Когда порядок восстановили, Грандье сказал то, что должен был сказать – но, испросивши прощения у Господа, Короля и Правосудия, добавил: хоть он и великий грешник, а в преступлении, ему вменяемом, невиновен, и страдает напрасно.
Пока его тащили обратно в повозку, святой отец наставлял луденцев и приезжих. Всяк, вещал он, свершает смертный грех, молясь за нераскаявшегося колдуна.
Процессия двинулась дальше. Возле урсулинской обители церемония покаяния перед Господом, Королем и Правосудием повторилась. Но, когда писец велел Грандье просить прощения у настоятельницы и добрых сестер, узник отвечал: никогда он не причинял этим женщинам вреда и может лишь молиться, чтобы Господь простил их. Затем Грандье увидел Луи Муссо, мужа Филиппы и одного из самых своих непримиримых врагов. Грандье попросил Муссо позабыть о прошлом и с оттенком своей знаменитой учтивости добавил:
– Я умираю вашим наипокорнейшим слугой.
Муссо молча отвернулся.
Не все враги Грандье вели себя не по-христиански. К примеру, Рене Бернье, один из священников, что свидетельствовали против Грандье, когда он обвинялся в неподобающем поведении, протолкался к обреченному, попросил у него прощения и пообещал отслужить за него мессу. Грандье взял руку Бернье и благодарно приложился к ней губами.
На площади Святого Креста собралось шесть с лишним тысяч зрителей – в то время как площадь эта могла вместить три тысячи, и то со скрипом. В окружающих ее домах не осталось ни единого окна, которое не было бы арендовано; любопытные залезли на крыши, уцепились за горгульи на церковных стенах. Для судей во главе с Лобардемоном, а также для друзей Лобардемона был устроен высокий помост. Однако к тому времени, как процессия дотащилась до места казни, помост успела занять ушлая чернь. Гвардейцы не без труда разогнали нечестивых пиками и алебардами. Водворению важных персон на законные места предшествовала самая настоящая битва.
Да что там важные персоны – сам виновник сборища едва сумел добраться до собственного эшафота. Добрых полчаса Грандье преодолевал последнюю сотню ярдов, причем гвардейцам пришлось бороться буквально за каждый дюйм пути.
Массивный столб пятнадцати футов высотой врыли в землю возле северной стены церкви. У подножия столба лежали горы хвороста, поленьев и соломы, а для жертвы, которая не могла самостоятельно сохранять вертикальное положение, в двух футах над материалом для розжига к столбу прибили железное сиденье. К слову, событие, столь важное и столь поучительное, обошлось организаторам совсем недорого. Некто Дельяр получил девятнадцать ливров шестнадцать су за «дрова для костра для Урбена Грандье, а также за столб, к коему сказанный Грандье был привязан». «Железное сиденье в двенадцать фунтов весом обошлось в три су четыре денье за каждый фунт металла, заодно с шестью гвоздями для прибивания оного сиденья к столбу для Урбена Грандье». Кузнец Жакье получил за всё про всё сорок два су. Пять лошадей для лучников весьма любезно предоставил на один день господин прево города Шинона; за аренду повозки с шестью мулами и двух возниц некоей вдове Морен было заплачено сто восемь су. Четыре ливра стоили рубашки осужденного – простая, в которой его пытали, и пропитанная серой, в которой ему надлежало гореть. Двухфунтовая остроконечная свеча для церемонии покаяния стоила сорок су, вино для палачей – тринадцать су. Приплюсуем плату привратнику церкви Святого Креста и паре его помощников – и получим общую сумму. Она составила двадцать девять ливров, два су и шесть денье.
Обреченного вытащили из повозки, усадили на железное сиденье – к церкви спиной, к судьям лицом – и крепко привязали ремнями. Заодно с судейским помостом, Грандье глядел и на дом, где когда-то его принимали как родного; где он вышучивал мэтров Адама и Маннори, где зачитывал вслух отрывки из писем Катрин Хаммон, где учил латыни и обольщал юную девицу, где превратил лучшего друга в самого непримиримого из врагов. Теперь он, этот бывший друг Луи Тренкан, сидел у окна гостиной в компании каноника Миньона и Тибо. При появлении бритого наголо шута все трое разразились торжествующим хохотом. Грандье поднял голову, встретился глазами с каждым из троих. Тибо помахал ему, как старому приятелю, а Тренкан, тянувший белое вино с водой, поднял бокал, как бы говоря: пью за отца моей незаконнорожденной внучки.
Грандье потупился. Отчасти – потому что вспомнил уроки латыни и брошенную им рыдающую Филиппу; отчасти из страха, как бы вид торжествующих врагов не ожесточил его сердце и не заставил забыть, что Бог – здесь, рядом с ним.
Кто-то коснулся плеча Грандье. Это был Ла Гранж, капитан гвардейцев. Он просил прощения за то, что ему надлежало исполнить. Получив прощение, Ла Гранж пообещал: во-первых, обреченному дадут слово перед смертью, а во-вторых, его задушат прежде, чем вспыхнет пламя. Грандье поблагодарил молодого человека, тот отвернулся, чтобы велеть палачу готовить петлю.
Тем временем святые отцы занимались изгнанием бесов.
