Люди со склонностью к насилию (их очень много) упиваются страданиями ближних; правда, впоследствии их настигает кара. Так вот, чтобы совесть не слишком угрызала, тираны и садисты напридумывали себе оправданий. Жестокость по отношению к детям называется дисциплиной, послушанием Господнему слову: «Кто жалеет розгу, тот ненавидит сына своего». Жестокость к преступникам предписана Категорическим Императивом. Жестокость к еретикам от религии или от политики раздувает паруса Истинной Веры. Жестокость к представителям иной расы узаконена псевдонаучной аргументацией. Некогда широко распространенная, жестокость к душевнобольным до конца не изжита до сих пор – ведь такие пациенты очень утомляют. Однако сейчас для объяснения именно этого вида жестокости богословская терминология больше не используется. Сюрена и других жертв истерии и психоза мучили, во-первых, ради самих мук, созерцание коих столь приятно мучителям; а во-вторых, из-за убеждения: с безумцами только так и надо поступать, жестокость им на пользу. Считалось, что безумец сам вызвал свою болезнь, что безумие – наказание Господне за явный или тайный грех, Господь сам позволяет бесам вселиться в тело грешника. Безумцы, будучи разом и врагами Господа и временными воплощениями зла, не заслуживают, чтобы с ними миндальничали. Наказывать их, и посуровее! Тут не то что угрызений совести не возникало – тут мучителя грело чувство, будто он прямо на земле, яко же на небеси, исполняет божественную волю. Обитателя Бедлама пороли, морили голодом, сажали на цепь в вонючей яме. Если его навещал священник, то лишь затем, чтобы втемяшить в дурную голову: ты сам виноват, Господь на тебя гневается. Для общества несчастный был помесью бабуина и ярмарочного шута с чертами преступника, которому вынесли самый суровый приговор. По воскресным дням и религиозным праздникам отец семейства водил детей глядеть на безумцев, как сейчас водит в зоопарк или в цирк. Кстати, никаких запретов не существовало – дразни пленника сколько влезет. Такое даже поощрялось: ведь сидящий на цепи – враг Господа Бога, а значит, надо его хорошенько потыкать тростью. Недаром психически здоровый человек, которого считают безумцем – любимая тема драматургов и писателей шестнадцатого-семнадцатого веков. Давайте вспомним хотя бы Мальволио, или доктора Маненте[100], или несчастную жертву из плутовского романа «Симплициссимус» Гриммельсгаузена. Что же касается фактов, они куда неприятнее вымысла.
Луиза дю Тронше оставила воспоминания о своих злоключениях в огромном парижском сумасшедшем доме Сальпетриер, куда она попала в 1674 году, после того как была обнаружена на улице, вопящая и хохочущая. За несчастной женщиной почему-то увязалась целая стая бродячих кошек – они-то и возбудили подозрение, будто Луиза не просто безумна – она еще и ведьма. В больнице Луизу держали на цепи в клетке и выставляли на всеобщее обозрение. Почтеннейшая публика тыкала в несчастную тростями, отпускала шуточки насчет кошек и адских мук, уготованных ведьмам. Охапка грязной соломы, что служит ей постелью – как славно она вспыхнет, когда безумица отправится на казнь! Каждую неделю Луизе приносили свежую солому, а старую сжигали, причем принуждали женщину на это смотреть – разумеется, под ободряющие крики вроде: «На костер ее, на костер ведьму!» Однажды в воскресенье Луиза слушала проповедь, темой которой сама и была. Священник представил ее пастве в качестве наглядного примера – вот, мол, как Господь карает грешников. В нашем мире это клетка, зато в мире загробном Луизу ждет Ад. Пока несчастная рыдала, дрожа от ужаса, священник с воодушевлением повествовал о пламени, о вони, о брызгах кипящего масла, о бичевании раскаленными железными прутьями – во веки веков, аминь.
При таком режиме Луизе, разумеется, становилось все хуже и хуже. Своим выздоровлением она обязана священнику, навещавшему больных – тот обходился с Луизой по-доброму и был настолько милосерден, что учил ее молиться.
