– Изгоняю тя, тварь, порождение смрада и дыма! Да не удастся дьявольский обман…
Сработало! Кашель прекратился. Из пламени послышался выкрик, затем настала тишина. И вдруг, к ужасу францисканца и капуцинов, черная фигура на столбе заговорила на латыни:
– Господи, помилуй мя.
И перешла на французский:
– Прости им, прости врагам моим.
Снова кашель. А через мгновение ремни, которыми был привязан Грандье, перегорели, и несчастный боком повалился на пылающие поленья.
Огонь продолжал бушевать, монахи продолжали брызгать святой водой и бубнить молитвы. С церковной крыши вдруг спланировала стая голубей. Птицы закружились над дымом и пламенем. Толпа завопила, гвардейцы замахали алебардами, а Лактанс и Транквиль – кропилами, чтобы святая вода попала на голубиные крылья. Напрасно. Голуби не желали улетать. Они ныряли, казалось, прямо в пламя, их крылья почернели от копоти. Чудо было налицо. Враги Грандье сочли голубей бесами, явившимися за душой колдуна; друзья Грандье решили, что голуби символизируют Дух Святой, а значит, доказывают невиновность сожженного заживо. Никому и в голову не пришло, что голуби – просто птицы, и ведут они себя согласно своей природе, по счастью, отличной от природы человеков.
Когда костер догорел, палач взялся за лопату и сделал четыре броска. В полном соответствии с приговором, прах колдуна был развеян по четырем сторонам света. Тут к пепелищу ринулись зрители. Обжигаясь, мужчины и женщины шарили в горячей золе. Они искали зубы, кусочки черепа и тазовых костей – любую малость, которая была бы обугленной плотью. Кое-кто из этих людей просто хотел принести домой «сувенир»; но большинство жаждали найти талисман на удачу или на любовь, верное средство от мигрени, запора и злобы врагов. Причем талисманы одинаково эффективно действовали бы независимо от виновности Грандье. Ибо за чудотворную силу отвечает не происхождение талисмана, а репутация сожженного. На протяжении истории определенный процент людей поправлял здоровье или добывал счастье посредством абсолютно любых предметов – если только они были грамотно разрекламированы. Тут и французский город Лурд – место паломничества недужных; тут и ведьмовство, и воды священного Ганга, и патентованные снадобья, и миссис Эдди, о которой мы уже упоминали, и рука святого Франциска Ксавирия, и свиные кости, которые чосеровский продавец индульгенций носил в склянке для всеобщего обозрения и поклонения. Если Грандье, как утверждают капуцины, и впрямь колдун – что ж, отлично: волшебная сила сохраняется даже в прахе колдуна. Не менее ценны останки Грандье в том случае, если он пострадал безвинно: значит, он – мученик, вроде как святой. Вскоре почти весь пепел был разобран. Усталые донельзя, с пересохшими глотками, но крайне довольные – ведь карманы распирало от талисманов – туристы и луденцы разошлись по тавернам – утолять жажду, или по домам – им хотелось поскорее сбросить башмаки с натертых ног.
Тем же вечером, после наикратчайшего отдыха и наискромнейшего ужина, добрые отцы собрались в урсулинской обители. Мать-настоятельница подверглась очередному сеансу экзорцизма, привычно забилась в конвульсиях и ответ на вопрос Лактанса о мухе отвечала, что муха была бесом по имени Барух, близким приятелем Грандье. Почему Барух имел наглость упасть прямо на молитвенник? Сестра Жанна изогнулась так, что затылком уперлась в собственные пятки, затем села на шпагат и, наконец, объяснила, что бес пытался отправить святую книгу в пламя. Прозвучало до того убедительно, что святые отцы решили пойти почивать, сеанс же экзорцизма продолжить поутру – на публике.
Назавтра урсулинок повезли в церковь Святого Креста. Большая часть туристов еще оставалась в Лудене, и церковь была переполнена. Настоятельница подверглась экзорцизму, после обычных предваряющих телодвижений идентифицировала себя как Изакарона – единственного беса, что еще оставался в ее теле, ибо остальные отправились в ад на прегнусное сборище по случаю прибытия души Урбена Грандье.
Должным образом допрошенная, сестра Жанна подтвердила комментарии экзорцистов относительно Грандье – а именно, что, когда Грандье взывал к Господу, он разумел Сатану, а когда отвергал дьявола, на самом деле отвергал Христа.
Затем Лактансу вздумалось узнать, каким конкретно пыткам подвергается в аду проклятый колдун. Сестра Жанна немало разочаровала его, сказавши, что худшая из пыток для души Грандье – тот факт, что она, душа, лишилась Господа.
Разумеется, страшнее этого и быть ничего не может. Но как насчет физических страданий?
Пришлось надавить на сестру Жанну; лишь тогда она догадалась, что Грандье «подвергается особой пытке за каждый из своих грехов, в особенности за грехи плотские».
Ну а как прошло сожжение? Смог ли дьявол уберечь негодяя от мук пламени?
Увы, вздохнул Изакарон. У Сатаны ничего не вышло. Вот если бы огонь не был благословлен – о, тогда Грандье ничего бы не почувствовал. Но из-за трудов Лактанса, Транквиля и Архангела он мучился неописуемо; да, неописуемо.
