашку или тарелку будто случайным ветром нанесло листьев и то рассеяло как попало, то собрало в единый клубок, мелких и заковыристых. Эри разбрасывала их по общему фону в самых разных сочетаниях, а зрителю эти композиции казались то ностальгическими и печальными, то веселым буйством фантазии. Пожалуй, нечто похожее можно увидеть на ткани старых кимоно. Пытаясь понять, из каких же элементов эти рисунки состоят, Цкуру подносил их как можно ближе к глазам, но чем пристальнее смотрел, тем лишь больше запутывался. Какие-то непонятные загогулинки, не более. А глянешь издалека – обычные палые листья в осеннем лесу, по которым беззвучно крадутся безымянные дикие звери.
Для нее, в отличие от мужа, цвет служил не более чем фоном для рисунков. Как оживить изображение, как заставить его проступать из глины в нужном виде, зависело от правильно выбранного оттенка. И хотя краски на ее посуде всегда были бледными и невнятными, сами рисунки от этого только выигрывали.
Перебирая в руках посуду Эдварта и посуду Эри, Цкуру сравнивал то и другое на глаз. Должно быть, эта пара достигала подобного баланса и в жизни. Контраст между их работами лишь подчеркивал: каждый из них творит в своем стиле, но искренне радуется тому, что отлично получается у другого.
– Возможно, в том, что я хвалю работы своей жены, есть что-то неправильное, – сказал Эдварт, наблюдая за реакцией Цкуру. – Как это по-японски… Кумовство, да?
Но Цкуру лишь усмехнулся и ничего не ответил.
– Но я говорю это не как муж! Я взаправду обожаю ее творения. Наверняка очень многие могут ваять посуду и поизящней, но в том, что делает она, не тесно. Там много свободного места. Простор для души… Жаль, не могу выразиться конкретнее.
– Очень хорошо понимаю, о чем вы, – заверил его Цкуру.
– Именно эта способность и послана ей свыше. – Он указал пальцем куда-то в потолок. – Дар Небес. И я даже не сомневаюсь, что дальше как художник она будет только расти. Свободного места у нее впереди хоть отбавляй.
Снаружи залаяла собака, очень радостно и дружелюбно.
– А вот и Эри с дочками, – сказал Эдварт, обернувшись к двери, встал и направился к выходу.
Цкуру осторожно поставил очередное творение Эри на полку. И, не двигаясь с места, стал ждать, когда она появится на пороге.
16
Завидев Цкуру, Черная будто вообще не поняла, что происходит. Жизнерадостная легкость, с которой она впорхнула в дом, тут же улетучилась, и лицо ее опустело. Подняв очки от солнца на лоб, она стояла, не говоря ни слова, и просто смотрела на Цкуру. Не успела привести с прогулки детей, глянь – а в доме какой-то японец. Вроде бы незнакомый.
Младшая дочь лет трех держала ее за руку. А рядом стояла еще одна девочка, старше первой года на два. На обеих – одинаковые платья в цветочек и пластиковые сандалики. За распахнутой дверью лаяла собака. Эдварт высунулся, прикрикнул, и псина, тут же затихнув, улеглась на крыльце. Обе дочери, копируя мать, стояли, не говоря ни слова, и пристально смотрели на Цкуру.
За шестнадцать лет Черная изменилась не так уж сильно. Разве что девичья мягкость черт исчезла, сменившись четкостью и решительностью. Но волевой характер остался прежним, и глаза смотрели все так же искренне. Можно было не сомневаться – этот взгляд запал в душу не одному десятку людей. Плотно сжатые губы, здоровый загар на лице, густые черные волосы до плеч заколоты спереди, чтобы челка не падала на лицо. Грудь стала пышнее. Голубое летнее платье, кремовая шаль, на ногах – белые спортивные тапочки.