«А сама предпочла…» У сестры Жанны в свое время выбора не было. Послушница в девятнадцать лет, она ничего не могла предпочесть этой доле. Впрочем… Когда умерли ее сестры и два брата, родители взмолились: вернись домой, Жанна, мы выдадим тебя замуж, ты родишь нам внуков. Почему она отказалась? Почему, питая отвращение к убогой жизни в монастырских стенах, все-таки приняла монашеский обет, после которого вернуться в мир невозможно? Из любви к Господу – или из ненависти к матери? Чего хотела – раздосадовать барона де Козэ или угодить Иисусу?
Мысли сестры Жанны о Мадлен де Брю пропитывала зависть. Вот же повезло! Ни вспыльчивого отца, ни занудливой матери; плюс куча денег! Мадлен де Брю – сама себе хозяйка, вольна поступать, как заблагорассудится. А теперь она еще и прибрала к рукам Урбена Грандье.
Постепенно зависть переродилась в ненависть и презрение.
О, эта ханжа с вечно бледным лицом – хоть пиши с нее девственную великомученицу! Притворщица, умеренная в речах, не расстающаяся с четками, выискивающая самые длинные молитвы, щеголяющая карманным изданием сочинений епископа Женевского в красном сафьяновом переплете! А под черными одеждами, в глазах, которые мадемуазель де Брю вечно держит опущенными долу, – огонь распутства! Мадлен ничуть не лучше потаскушки с рю дю Лион д’Ор, дочери башмачника и малютки Тренкан. Падение этих троих, по крайней мере, можно оправдать либо неопытностью юности, либо тяжкой вдовьей долей. А де Брю далеко не юна – ей стукнуло тридцать пять! Старая дева, длинная и костлявая, как майский шест – и глядеть-то не на что! В то время как ей, Жанне, еще нет и тридцати, и лицо у нее как у ангела, что взирает на землю с облаков; да, да, так уверяет сестра Клара де Сазилье! А что за глаза! Все без исключения всегда восхищались глазами Жанны – даже ее мать, даже злющая старая тетка-аб- батиса. Если бы только залучить Грандье в обитель! Жанна заворожила бы его. Взглянула бы на Грандье сквозь решетку, обнажила бы перед ним всю душу. Вот именно: обнажила бы. Решетка ведь не является приложением к скромности – она заменяет скромность. Оковы снимаются с разума и воплощаются в железное кружево. Когда двое разделены решеткой – можно не стесняться.
Увы, случай избавиться от оков стыда все никак не представлялся. Кюре не имел ни профессиональных, ни личных причин для посещения обители. Он не был наставником урсулинок, и ни одна его родственница не училась в этом монастыре. Обязанности священника и бесконечные судебные тяжбы не оставляли времени ни на светскую болтовню, ни даже на беседы о божественном совершенстве. Что касается плотских удовольствий, Грандье в избытке получал их от своих любовниц и считал новые интрижки как излишними, так и опасными. Проходили месяцы и годы, а мать-настоятельница все еще не получила ни единой возможности устремить на Грандье свой неотразимый взгляд. Грандье оставался для нее именем – но даже имя властвовало над Жанной, вызывало неподобные фантазии, ассоциировалось с распаленной плотью. Грандье стал демоном, инкубом желанным, вожделенным.
Дурная репутация – это ментальный эквивалент физиологических способов привлечь к себе внимание. Их используют животные в брачный период. Звуками и запахами они сигнализируют потенциальным партнерам, что готовы к спариванию; есть даже летучие насекомые, которые подают такой сигнал посредством инфракрасного излучения. Если о женщине идет соответствующая молва, любой мужчина, до которого эта молва докатится, воспринимает ее как приглашение к соитию. Тот же механизм воздействия имеет имя распутника на женское воображение. Чем больше о распутнике разговоров, чем больше ему приписывают разбитых сердец, тем вернее воспламенится женщина, будь она хоть почтенной матерью семейства. В воображении прихожанок Грандье – типичный успешный сластолюбец – вырос несоразмерно своим истинным характеристикам. Экзальтированные женщины превратили его в фигуру почти мистическую, в нечто среднее между Зевсом и сатиром (похоть – от сатира, а неотразимое, божественное обаяние – от Зевса). Во время процесса над Грандье некая дама (замужняя и принадлежавшая к одной из самых почтенных луденских семей) свидетельствовала, будто после причастия, под пристальным взглядом пастора, «сделалась охвачена дикой страстью к нему, от каковой страсти дрожь прошла по всем ее членам». Другая дама повстречала Грандье на улице – и ее немедленно «обуяло плотское желание». Третьей даме оказалось достаточно увидеть, как Грандье входит в церковь, чтобы на нее «нахлынула волна сильнейших эмоций вместе с побуждением отдаться кюре прямо на церковном крыльце». Все упомянутые дамы имели незапятнанную репутацию и отличались добродетельностью. Вдобавок все были замужем и познали счастье материнства. У бедной сестры Жанны не было ни мужа, ни детей, ни серьезного занятия, ни призвания служить Господу. Стоит ли удивляться, что она влюбилась в восхитительное чудовище – в Урбена Грандье? «Настоятельница была не в себе и говорила исключительно о Грандье, помыслы о котором сделались для нее сладчайшей