– Воззрите на Крест Господень, бегите, тьмы врагов; победил Лев от колена Иудина, корень Давидов; изгоняю тя, исчадие, из хвороста сего, именем Господа Отца Всемогущего, именем Иисуса Христа Спасителя нашего, именем Духа Святого…
Монахи кропили хворост, поленья, солому, тлеющие угли в жаровне, что стояла наготове; кропили землю, кропили воздух, кропили осужденного, палачей и зрителей. Клялись: на сей раз никакие бесы не предотвратят страданий богомерзкого Грандье; на сей раз боль телесная достигнет пределов выносимого. Грандье предпринял несколько попыток обратиться к собравшимся, но, стоило ему раскрыть рот, монахи плескали ему в лицо святой водой, а то и били по губам железным Распятием. Если Грандье удавалось увернуться от удара, монахи торжествовали – как же, теперь всем видно, что колдун отвергает Спасителя. В течение всего процесса экзорцизма отец Лактанс выкрикивал:
– Dicas! Dicas! Сознайся!
Латинское словцо запало в память зрителей; кошмарный и недолгий остаток своей жизни францисканец в Лудене за глаза назывался не иначе как отцом Дикасом.
– Dicas! Dicas!
В тысячный раз Грандье повторил, что сознаваться ему не в чем. И добавил:
– Теперь благословите меня и дайте мне умереть.
Благословлять Лактанс отказался, что возмутило толпу. Действительно, то была неслыханная, антихристианская жестокость. С неохотой отец Лактанс полез по вязанкам хвороста и поцеловал Грандье в щеку.
– Иуда! – донеслось из толпы, и несколько новых голосов подхватили: – Иуда! Иуда!
Лактанс расслышал, как его называют. В приступе неконтролируемой ярости он спрыгнул на землю, схватил пук соломы, поджег и ткнул этим факелом в лицо своей жертве. Пусть сознается, кто он такой есть на самом деле! Слуга дьявола! Пусть сознается, пусть объявит всем, кто его хозяин!
– Отче, – произнес Грандье со смирением, которое столь резко и странно контрастировало с истеричной злобой обвинителей. – Совсем скоро я узрю Господа, коему ведомо, что я говорил только правду.
– Сознайся! – взвизгнул Лактанс. – Сознайся! Тебе жить осталось считаные мгновения.
– Считаные мгновения, – медленно проговорил Грандье. – Считаные мгновения – и я отправлюсь на иное судилище, страшное и праведное; скоро и ты, отче, последуешь туда за мною.
Не желая слышать более ни слова, отец Лактанс своим соломенным факелом поджег основание костра. При ярком дневном свете пламя было почти невидимым. Быстро и бесшумно поползло оно по хворосту, стало разрастаться, загудело. Отец Архангел, находившийся с другой стороны столба, тотчас последовал примеру отца Лактанса. В недвижном знойном воздухе заголубела тонкая струйка дыма. Через несколько секунд с веселым потрескиванием, какое сопровождает обычно распитие пунша (как славно, как уютно глядеть на пылающую чашу зимним вечером!), занялась вязанка хвороста.
Грандье услышал эти звуки, обернулся. Сбоку от него весело плясало пламя.
– Разве такой конец вы мне обещали? – выкрикнул он, обращаясь к Ла Гранжу. В голосе были отчаяние и возмущение.
Божественное присутствие куда-то делось. Рядом с Грандье, здесь и сейчас, не стало ни Господа Бога, ни Иисуса Христа – только животный страх.
Ла Гранж обругал монахов, попытался погасить пламя. Но занялось уже по всему диаметру, да вдобавок отец Транквиль тыкал соломенным факелом за спиной Грандье, а отец Лактанс поджигал новый пук соломы.
– Душите его! – распорядился Ла Гранж, а зрители подхватили:
– Душите его, душите!
Палач метнулся за удавкой, но оказалось, кто-то из капуцинов под шумок хитро запутал веревку. Пока ее распутали – стало поздно. Между палачом и жертвой, которую он намеревался избавить от последней агонии, теперь гудело пламя, колыхалась завеса дыма. Святые отцы кропили огонь – в хворосте ведь могли оставаться бесы:
– Изгоняю тя, исчадие ада…
Вода шипела на раскаленных поленьях, мигом превращалась в пар. Из самого буйства огненных языков донесся вопль. Ясно: молитвы начали действовать. Монахи на минуту отвлеклись от своего занятия, вознесли хвалу Господу; затем, вдохновленные успехом, с удвоенной энергией продолжили бесогонство.
– Низвержен дракон великий, змий древний, весь мир совративший…
Тут, буквально из ниоткуда, появилась огромная черная муха, с разгону ударила отца Лактанса промеж глаз и упала прямо на раскрытый требник. Муха – да еще величиной с грецкий орех! А ведь Вельзевул известен как Повелитель мух!
Отец Лактанс возвысил голос, желая заглушить гул пламени:
– Повелевает тебе Мученик Святой, повелевает тебе Бог Всевышний…
С неестественно громким жужжанием муха поднялась на крыло и ринулась прямо в огонь.
– Искоренись и беги от Церкви Божией, от душ по образу Божию сотворенных и драгоценною кровию Агнца искупленных…
Внезапно вопли сжигаемого перешли в кашель. «Негодяй решил провести святых отцов, умереть от удушья! Не выйдет! Не дам свершиться последней из сатанинских козней!» – с такой мыслью отец Лактанс плеснул на пламя святой водой.