— Я жених. Я женюсь на богатой московской невесте…
Странно и неловко думать, а каково будет это сказать! Бестужев отодвинул пропозицию до зимы, когда предполагал опять побывать в Москве.
Перед отъездом из Петербурга Грибоедов снабдил приятеля рекомендательными письмами к своей матери, и Бестужев скоро стал в грибоедовском доме на Новинском бульваре чем-то вроде члена семьи, подставного, но любимого сына. 1 мая Александр Александрович виделся с Пущиным, разыскав его на Арбате, в Большом Толстовском переулке, — это был день рождения Пущина. Иван Иванович рассказал Бестужеву, что он занимается устройством в Москве Практического союза освобождения дворовых крепостных людей. Члены союза обязуются освобождать состоящих при них для услуги крепостных, и в самом деле освобождают. Пущин считал, что это скромное начало по практическим своим результатам стоит больших планов. Бестужев с ним согласился. Разговаривая об обществе, они пришли к выводу, что предпринимать что-нибудь реальное теперь было бы совершенным безумием.
Бестужев был искренне рад, найдя в Пущине здравомыслящего человека.
Но он был еще больше рад, когда, прогуливаясь по Кузнецкому мосту, в пестрой толпе гулявших увидел шляпу с огромным плюмажем и под ней — оливковое лицо с длинными черными гайдамацкими усами. Рачьи глаза высокого капитана выпучились, он наспех поправил на лбу черную шелковую повязку и кинулся обнимать Бестужева. Это был Якубович, бывший гвардейский улан, а теперь капитан Нижегородского драгунского полка, гроза горцев, израненный в лихих схватках за Кубанью и заехавший в Москву по дороге в Петербург, куда, наконец, ему было раз-, решено прибыть для вскрытия черепной коробки и извлечения пули. Идол юности Бестужева, славный дуэлянт, лихой забияка, романтический Якубович здесь! Встреча была отпразднована в ресторации на кавказский манер: бутылки менялись, и беседа не умолкала до утра. Выпив, Якубович закрутил усы и вдруг стал мрачен.
— Ах, друг Александр, — заговорил он, срывая повязку со лба и обнаруживая багровую щель в кости с пульсирующими краями, — душно! Ты знаешь, я превосходно стреляю из пистолета, фехтую не хуже Севербрика [42], мастерски рублюсь на саблях. Я пылок в жизни, но у барьера хладнокровен. Человек, подобный мне, имеет право быть решительным. Надо только захотеть быть свободным, и силе конца нет. Ты знаешь, я многое потерял, готов потерять все, лишь бы сохранить достоинство и независимость духа.
Бестужев вспомнил дошедшую к Рылееву от Волконского весть о тайном обществе на Кавказе. Волконский слышал об этом в прошлом году от Якубовича на Минеральных Водах.
— Любезный Александр, — спросил он у бешеного своего собеседника, — ты говоришь это от себя только или не ты один так думаешь?
Якубович привскочил на стуле.
— Что ты выведываешь? Скажу одно: я ненавижу деспотизм всегда и везде. Даже предписания докторов действуют на меня раздражительно…
На следующий день приятели снова встретились. Якубович повез Бестужева к Денису Давыдову. Здесь можно было говорить о чем угодно со всей свободой, которой и воспользовался Якубович в полной мере.
— Дары! — кричал хозяин, хлопая в ладоши, и одетый Наполеоном мальчик с подносом, уставленным яствами и напитками, вырастал на пороге.
Якубович вынимал из внутреннего кармана сюртука листок истлевшей бумаги и разглаживал его на столе.
— Это приказ о моем переводе из гвардии, — говорил он, — я ношу его у сердца. Жажду. мщения! Или я снова в гвардии, или — месть!
Сумасшедший капитан выехал в Петербург за несколько дней до Бестужева.
МАЙ 1825 — АВГУСТ 1825
Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования?
28 мая Бестужев с заставы проехал на Васильевский остров, переоделся среди восклицаний и любопытных вопросов сестер, затем отправился на Мойку, где крепко обнял Конрада и приветствовал недавно приехавшую в Петербург Наталью Михайловну, и, наконец, на Торговую к Одоевскому, где и ночевал.
За месяц отсутствия накопилось в Петербурге немало новостей, каждая из которых должна была его очень интересовать. Брат Мишель уже являл на своих плечах первые результаты перевода в гвардию — в полк, покровительствуемый великим князем Михаилом, — он был произведен в штабс-капитаны. Рылеев придавал этому серьезное значение с точки зрения дел тайного общества. Что касается общества, самым примечательным там были постоянные споры, которые Рылеев непрерывно вел с Каховским. Споры шли вокруг вопроса, страшно интересовавшего Каховского, — о роли Думы после восстания. Как-то Рылеев сказал, что Дума должна будет и после восстания на некоторое время удержать в своих руках власть. Каховский возмутился. Он полагал, напротив, что общество обязано сделать все для блага отечества, но власти на себя ни в каком случае не брать.
