Выдворение Асмодея прошло успешно, стало значимой победой; монахини выучили свои роли назубок – вот Миньон со товарищи и почуяли за собой силу, достаточную для действий на официальном уровне. 11 октября Пьер Ранже, кюре из города Венье, был отправлен прямо к бейлифу де Серизе, дал полный отчет о событиях и пригласил бейлифа, заодно с лейтенантом Луи Шова, убедиться воочию, что Грандье связан с нечистой силой. Приглашение было принято. В тот же день де Серизе и Шове вместе с писцом пришли в урсулинскую обитель. Отец Барре и каноник Миньон встретили гостей и препроводили в залу «с высокими потолками, где стояло семь узких кроватей, две из которых были заняты послушницей и матерью-настоятельницей. Вокруг последней толпились кармелиты, монахини этого же монастыря, а также Матурин Руссо, кюре и каноник церкви Святого Креста, и врач, Маннори». На глазах у бейлифа и лейтенанта мать-настоятельница «начала дергать всеми членами и издавать звуки, свойственные поросятам» (это уже из бумажек быстрого на руку писца). Затем, сообщает писец, «мать-настоятельница спряталась с головою под одеяло. Мы услышали скрежет зубовный и увидели движения, которые обыкновенно производят безумцы. Справа от матери-настоятельницы стоял отец-кармелит, слева – каноник Миньон. Он-то и сунул ей в рот два пальца – большой и указательный – и произвел над нею обряд экзорцизма с положенными молитвами. Все было сделано в нашем присутствии».
В процессе изгнания бесов открылось, что сестра Жанна согласилась предоставить оным свое тело, приняв два вполне материальных, но, несомненно, дьявольских знака – этим она как бы подписала договор с врагом рода человеческого. Знаками были, во-первых, три шипа боярышника, а во-вторых, букетик роз, который настоятельница нашла на лестнице и прикрепила к поясу. «При свершении сего ее постигли великое дрожание правой руки и страстная любовь к Грандье, не унимавшаяся даже при молениях. Настоятельница была способна думать лишь о Грандье, а более ни о чем, ибо его персона поселилась в ней, завладев всеми ее помыслами и желаниями».
Когда настоятельницу спросили по-латыни, кто подбросил ей цветы, она, «после колебаний и отговорок, как бы с неохотой отвечала: „Urbanus”. Когда каноник Миньон велел ей: „Dic qualitatem”, она сказала: „Sacerdos”. На вопрос Миньона „Cujus ecclesiae?” монахиня изрекла: „Santi Petri”[49], причем эти слова она выговорила еле-еле».
Закончив сеанс экзорцизма, Миньон отвел бейлифа в сторонку и при канонике Руссо и месье Шова заметил, что данный случай подозрительно похож на случай с Луи Жоффриди, священником из Прованса – двадцать лет назад его сожгли за колдовство и сношения с марсельскими урсулинками.
Помянув Жоффриди, Миньон выдал план новой кампании против Грандье. Его следует обвинить в колдовстве и магии и судить. Если он оправдается, репутация его будет полностью уничтожена; если же суд признает Грандье виновным – ему не миновать костра.
Глава пятая
Итак, Грандье обвинен в колдовстве, а урсулинки одержимы бесами. Читая об этом, мы улыбаемся; но давайте, прежде чем легкая улыбка преобразуется в усмешку, а то и в хохот, попробуем разобраться, что конкретно означали эти слова в первой половине семнадцатого века. Поскольку колдовство в тот период повсеместно считалось преступлением, начнем с юридических аспектов проблемы.
Сэр Эдвард Кук – величайший английский юрист; жил и практиковал он при Елизавете I (в конце ее блестящей эпохи) и при Иакове I и характеризовал ведьм следующим образом: «ведьма суть персона, коя вступила в сношения с дьяволом, дабы принимать его советы и действовать по его слову». Согласно законодательному акту от 1563 года, ведьмовство каралось смертной казнью лишь в тех случаях, когда имелись доказательства, что ведьма или колдун покушались на человеческую жизнь. Однако король Иаков I, едва усевшись на трон, заменил сей статут куда более суровым. С 1603 года к суду привлекались уже не только за убийство посредством волшебных чар, но за одно лишь обвинение в ведьмовстве. Деяние, совершенное ведьмой, могло быть безобидным (например, любовный приворот) или даже служить благой цели (избавление от телесного недуга) – в любом случае, если только удавалось доказать, что имел место «сговор с дьяволом» либо применялись дьявольские методы, применившего их ждала смертная казнь.
Так было в протестантской Англии – но ситуация не шла вразрез ни с церковным правом, ни с католической практикой. Крамер и Шпренгер, образованные доминиканцы – авторы трактата «Молот ведьм» (оригинальное название – «Malleus Maleficarum»), густо цитируют разные авторитетные источники с целью доказать, что за ведьмовство, гадание и вообще любые виды магии следует карать только смертной казнью. Добавим, что почти два столетия «Молот ведьм» считался учебником и справочником для разоблачителей ведьм, будь эти разоблачители хоть лютеранами, хоть кальвинистами, хоть католиками, как сами Крамер со Шпренгером. «Ведьмовство есть посягательство на Господа, ибо подвергает сомнению Его величие. А посему их (обвиненных в ведьмовстве) надлежит подвергать пыткам, дабы сознались, и не делать снисхождения к ним в зависимости от сана или общественного положения, – сказано в трактате. – Того же, кто найден виновным, даже если он признает свою вину, надлежит отправлять на дыбу и пытать прочими способами, предписанными законом, дабы кара за его деяние уравнялась с вредом, который он причинил»[50].
