, как раньше. Постоянно повторяла, что очень мне благодарна. Что я спасала ее, как могла, не жалея сил… Наверное, и правда благодарила меня. Но в то же время – я ее больше не интересовала. Она уже потеряла интерес почти ко всему на свете. И я стала частью этого «почти всего». Осознать это было очень тяжело. Слишком долго мы были неразлучны, и слишком высоко я ценила ее в своей жизни. Но факт оставался фактом – я больше не была для нее тем, чего не хочется потерять ни за что на свете…
Эри вгляделась в некую точку перед собой и добавила:
– Она перестала быть Белоснежкой. А я, в свою очередь, устала играть роли сразу всех ее гномов.
Совершенно машинально она взяла чашку, поднесла к губам и тут же поставила на стол.
– Так или иначе, к тому времени наша дружная компания – ну, без тебя, понятное дело, – окончательно рассыпалась. Все закончили вузы, каждый занялся своей жизнью, школьные годы уплывали все дальше в прошлое. Да и бойкот, который мы тебе объявили, оставил в сердце у каждого рану.
Цкуру слушал, не говоря ни слова.
– Ты ушел, но при этом остался в нас, – добавила Эри.
Цкуру помолчал еще немного.
– Эри, – сказал он наконец. – Я хотел бы больше узнать о тебе. И прежде всего – отчего ты поселилась именно здесь.
Эри прищурилась и склонила голову к плечу.
– Честно сказать, вся моя жизнь, начиная с восемнадцати, годами вертелась вокруг Юдзу. И однажды, оглядевшись по сторонам, я вдруг обнаружила, что от меня самой уже почти ничего не осталось. А ведь когда-то я, скажем, хотела писать. С детства обожала сочинять – стихи, прозу… Ты знал об этом?
Цкуру кивнул. В школе Эри не расставалась с толстой тетрадью, в которую постоянно что-то записывала.
– А когда в институт поступила, на писательство не осталось ни сил, ни времени. Только и успевала за Юдзу присматривать да учиться. За все мое студенчество у меня было только два бойфренда, но ни с тем, ни с другим не сложилось. В голове – сплошные депрессии Юдзу, какие уж тут свидания… И, в общем, за что бы еще ни взялась, ничего толком не получалось. А когда опомнилась, посмотрела на свою жизнь со стороны – и ужаснулась: кто я и что здесь делаю? Никакой же цели не осталось вообще. Я просто растрачивала себя вхолостую и все меньше верила в себя. И от этого становилось только тяжелее. И бедняжке Юдзу, и, прежде всего, мне самой.
Она помолчала, вглядываясь в какую-то бесконечную даль.
– И вот как-то раз моя институтская подруга зазвала меня на мастер-класс по гончарному делу. Там у меня получилось вылепить что-то из сырой глины, без обжига. И меня вдруг осенило: да это же именно то, чего мне так не хватало все эти годы! Я вращала гончарный круг – и становилась очень честной сама с собой. Сосредоточивалась на создании чего-то нового и забывала все тревоги и сомнения… Тогда-то я и влюбилась в керамику. Пока в институте училась, воспринимала это как хобби. Но уж очень хотела стать настоящим мастером. Закончила первый вуз и еще год подрабатывала где придется, готовясь поступать во второй. Теперь уже – в Институт искусств, на отделение ремесел. Прощай, писательство, – привет, гончарный круг… А уже там, пока месила глину в мастерских, встретилась с Эдвартом, который приехал на стажировку. И как-то все у нас сразу сложилось само. В итоге мы поженились, а потом и переехали сюда. До сих пор не перестаю удивляться. Ведь не приведи подруга меня на тот мастер-класс, я жила бы сейчас совсем, совсем другой жизнью…
– Похоже, у тебя и вправду талант. – Цкуру обвел рукой полки с посудой. – Я, конечно, не знаток керамики, но твои работы впечатляют и на глаз, и на ощупь.
Эри улыбнулась.
– Насчет таланта не знаю. Но в здешних магазинчиках мои поделки покупают неплохо. Не ахти какие деньги, конечно… Но разве не здорово, когда людям нужно то, что ты создал своими руками?
– Прекрасно тебя понимаю, – кивнул Цкуру. – Я ведь тоже «Цкуру создающий». Хотя мои «поделки» и не похожи на твои…
– Сравнил вокзал с миской, – усмехнулась Эри.
– Но ведь и то, и другое нужно людям для жизни.
– Это да, – согласилась Эри и ненадолго о чем-то задумалась. Ее улыбка постепенно растаяла. – А здесь мне очень нравится. Наверное, в этой земле меня и похоронят…
– В Японию не вернешься?
– Гражданство у меня теперь финское[41], в последнее время по-фински даже объясняться умею неплохо. Зимы здесь долгие, можно много книг прочитать. А там, может, и написать что-нибудь захочется… Детям здесь нравится, они друзьями обзавелись. И Эдварт – очень хороший человек. Его родители ко мне очень добры. Да и с работой получается.
– То есть ты здесь кому-то нужна?
Подняв голову, Эри посмотрела Цкуру в глаза.
– Остаться и умереть здесь я решила в тот день, когда узнала, что убили Юдзу. Синий сообщил мне об этом по телефону. А я была беременна старшей дочерью и даже на похороны прилететь не смогла. Чуть с ума не сошла от ужаса. Внутри все просто разрывалось на куски. От одной только мысли, что Юдзу кто-то зверски убил, а потом ее сожгли, и от нее остался один лишь пепел[42]. И что я больше никогда ее не увижу… Вот тогда и решила. Если родится девочка, назову Юдзу. И больше никогда в Японию не вернусь.
