Лицензированные, подчас даже желательные и неизменно выслушиваемые с большим вниманием, дьявольские разоблачения посыпались как из рога изобилия, и каждое приходилось весьма кстати и появлялось в самый нужный момент. Так, Лобардемон решил не просто обвинить Грандье в колдовстве, но и назначить его высокопоставленным жрецом Старой религии. Пожелание долетело до слуха экзорцистов, и результат не заставил себя ждать: одна из послушниц созналась (устами беса, над которым потрудился экзорцист), что предложила себя пастору, а тот остался очень доволен, что выразилось в обещании взять послушницу на шабаш и сделать принцессой при дьявольском дворе. Грандье упрямо твердил, что в глаза не видел эту девицу. Однако о прелюбодеянии поведал сам Сатана – сомневаться в его словах было бы святотатством.
Как известно, у одних ведьм бывают лишние соски; другие же имеют на теле нечувствительные места (их коснулся дьявольский палец). Если кольнуть такое место иголкой, ведьме не больно и кровь не выступает. У Грандье лишних сосков не обнаружилось; стало быть, он из тех, кого своим прикосновением застолбил дьявол. Вот только где конкретно находятся нечувствительные к боли участки? Уже 26 апреля ответ дала мать-настоятельница. Всего, изрекла она во время сеанса, таких мест у Грандье пять: на плече, где обычно преступнику ставят клеймо; затем – на седалище (дьявольским пальцем отмечена каждая ягодица); наконец, дьявол коснулся обеих тестикул. («Á Quoi Rêvent les Jeunes Filles?»[62]) С целью удостовериться в правдивости заявления, хирург Маннори получил приказ произвести небольшую вивисекцию. При двух аптекарях и группе врачей Грандье раздели донага, гладко побрили во всех местах, завязали ему глаза, после чего Маннори принялся колоть несчастного длиннющей иглой, причем норовил добраться до кости. За десять лет до этого, в Тренкановой гостиной, пастор едко вышучивал этого самого Маннори, невежественного и надутого осла. Осел дождался искупления, да еще какого! Боль была невыносимой, стоны и крики узника легко просачивались сквозь заложенные кирпичами окна и потешали толпу зевак, которая все прибывала. Из официального отчета известно: по причине великих трудностей в обнаружении столь малых участков, найдены были всего два из пяти названных матерью-настоятельницей. Впрочем, Лобардемону хватило и двух. Добавим, что методы хирурга Маннори отличались простотой и эффективностью. Потыкав Грандье острым концом иглы, он вдруг начинал прикасаться концом тупым. И – о чудо! – ни боли, ни крови! Стало быть, вот оно, дьявольское клеймо! Будь у Маннори распоряжение продолжать опыты, он, уж конечно, отыскал бы все пять отметин. Увы, один из аптекарей (весьма неблагонадежный субъект из Тура) оказался вовсе не так услужлив, как остальные свидетели. Поймав Маннори на подлоге, этот нечестивец имел наглость прямо заявить: тут подлог! Зря старался. Его кляузу проигнорировали. Второй аптекарь, а также врачи проявили куда больше солидарности с Маннори, в результате чего Лобардемон провозгласил, что свидетельства из Ада теперь подтверждены Наукой.
По большей части, конечно, Науке вовсе не было нужды что-либо подтверждать – бесовские откровения и так принимались за истину. Вскоре Грандье устроили очную ставку с его жертвами – и одержимые монахини набросились на него, как толпа менад. Каждая «менада» устами сидящего в ней беса вопила, что Грандье околдовал всех сестер, что четыре месяца кряду он еженощно являлся в обитель и наводил чары, льстивыми нашептываниями склоняя их к прелюбодеянию. Лобардемон и его писцы скрупулезно фиксировали на бумаге каждое такое «свидетельство». Протокол изготовили в лучшем виде (все, кто надо, приложили к нему руку); изготовили и копию. Фактически и теологически вину Грандье уже удалось доказать; отныне она была подтверждена и юридически.
Однако, чтобы закрепить результат, экзорцисты явили еще и несколько «вещественных доказательств». Частично таковые обнаружились в кельях, но самые ценные и неоспоримые были исторгнуты с рвотой в непереваренном виде во время припадков. Не вызывало сомнения, что именно этими предметами Грандье и налагал чары на святых сестер. Например, обнаружился клочок бумаги с тремя пятнышками крови – в него были завернуты восемь апельсиновых косточек; далее, пучок из пяти соломин; затем, мешочек с золой, червями, остриженными волосами и ногтями. Впрочем, как обычно, больше других отличилась сестра Жанна – 17 июня, будучи одержимой Левиафаном, она выблевала такой вещдок, перед которым померкли все остальные. А именно: кусочек детского сердца (бесы поведали, что дитя было принесено в жертву на шабаше возле Орлеана в 1631 году); пепел сожженной облатки и кровь Грандье вместе с его же семенем.