Разномыслие эго жестоко раздражало обоих спорщиков. Чем старательнее заслонялся Рылеев Думой, тем упрямей желал Каховский узнать ее состав и даже требовал, чтобы Рылеев его представил
Думе. Рылеев обещал, оттягивал и, конечно, никогда не решился бы показать Каховскому Думу: себя, Никиту Муравьева, Оболенского, Бестужева. Он понимал, что величественная тайна, раскрытая в такой картине, потоком холодной воды затушит горевшее в Каховском пламя. А он хотел, чтобы пламя не тухло, и для этого предпочитал обманывать русского Занда. Бестужев заметил эту ложь. Она неприятно поразила его. Он видел, как натягиваются нервы Каховского, как растет его подозрительность, хотел поговорить с Рылеевым, но махнул рукой. «Пусть сами разбираются».
Бестужев жил у Одоевского. Грибоедова не было в Петербурге — он уехал 26 мая в Киев, чтобы оттуда через Крым отправиться на Кавказ к Ермолову, при котором назначен был состоять чем-то вроде чиновника для дипломатических сношений с закавказскими странами и народами. Грибоедова не было, но дух его наполнял все восемь комнат квартиры Одоевского: по вечерам в них собирались молодые гвардейские офицеры и в десяток рук списывали «Горе от ума» для распространения.
Рылеев сказал Бестужеву:
— Любезный Александр, ты член общества, член Думы, но дела общества тебя вовсе не трогают. Друг мой, ты всегда не с нами…
Бестужев попытался отделаться шуткой:
— Кроме тех случаев, когда с вами.
Но Рылеев упрекал всерьез, говорил долго и горячо. Подъехавший Оболенский к нему присоединился. В бестужевском характере было не терпеть упреков. Бестужев вспыхнул.
— Чего вы хотите от меня? Я приготовил Одоевского. Прими его, Конрад. Прими брата Петрушу, и с ним я говорил об обществе. Вот вам сразу два новых члена, разве мало?
Он принялся рассказывать о Якубовиче, которого знал много лет и недавно встретил в Москве. Уверял, что Якубович будет славным членом общества: обижен царем, пылает местью, ненавидит деспотизм. Рылеев решил поговорить с Якубовичем. Разговор состоялся на Гороховой, где жил капитан и куда Бестужев привез Рылеева знакомиться. Наружность искалеченного кавказца совершенно соответствовала ходившим по Петербургу слухам о его решительном характере. Рылеев без предупреждений открылся Якубовичу. Тот громко откашлялся и зачем-то крепко пожал руку Бестужеву. Потом сказал:
— Господа! Признаюсь, я не люблю никаких тайных обществ. Быть в обществе — плясать под чужую дудку. По мнению моему, один решительный человек полезнее всех карбонаров и масонов. Я знаю, с кем я говорю, и потому не буду таиться. Я жестоко оскорблен царем! Вы, может, слышали, Кондратий Федорович?
Тут повторил он все проделки, которыми поразил Бестужева в Москве, — вынул из бокового кармана полуистлевший приказ об исключении из гвардии и сорвал с головы шелковую повязку так, что кровь выступила. Затем заревел с яростью, тыча приказ под нос Рылееву:
— Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого. Восемь лет жажду мщения. Эту рану можно было залечить и на Кавказе без ваших Арендтов и Буяльских [43]. Но я этого не захотел и обрадовался случаю, хоть с гнилым черепом, добраться до оскорбителя. И вот, наконец, я здесь! И уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем: делайте что хотите, дурачьтесь досыта!
Рылеев сидел бледный. Слова, голос, бешеные движения, рана Якубовича — все это больно ударило и высекло из сердца быстрый огонь. Боже, чего нельзя сделать с таким человеком! Но Якубович и слышать не хочет об обществе. Он сам по себе; убьет царя, общество не готово к действию, какой драгоценный случай пропадет невозвратно!..
— Успокойтесь, капитан, — говорил Рылеев и маленькой своей рукой гладил коричневые желваки крепко сжатых кулаков Якубовича, — послушайтесь голоса благоразумного. С вашими дарованиями, уже сделав себе имя в армии, вы поступком своим только обесславите себя. А между тем вы могли бы отечеству своему быть полезны, вместе с тем и удовлетворить страсти свои…
Якубович страшно засмеялся.
— Я знаю только две страсти, которые движут мир. Это благодарность и мщение. Все другое — не страсти, а страстишки. Нет уж, как хотите, а я слов своих на ветер не пускаю и дело свое совершу непременно. Для сего два срока назначил я себе: праздник петергофский и маневры.
Вошел слуга Якубовича и доложил о ком-то. Бестужев с Рылеевым простились и вышли.
Что делать? Как остановить его?
Бестужев считал, что надо остановить всеми средствами и для этого пытаться уговорить. Рылеев кинулся объезжать Оболенского, Никиту Муравьева и других, чтобы оповестить всех о неожиданной угрозе. Все были одного мнения: Якубовича необходимо посадить на цепь.
На следующий день Бестужев и Рылеев снова были на Гороховой, с ними пошел и Одоевский. Капитан выглядел грустным и мрачным, ходил по комнатам широкими шагами и говорил, что раны на теле и пуля в голове сулят ему близкий конец и что одно у него впереди — показать миру, чего заслуживают цари, не умеющие быть благодарными.