– Твою дочь зовут Юдзу?
– Юдзу Куроно-Хаатайнен, – произнесла она. – По крайней мере, хотя бы в звуках этого имени Юдзу по-прежнему жива.
– Но зачем Юдзу понадобилось переезжать в Хамамацу?
– Туда она перебралась почти сразу после моего отъезда в Финляндию. Зачем – не знаю. Мы часто писали друг другу, но этого она так ни разу и не объяснила. Только раз упомянула, что переезжает туда по работе. Но такую работу она и в Нагое всегда бы нашла. А переезжать в незнакомое место для нее было равноценно самоубийству…
В итоге Юдзу задушили. Обычным поясом от халата, в ее же квартире на окраине Хамамацу. Об этом Цкуру узнал из газетной хроники, а подробности уточнил в Интернете.
Преступник не был грабителем. Ее кошелек с наличными так и остался лежать на видном месте. Никаких следов насилия также не обнаружено. Судя по идеальному порядку, никто никому не сопротивлялся. Соседи по этажу ничего подозрительного не услышали. В пепельнице осталось несколько окурков ментоловых сигарет – но именно тех, что курила жертва (Цкуру невольно поморщился: Юдзу – курила?). Предположительное время убийства – от десяти вечера до глубокой ночи.
Всю ту ночь до утра шел дождь, необычно холодный для мая. Ее труп нашли на третьи сутки к вечеру. Все эти трое суток она пролежала в кухне на кафельном полу. Неизвестно, чего добивался убийца. Кто-то среди ночи проник в квартиру, задушил ее, не поднимая шума, и скрылся, ничего не тронув и не украв. Входная дверь оказалась заперта на автоматический замок, дверная цепочка наброшена. Сама ли жертва открыла убийце дверь черного хода или же у него был второй ключ, тоже неясно. Жила она одна. По словам и соседей, и сослуживцев, гостей в дом не водила, если не считать визитов сестры и матери, изредка приезжавших к ней из Нагои, ночевала всегда одна. Одевалась скромно, говорила мало, держалась воспитанно. Много и увлеченно работала, дети ее любили, но, кроме учеников и коллег, она не общалась ни с кем. Кому и зачем понадобилось ее убивать, для всех так и осталось загадкой. Не найдя даже косвенного следа убийцы, обескураженная полиция закрыла дело. Газеты об этом писали все меньше, а вскоре и вовсе забыли. Событие жуткое и безысходное. Как холодный дождь, льющий всю ночь до утра.
– В нее вселился злой дух, – сказала вдруг Эри, понизив голос так, словно доверяла Цкуру страшную тайну. – Он все время стоял за ее спиной, не отходил ни на шаг. И замораживал ее волю своим леденящим дыханьем… Ничего другого мне в голову не приходит. Никак иначе не объяснить ни ее отношения к тебе, ни анорексии, ни странной гибели в Хамамацу, ни тем более… Я не хотела об этом говорить. Боялась, как только заговорю, он тут же станет реальностью. Поэтому очень долго носила все эти страхи в себе. Собираясь никому о них не рассказывать до конца жизни. Но сейчас рассказываю, потому что мы с тобой, скорее всего, никогда уже не встретимся. А ты, я уверена, обязательно должен об этом знать. Это был злой дух. Или – что-то вроде духа. И Юдзу не смогла его отогнать.
Глубоко вздохнув, Эри уставилась на свои руки, и Цкуру не мог не заметить, как сильно те дрожат. Он поднял взгляд и посмотрел на качавшуюся занавеску, за которой то и дело проглядывало серое небо. От скорбной тишины, затопившей хижину, становилось трудно дышать. То было тяжелое, одинокое безмолвие доисторического ледника, расколовшего землю и породившего бездонное озеро.
– Ты помнишь «Годы странствий», фортепьянную поэму Листа? – спросил Цкуру наугад, чтобы как-то нарушить эту страшную тишину. – Юдзу часто ее играла.
– «Le Mal du Pays»? А как же! – ответила Эри. – Я и сейчас иногда ее слушаю… Хочешь, поставлю?
Цкуру кивнул.
Она встала, подошла к комоду, на котором стояла миниатюрная стереосистема, отыскала в стопке компактов нужный диск, зарядила в плеер. Из динамиков полились первые звуки «Тоски по родине». Простая тема, исполняемая одной рукой. Эри вернулась за стол, села напротив Цкуру, и они стали слушать вдвоем.
Здесь, в маленькой хижине на берегу финского озера, эта музыка воспринималась немного не так, как в токийских апартаментах. Но где бы ни выпало ее слушать и как бы ни отличался звучанием компакт-диск от старенького винила, она оставалась все такой же прекрасной… Цкуру вспомнил, как Юдзу играла это на пианино в гостиной у себя дома. Чуть склоняясь над клавишами, почти закрыв глаза и приоткрыв рот в поиске слов, которых никогда не произнесла бы. В эти минуты она отделялась от самой себя и переносилась куда-то еще.
Одна мелодия закончилась, и после короткой паузы зазвучала следующая. «Женевские колокола». Эри взяла пульт и убавила громкость.