За упомянутым законом стоят древние представления о том, что дьявол постоянно вмешивается в человеческие дела; а также представления более конкретные, ставшие прописной истиной – будто дьявол есть Князь мира сего и проклятый враг Бога и детей Божиих. Порой дьявол действует независимо, а порой – руками человека. «И, ежели спросить, в каком случае дьявол вредит более людям и тварям – когда он сам по себе или же когда его орудием становится ведьма, – ответ будет следующий: ущерб даже сравнению не подлежит. Ибо дьявол бесконечно опаснее и вреднее, ежели орудует посредством ведьмы. Во-первых, узурпируя Господне создание, дьявол наносит великое оскорбление Господу. Во-вторых, чем глубже оскорблен Господь, тем более попустительствует Он дьяволу в причинении вреда людям. В-третьих, дьяволу всегда выгодно заполучить еще одну душу»[51].
В средневековом и постсредневековом христианстве к ведьмам и их клиентам относились примерно так же, как к евреям – при Гитлере, к капиталистам – при Сталине и к коммунистам и сочувствующим – в США. Иначе говоря, их считали вражескими агентами, обвиняли в отсутствии патриотизма (это как минимум), а как максимум – называли предателями, еретиками и врагами народа. Карали метафизических коллаборационистов, понятно, смертью – точно так же, как в недавнем прошлом смерть ждала мирских слуг дьявола, известных где как «красные», где как «реакционеры». В девятнадцатом веке с его скороспелым либерализмом люди вроде Жюля Мишле не могли не только извинить, но даже понять жестокость по отношению к ведьмам и колдунам. Склонные судить прошлое чересчур строго, они выражали излишнее довольство собственной эпохой и питали непомерный оптимизм в отношении будущего – то есть в отношении нас с вами! Рационалисты, они с восторгом воображали, будто упадок традиционной религии положит конец таким жестокостям, как преследования еретиков, пытки и сожжение колдуний заживо. «На сколько страшных злодейств толкнула людей религия!» – сказал Лукреций. Но, глядя назад и вверх, на точку, с которой начинается спад современной истории, мы видим, что упомянутые Лукрецием злодейства цветут пышным цветом и безо всяких там суеверий; что убежденные материалисты поклоняются наскоро состряпанным постулатам как совершенному Абсолюту и что самозваные гуманисты преследуют своих оппонентов с рвением, подобным рвению инквизиторов, чинивших расправу над пособниками Сатаны. А почему? Да потому, что поведенческие клише появились раньше суеверий и намного их переживут. В наше время мало кто верит в дьявола, но слишком многие подражают своим предкам, для которых Враг рода человеческого был реальностью столь же очевидной, сколь и его Оппонент. Желая узаконить свое поведение, эти персонажи превращают собственные теории в догмы, подзаконные акты – в Моральный Кодекс, политических боссов – в Богов, а всех несогласных – в воплощение дьявола. Эти языческие трансформации частного в Абсолютное и человеческого в Божественное позволяют оправдывать самые гнусные страсти с чистой совестью и убеждением, что работа ведется ради Высшего Блага. Когда же представления устаревают и начинают казаться нелепыми – сочиняются новые, чтобы сумасшествие продолжалось под привычной маской законности, идеализма и истинной веры.
В целом, как мы могли убедиться, закон о ведьмовстве очень прост. Всякий, кто добровольно предался дьяволу – виновен и заслуживает смерти. Описывать, как именно данный закон применялся на практике, мы не будем – в нашей книге для этого нет места. Скажем лишь, что, пока отдельные судьи определенно находились во власти предубеждений, другие (их было большинство) честно старались вершить праведный суд. Даром что даже и таковой, по нынешним западным стандартам, был чудовищной карикатурой на само понятие справедливости. В «Молоте ведьм» читаем: «Законы дозволяют принимать во внимание любое свидетельство против ведьм». То есть годилось не только свидетельство из уст несмышленого ребенка или заклятого врага обвиняемой – в дело шли все виды свидетельств: сплетни, слухи, домыслы, сновидения, признания самих «слуг дьявола». Без пыток не обходилось – как еще вырвешь такое признание? А заодно с пытками применялись и ложные посулы относительно приговора. В «Молоте ведьм» тема ложных посулов[52] рассматривается со свойственными авторам дальновидностью и обстоятельностью. Предложены три варианта. В первом случае судья обещает, что жизнь ведьме будет сохранена (разумеется, в обмен на выдачу всех известных ей ведьм); судья даже может искренне намереваться сдержать обещание. Подвох в том, что обвиняемая надеется на более мягкую форму наказания, например, на изгнание – а вместо этого ее тайком уже приговорили к пожизненному заключению в камере-одиночке на хлебе и воде.