При следовании новой доктрине случались, увы, и проколы. Однажды утром, к примеру, бес (над коим обряд экзорцизма свершался по всем правилам и в непосредственной близости от Святых Даров) заявил, будто месье де Лобардемон – рогоносец. Показания были зафиксированы прилежным писцом, Лобардемон же, на сеансе не присутствовавший, их привычно подмахнул, не прочитав, да еще добавил обычную приписку: мол, по его разумению, все сказанное в протоколе является чистой правдой. Случай получил огласку, над ним вдоволь посмеялись. Неприятно, однако не фатально. Компрометирующий документ всегда можно уничтожить, безмозглого писца вышвырнуть с должности, а нахальных бесов призвать к исполнению обязанностей посредством хорошей выволочки, а то и порки. Словом, как ни поверни, а преимущества новой доктрины сильно перевешивали ее недостатки.
Очень скоро Лобардемон сообразил, в чем заключается главное преимущество. Отныне стало возможно (заметим: устами дьявола, который в близости от Святых Даров глаголет одну только правду) льстить Ришелье принципиально новым, сверхъестественным способом. В протоколе сеанса от 20 мая 1634 года (протокол написан целиком и полностью Лобардемоновой рукой) читаем: «Вопрос: „Что скажешь ты, нечистый дух, о великом кардинале, защитнике Франции?” Бес отвечал, клянясь Божиим именем: „Кардинал – это бич всех моих друзей”. Вопрос: „Кто твои друзья?” Ответ: „Еретики”. Вопрос: „Чем еще славен великий кардинал?” Ответ: „Тем, что трудится на благо народа, что Бог наградил его талантом к управлению, что он желает сохранить согласие в христианском мире и питает бескорыстную любовь к королю”». Согласитесь – великолепная характеристика; вдобавок исторгнутая прямо из Ада, она не вызывает сомнений в правдивости. Что касается монахинь, как бы далеко ни заходили они в своей истерии – а границ дозволенного из виду всё же не теряли. Крепко помнили, кто их кормит. По свидетельству доктора Леже[63], монахини могли поносить Господа Бога, Христа и Святую Деву, но ни разу с их уст не сорвалось ни одной непристойности в адрес Людовика XIII и тем паче Его высокопреосвященства. Добрые сестры отлично понимали: исторгать ругательства в Небеса можно безнаказанно, а вот проявлять неуважение к кардиналу… Грандье вон попробовал, и что вышло?
Глава седьмая
В каждый исторический период в каждой стране есть место представлениям, так сказать, непредставимым. Однако эта радикальная непредставимость представлений вовсе не запараллелена с радикальной же невозможностью ощущать некоторые эмоции, равно как и с радикальной невыполнимостью неких действий, спровоцированных такими эмоциями. Во все времена реально чувствовать и делать все, что угодно – правда, порой для этого надо сначала преодолеть определенные трудности и смириться с общественным осуждением. Но, хотя индивидуумы всегда могут чувствовать и действовать в пределах, намеченных их темпераментом и состоянием телесного здоровья – думать об ощущениях и действиях им дозволено лишь в тех пределах, которые в данный исторический период и в конкретной стране считаются самоочевидными. Интерпретация действий и ощущений происходит в терминах, принятых в конкретной среде; они же до известной степени выражают порывы и эмоции – но никогда в полной мере их не подавляют. Например, есть устойчивое представление о вечном проклятии; так вот, в разуме верующего оно прекрасно уживается с осознанием, что он, верующий, совершает смертный грех. В данном контексте позвольте мне процитировать полные здравомыслия замечания, которые Пьер Бейль весьма ловко спрятал в записке Фоме Санчесу, этому образованному иезуиту, в 1592 году издавшему трактат о супружестве – произведение, которое современники и представители следующего поколения считали самой непристойной книгой из когда-либо написанных. Так вот, цитата: «О повседневной жизни древних язычников нам известно куда меньше, нежели о повседневной жизни граждан тех стран, где практикуют таинство исповеди; следовательно, мы не можем и судить, были ли идеалы брака столь же грубо втоптаны в грязь язычниками, как они втаптываются в грязь христианами. Но, по крайней мере, мы вправе предположить, что в данном аспекте язычники не превзошли тех, кто свято верует в Господа Бога. Этим ведомо из Священного Писания, что есть Рай и Ад, а также чистилище, да мало ли что еще; однако вера ничуть не мешает им предаваться наслаждениям столь греховным, что я даже не стану их здесь перечислять, ибо, перечисленные другими авторами, самые названия обрушили на их головы массу упреков. Мое наблюдение: порочность, вопреки убеждениям многих, происходит вовсе не от сомнений в том, существует ли жизнь после смерти; вовсе не от незнания, что она есть». В 1592 году сексуальное поведение ничем не отличалось от нынешнего. Разница была только в ментальном восприятии. Тогда представления Хэвлока Эллиса или Крафт-Эбинга сочли бы непредставимыми. А вот эмоции и действия, описанные этими двумя сексологами, были вполне возможны и широко практикуемы даже в интеллектуальном контексте страха перед адским пламенем – ровно так же, как они возможны и практикуемы в атеистических обществах современности.
Ниже я кратко опишу систему координат, в пределах которой люди семнадцатого века рассуждали о человеческой натуре. Эта система координат возникла в такой глубокой древности и так прочно ассоциировалась с традиционной христианской доктриной, что повсеместно считалась чем-то вроде комплекса самоочевидных истин. Сегодня, будучи прискорбно невежественны, мы все-таки знаем достаточно, чтобы понимать, хотя бы на подсознательном уровне: во многих аспектах старые представления напрямую противоречили даже и тогдашнему опыту.