Этот мозг победил бесноватость. Борьба теперь шла не между Левиафаном и душой, коя, несмотря на беса, чувствует присутствие Бога; борьба шла между определенным понятием о Боге и определенным понятием о природе. Раздвоенный Сюренов дух воевал на два фронта, и на обоих ему было туго.
Что бесконечное должно включать конечное и в результате присутствовать в каждом гране пространства, в каждый момент времени – сомнений вроде не вызывает. С целью избавиться от этого очевидного вывода, ускользнуть от его практических последствий, особо строгие христианские мыслители прежних эпох задействовали всю свою изобретательность, а суровые христианские моралисты – все свои самые убедительные аргументы и ограничения.
Это – падший мир, заявляли мыслители; природа, что человеческая, что субчеловеческая – насквозь пропитана грехом. Стало быть, развивали мысль моралисты, с природой надо бороться на всех фронтах – подавлять ее внутри себя, игнорировать и осуждать извне.
Однако лишь через подношение природе можно надеяться на дары Благодати. Лишь принимая даруемое в том виде, в каком оно предлагается, мы можем стать достойными Дара. Лишь через факты придем мы к изначальному Факту. «Не гоняйтесь за истиной, – советует один из учителей дзен-буддизма, – но просто воздерживайтесь от приверженности тому или иному мнению». Христианские мистики, к слову, говорят почти то же самое. Почти – потому что им приходится делать исключение в пользу мнений, известных как догмы, постулаты веры, традиции благочестия и тому подобное. В лучшем случае это – вехи, не более; если же мы «путаем палец с Луной»[99], то неизбежно заплутаем. До Факта следует добираться через факты; посредством слов или фантазий, инспирированных словами, его не достигнешь. Царствие небесное можно призвать на землю, но нельзя выстроить в воображении или путем благочестивых рассуждений. Да и на земле ждать его нечего, покуда мы, люди, упорствуем в существовании не на земле и среди земных благ, но в мире, который навязывает наше одержимое «эго». Мир этот построен на идее отделения себя от природы, на идее отвращения от всего естественного, на идее компенсаторных фантазий и готовых предположений о ходе вещей. Царство человеков должно наступить прежде, чем настанет Царство Божие. Необходимо умерщвление – но не природы, а нашей фатальной тенденции к подавлению всего естественного. Нужно избавиться от предубеждений, от вербальных шаблонов, в которые, по нашему хотению, якобы должна укладываться реальность; от фантазий, в которых мы прячемся, когда что-то идет не по плану. Это и есть «благое равнодушие» святого Франциска Сальского; это «отрешенность», или осознанное принятие всех событий, о котором писал иезуит Жан-Пьер де Коссад. Это, наконец, «отказ от приверженности мнениям», который в дзен-буддизме неотделим от Совершенного Пути.
Начитавшись мистиков, да и опираясь на собственный опыт, Сюрен поверил, что Бога можно познать напрямую, посредством союза души с божественной Основой бытия – самой души и всего мира. Но близко было Сюрену и другое мнение: насчет первородного греха, который испортил природу, и эта порча обеспечила пропасть между Творцом и творениями. Вооруженный этими представлениями о Боге и Вселенной (каковые представления он, совсем как идолопоклонник, трактовал как заменяемые фактами и изначальным Фактом), Сюрен решил: попытка искоренить из разума и тела все природное будет только логичной. Главное, не переусердствовать, а то получится самоубийство. В старости Сюрен признал, что заблуждался. «Следует отметить, что в течение нескольких лет, которые предшествовали приезду в Луден, святой отец держал себя в крайне строгих рамках с целью умерщвления плоти и в стремлении приблизиться к Господу; порыв был благой, однако сопровождался великим истощением телесных резервов и ограничением разума. Потому отец пребывал в состоянии самой неловкой скованности (rétrécissement), коя, без сомнения, заслуживала порицания, хотя и вызывалась благими намерениями». Упиваясь убеждением, будто бесконечное каким-то образом находится за пределами конечного, будто Бог каким-то образом противопоставлен своим созданиям, Сюрен пытался умертвить даже не свое эгоистическое, пристрастное отношение к природе, не фантазии и представления, которые заняли в его голове место природы – но саму Природу, непреложный факт наличия жизни, облеченной в плоть, на одной конкретной планете.