пытткой». Двойное «т» в «пытке», как нам представляется, не случайно; сама орфография показывает, насколько серьезным было увлечение сестры Жанны. Поистине, Грандье стал предметом нечеловечески страстного обожания. Мысли о нем преследовали Жанну. Отдаваясь созерцательной молитве, долженствовавшей приблизить ее к Господу, Жанна как бы отдавалась своему земному кумиру, точнее, образу, который на основе живого Урбена Грандье создало ее воображение. Жанной владело пагубное, не ведающее границ желание – так мотылек стремится на огонь, так школьница сохнет по эстрадному певцу, а заезженная мужем, детьми, бытом домохозяйка мечтает о Рудольфе Валентино. Для грехов сугубо телесных, вроде обжорства и похоти, у организма имеются лимиты, установленные самой природой. В отличие от слабой плоти, дух ничем не ограничен. Масштабы алчности и властолюбия у отдельных обитателей подлунного мира стремятся к бесконечности. То же можно сказать о явлении, которое Дэвид Герберт Лоуренс называл «секс в голове». Если считать этот феномен героической страстью, он – одна из последних слабостей благородного ума. Если же рассуждать о воображаемой чувственности – тогда «секс в голове» становится одной из главных слабостей ума помраченного. В обоих случаях, будучи свободен от тела и ограничений телесного свойства (усталости, пресыщенности, скуки и прочего, что портит наши идеи и фантазии), «секс в голове» – бесконечен. К такому-то ненасытному монстру в лапы и угодила наша аббатиса – она сделалась жертвой собственного воображения. В сестре Жанне сосуществовали жертва, гонимая охотничьими псами, и инфернальный аналог Гончему Псу Небес[43]. Вполне ожидаемо ее здоровье пошатнулось, и к 1629 году сестра Жанна уже сильно страдала от психосоматического расстройства, которое лекари называли «слабостью утробы»; как свидетельствовали доктор Роже и хирург Маннори, «от недуга сего мать-настоятельница едва могла передвигаться».
Между тем «пансионат» урсулинок продолжал учить девочек и юных девушек чтению, письму, катехизису и изысканным манерам. Как же реагировали ученицы на сексуальное помешательство матери-настоятельницы, тем более что оно оказалось в некотором роде заразно и уже начало поражать и других учительниц? К сожалению, ответ на этот вопрос, если и существовал – в документах не сохранился. Нам известно лишь, что луденские семьи долго ничего не подозревали, а возмутились и стали забирать дочерей у «добрых сестер», когда процесс был уже в разгаре. До поры до времени атмосфера в монастыре не вызывала родительских тревог. Но на пятый год правления сестры Жанны произошел ряд событий. Вроде бы незначительные, события эти возымели серьезные последствия.
Во-первых, скончался духовный наставник урсулинок, каноник Муссо. Достойнейший из святых отцов, каноник делал все, что мог, для новой обители; но мог он немного, ибо пребывал на той грани, переступив которую старики впадают в детство. Муссо слабо понимал откровения кающихся, а кающиеся, в свою очередь, чихать хотели на его наставления.
Едва стало известно о смерти каноника, мать-настоятельница принялась симулировать глубокую скорбь; но сердце ее преисполнилось радости, шипучей, будто шампанское. Наконец-то! Наконец-то!
Сразу после того, как тело святого отца надежно упокоилось под землей, сестра Жанна написала Грандье письмо. В первых строках, разумеется, она поведала о невосполнимости этой потери для всей обители; затем сообщила, как она и все сестры нуждаются в духовных наставлениях персоны, которая ни мудростью, ни благочестием не уступает покойному Муссо; и далее прямо пригласила Грандье занять его должность. За вычетом орфографических ошибок (с орфографией сестра Жанна всегда была не в ладах), любой нашел бы ее письмо восхитительным. Перечитав его перед отправлением, Жанна совершенно уверилась: Урбен Грандье не устоит перед столь прочувствованной, столь возвышенной, столь тонкой лестью.
Грандье, паче чаяния, ответил вежливым отказом. Он отнюдь не считает себя достойным столь великой чести и вдобавок слишком занят: у него, как у приходского священника, полно обязанностей.
Мать-настоятельница будто сорвалась со шпиля восторга, словно упала, распластавшись, на каменные плиты отчаяния, словно вляпалась в собственную уязвленную гордость. После этого шока ей предстояло жевать горчайшую жвачку поражения и ждать, когда жгучая боль преобразуется в ледяной гнев и устойчивую ненависть.
Но как отомстить, если Грандье обитает в мире, куда монахине вход заказан? Сестра Жанна не имела ни малейшей возможности добраться до Грандье, а сам он к ней не приближался. Слабое подобие личного контакта явилось в лице Мадлен де Брю, посетившей монастырь, в котором воспитывалась ее племянница. В зале Мадлен встретила сестра Жанна. В ответ на учтивое приветствие сквозь пресловутую решетку вылился целый поток проклятий; казалось, с каждым мгновением сестра Жанна распаляется все сильнее. «Потаскуха, уличная девка, совратительница святых отцов, греховодница, святотатница!» – усердствовала Жанна. Мадлен в страхе ретировалась.