– В сравнении с теперешними муками то была щекотка! – вдруг выкрикнул отец-экзорцист. И живо свел разговор обратно к преисподней. На какой круг ада помещен Грандье? Как его принял Люцифер? Что конкретно делают с ним в этот вот миг? Изакарон сестры Жанны из кожи вон лез, стараясь потрафить с ответами. Когда же воображение Изакарона стало сдавать, сестра Жанна задергалась в конвульсиях, и на смену Изакарону явился Бехерит.
В тот вечер все монахи заметили, как бледен и как странно рассеян отец Лактанс. Уж не занемог ли он?
Отец Лактанс покачал головой. Нет, он в добром здравии. Только… только ведь узник просил пустить к нему отца Грийо – а они, монахи, отказали. Не согрешили ли мы, о братья, не дав приговоренному исповедоваться?
Монахи в один голос принялись уверять Лактанса, что вовсе это не грех; впрочем, успеха они не добились. Лактанс не спал всю ночь, а наутро у него открылась горячка.
– Господь меня наказывает, сам Господь, – повторял в бреду Лактанс.
Мэтр Маннори пустил ему кровь, мэтр Адам поставил клистир. Жар удалось сбить, однако ненадолго. Вскоре у Лактанса начались видения, он слышал голоса. Грандье кричал под пыткой. Грандье, объятый пламенем, просил Господа простить врагов его. А потом Лактансу явились бесы – целые рои бесов. Они вторглись в тело святого отца, заставили его биться, дрыгать ногами и грызть подушки. Они наполнили его уста отборной бранью.
18 сентября, ровно через месяц после казни Грандье, отец Лактанс выбил распятие из рук священника, который хотел причастить его, и скончался. Пышные похороны прошли за счет Лобардемона, заупокойную мессу читал отец Транквиль, называя усопшего образчиком святости и утверждая, что он умерщвлен самим Сатаной из мести за унижения, кои доставил ему сей достославнейший из Господних слуг.
Следующим в очереди был Маннори. Через небольшое время после смерти Лактанса за ним послали, чтобы он сделал кровопускание одному луденцу, жившему возле Порте дю Мортрей. На обратном пути врач увидел Урбена Грандье. Обнаженный, как во время поисков дьявольских отметин, священник стоял на улице Гранд-Паве, между руинами замка и садом обители кордильеров. Маннори замер, а его слуга, который шел впереди с фонарем, оглянулся и увидел, что господин таращится в темноту и спрашивает кого-то, что ему надобно – хотя улица была пустынна. Не получив ответа, мэтр Маннори задрожал, затем рухнул на землю и стал молить о прощении. Через неделю он скончался.
Настал черед Луи Шове, судьи, который, в числе прочих, отказался участвовать в адском судебном фарсе. Мать-настоятельница и почти все урсулинки объявили Шове колдуном. Отцу Барре удалось выудить подтверждение у нескольких бесноватых своего прихода, в Шиноне. Страх обуял Шове. Что сделает с ним кардинал, если Его высокопреосвященству взбредет принять всерьез обвинения бесноватых? Шове впал в меланхолию, которая быстро переросла в безумие, и зачах прежде, чем пришла зима.
Транквиль оказался покрепче остальных. Лишь в 1638 году он наконец-то ощутил на себе, чем чревата слишком яростная борьба со злом. Из ненависти к Грандье он участвовал в пробуждении бесов; публичные сеансы экзорцизма обеспечили бесам долгую жизнь и способствовали увеличению их числа. Теперь бесы ополчились против самого Транквиля. Нельзя смеяться над Господом. Транквиль пожинал плоды своей деятельности.
Все началось с нечастых и несильных припадков, но мало-помалу Собачий Хвост и Левиафан взяли верх над отцом Транквилем. В последний год жизни Транквиль вел себя совсем как урсулинки, чью истерию он столь тщательно пестовал. Он катался по полу, изрыгал проклятия, выл, вываливал язык, шипел, лаял и ржал. Но это не все. «Смердящий филин преисподней» – так цветисто называет дьявола биограф-капуцин – преследовал Транквиля необоримыми искушениями против целомудрия, смирения, терпения, веры и благочестия. Транквиль взывал к Пресвятой Деве, святому Иосифу, святому Франциску и святому Бонавентуре. Тщетно. Одержимость прогрессировала.
В День Сошествия Святого Духа, в 1638 году, Транквиль проповедовал в последний раз. Еще два или три дня он с грехом пополам служил мессу, затем слег с недугом определенно психосоматического характера – что не мешало ему, недугу, быть смертельным. «Он исторгал из своей утробы нечистоты, кои могли быть только свидетельствами сговора с дьяволом… Всякий раз, когда он пытался принять хотя бы немного пищи, бесы вызывали у него столь сильную рвоту, что оная могла умертвить и самого здорового из людей». Вдобавок Транквиль страдал от головных болей и болей в сердце, «подобные коим по силе не описаны ни у Галена, ни у Гиппократа». К концу недели таких мучений «его рвота сделалась столь зловонною, что слуги были вынуждены незамедлительно выносить горшки, наполнявшие комнату неистребимым смрадом». В понедельник после Святой Троицы[83] было решено причастить отца Транквиля. Бесы покинули тело умирающего – но лишь затем, чтобы вселиться в священника, который его причащал, преклонив колена у ложа. Новоиспеченный одержимый впал в ярость – пришлось полудюжине коллег схватить его и удерживать от нечестивых пинков, коими бедняга так и норови