«Презирайте все естественное – таков его совет – пусть плоть будет унижена, ибо унижения ее желает сам Господь». Плоть «проклята и приговорена к смерти» – и это справедливо; поэтому мы должны «позволять Господу сдирать с нас кожу и распинать нас ради Его удовольствия». Насчет удовольствия Сюрен знал доподлинно – из личного горького опыта. Полагая, что плоть безнадежно греховна и дурна, он превратил усталость от мира (типичный симптом невроза) в ненависть ко всему человеческому в себе самом, отвращение к внешней среде – в ненависть и отвращение еще более интенсивные оттого, что он, Сюрен, так и не избавился от пороков, что человеческие существа, пусть мерзкие, оставались для него источниками искушения. В одном из писем Сюрен сознается: несколько дней назад он взялся исполнять некое деловое поручение. Ему, больному, это занятие – настоящая отдушина. Тоска отступила, Сюрен уже не чувствует себя таким несчастным – но вдруг понимает: улучшением он обязан тому факту, что «каждый миг был полон безбожия». Тоска возвращается, причем усиленная чувством вины, убеждением, что Сюрен содеял грех. Угрызения совести мучают беспрестанно – однако не подвигают Сюрена ни действовать, ни хотя бы каяться. Он «пьет грехи, как воду, питается ими, как хлебом». Он существует в состоянии паралича воли и способности предпринимать какие бы то ни было шаги. Но чувствительность отнюдь не парализована. Сюрену осталось одно – страдать; больше он ничего не может. «Чем меньше на человеке одежд, тем острее ощущает он удары». Сюрен – в «пустыне смерти». Причем «пустыня» – это не просто отсутствие; это Ничто – мстительное, «чудовищное и кошмарное, это бездна, где не дождешься помощи или утешения ни от одного существа», где Создатель и есть главный палач, к которому жертва испытывает только ненависть. Новый Хозяин желает править единолично; вот почему он делает жизнь своего слуги совершенно невыносимой; вот почему природа, загнанная в последнее убежище, подвергается медленной и смертельной пытке. Ничего не осталось от личности, кроме самых гадких составляющих. Сюрен больше не мог думать, заниматься науками, проповедовать; не мог работать, обращать к Хозяину сердце, полное любви и благодарности. Но «чувственная, животная сторона натуры» пока не умерла, и натура «окунулась в преступления и мерзости». «Мерзостями» наряду с гордыней, себялюбием и амбициозностью считались преступно фривольные порывы переключиться на что-нибудь небожественное. Уничтожаемый изнутри неврозом и заблуждениями, Сюрен решает усилить эффект умерщвления плоти еще и извне. Как же – ведь остались занятия, пусть немногочисленные, которые до сих пор отвлекают его от страданий! И Сюрен от них отказывается, ибо чувствует необходимость «слить воедино внешнюю и внутреннюю пустоту». Таким образом, он отрекается от самой надежды на внешнюю поддержку, оставляет «проклятую» плоть без всякой защиты – на милость Господа Бога. Врачи как раз предписали ему есть побольше мяса, но Сюрен не слушается. Господь послал ему тошноту как средство очищения. Если он дерзнет выздороветь, он нарушит Господнюю волю.
Итак, здоровье расшатано, дела и отдых – под запретом. Но остались виды деятельности, в которых Сюрен еще может блеснуть талантом и ученостью – это проповеди, это теологические трактаты, это поучения, это стихи о божественном – над ними Сюрен работал кропотливо, ими до сих пор, в своей преступной суетности, гордился. Колебания были долгими, но закончились мощным импульсом уничтожить все когда-либо написанное его рукой. Манускрипты нескольких книг, заодно со многими другими бумагами, были изорваны в клочья и сожжены. Сюрен, «лишенный всего, остался нагим пред страданиями». Он оказался «в руках Мастера, который (уверяю вас!) упорен в своей работе и гонит меня самыми тернистыми тропами, против коих восстает все мое телесное существо».
Через несколько месяцев тернистые тропы сделались настолько труднопроходимыми, что Сюрен лишился способности повествовать о своих физических и душевных мучениях. С 1639 по 1657 год он не написал ни строчки, ибо страдал особой патологией – неспособностью складывать буквы в слова. Патология распространялась и на чтение. Временами несчастный даже говорил с большим усилием. Он находился в полной изоляции, был оторван от общения, от всего внешнего мира. Отлучение от людей плохо, спору нет; но оно – ничто по сравнению с отлучением от Бога. Именно к этой пытке был теперь приговорен Сюрен. Вскоре после возвращения из Анси он уверился (уверенность длилась много лет), будто на нем лежит проклятие, будто ему только и осталось, что ждать, в полном отчаянии, смерти, которая из ада на земле перенесет его в ад бесконечно худший – ад в аду.
Исповедник и высшие чины иезуитского ордена пытались внушать Сюрену: милость Господняя безгранична, ни один человек не проклят окончательно. Пока живешь – есть надежда на спасение. Один ученый богослов даже доказывал эту точку зрения посредством силлогизмов; другой явился в лазарет, навьюченный пухлыми томами, и долго разглагольствовал, ссылаясь на авторитет отцов Церкви. Все было напрасно. Сюрен знал, что он отвергнут Богом, что бесы, над которыми он сравнительно недавно одержал победу, уже готовят ему местечко в вечном пламени. Пусть богословы говорят, сколько вздумается; факты и собственные поступки Сюрена громче слов. Все события, все ощущения убеждали несчастного в предрешенности его судьбы. Сидел ли он у огня – непременно из-за каминной решетки выскакивал красный уголек (символ вечного проклятия). Входил ли в церковь – так обязательно под фразу о Божией справедливости либо о порицании злобных сердцем – без сомнения, произнесенную или пропетую персонально для него. Если во время проповеди священник упоминал заблудшую душу – Сюрен был совершенно убежден, что имеется в виду его душа. Однажды его позвали помолиться у ло