Опыт Сюрена аналогичен опыту Луизы. Правда, Сюрен был избавлен от нравственных и физических пыток, применявшихся к обитателям публичного сумасшедшего дома. Но и в лазарете при коллеже иезуитов, в окружении коллег – людей ученых и набожных – он хлебнул горя. Послушник, приставленный к Сюрену, бил его нещадно. Школяры, стоило им заметить чокнутого святого отца, разражались визгом и улюлюканьем. Впрочем, чего от них и ожидать? Не ожидал Сюрен подобного поведения от серьезных, превзошедших науки братьев-иезуитов, проповедников, как и он сам. И, однако, сколь раздражительны они оказались, сколь черствы! В их сердцах вовсе не было места состраданию. Те, кого Бог не обидел здоровьем, кому дал плотное телосложение, уверяли Сюрена, будто он в полном порядке, и заставляли выполнять непосильные задания. Когда Сюрен кричал от боли, верзилы только смеялись: еще бы, ведь боль – только плод воображения. Попадались среди братьев-иезуитов изощренные моралисты – эти садились у Сюренова изголовья и часами толковали о заслуженной каре, кою несет Жан-Жозеф; причем явно упивались собственными нравоучениями. Отдельные священники приходили из любопытства, развлечения ради; они говорили с Сюреном, как с малым ребенком или с кретином; при нем они сами себе казались чрезвычайно умными и остроумными, да еще и отпускали издевательские шуточки, полагая, что раз Сюрен не отвечает – значит, и не понимает ничего. Однажды «в лазарет, где я лежал один, явился весьма важный святой отец. Он уселся подле меня, устремил мне в лицо пристальный взгляд. Так продолжалось довольно долго. Наконец он отвесил мне тяжеленную оплеуху, хотя я его ничем не обидел и обижать не собирался. Затем он ушел».
Сюрен изо всех сил старался обратить жестокость окружающих к пользе для своей души. Господу угодно, чтобы он был унижен уверенностью в его безумии, чтобы с ним обращались как с отверженным; угодно лишить его уважения и даже права на сочувствие. Сюрен к этому притерпелся; он пошел дальше, он теперь активно желал унижений. Однако сознательных усилий примириться с судьбой было недостаточно для излечения. Как в случае с Луизой дю Тронше, Сюрена исцелила доброта. В 1648 году отец Бастид, единственный из всех иезуитов не веривший, будто безумие Сюрена необратимо, был назначен ректором в коллеж города Сент. Отец Бастид испросил разрешения взять с собой Жан-Жозефа и получил таковое. В Сенте, впервые за десять лет, Сюрен обрел сочувствие и понимание. С ним стали обращаться как с больным, который проходит тяжелое испытание духовного характера – а не как с закоренелым преступником, наказанным Господом и потому заслуживающим дополнительных наказаний от людей. Он по-прежнему не мог покинуть свою тюрьму и общаться с миром – но теперь мир сделал шаг навстречу.
Первой на новое лечение отреагировала бренная плоть. Много лет хроническая тревога не давала Сюрену толком дышать. Его дыхание было поверхностным, казалось, он всякую минуту на грани асфиксии. И вдруг диафрагма пришла в движение, Сюрен сделал полноценный вдох, наполнил легкие живительным воздухом. «Все мои мускулы ранее пребывали словно в тисках, в этаких многочисленных клещах; теперь одни клещи ослабили хватку, а за ними и другие, и третьи. Что за дивное облегчение я ощутил!» Получается, Сюрен испытывал телесный аналог духовного освобождения. Тем из нас, кто страдал от астмы или сенной лихорадки, знаком этот ужас – быть физически отрезанными от вселенной; знакомо и блаженство воссоединения с вселенной, когда отпускает астматический приступ или исчезает зловредный аллерген. На духовном уровне большинство человеческих существ страдает от аналога астмы – однако лишь смутно догадывается, что живет в состоянии хронического удушья. Правда, некоторые все же знают про себя, кто они такие – недышащие создания. Отчаянно стараются они глотнуть воздуха и, если наполняют легкие, чувствуют нездешнее блаженство.
За свою странную жизнь Сюрен попеременно бывал скован и освобожден, заперт в душной темноте и вознесен на горную вершину, прямо к солнцу. Легкие Сюрена отражали состояние его души – скукоживались, когда душа застывала, и расширялись, когда она расправляла крылья. Дневник пестрит словами «стиснут», «связан», «зажат», но попадается и их антитеза – «раскрыт». Слова эти выражают главный факт опыта Жан-Жозефа – резкие колебания между экстремальным напряжением и освобождением; между «усадкой», когда даже собственное «я» непомерно велико, будто пальто с чужого плеча, и дозволением себе самому вести более наполненную жизнь. Примерно то же – опыт, извлеченный из череды несоразмерностей – подробно описано в дневнике Мен де Бирана и с восхитительной мощью выражено в стихах Джорджа Герберта и Генри Воэна.
У Сюрена психологическое освобождение иногда сопровождалось экстраординарным расширением грудной клетки. В период экстатического самоотречения он обнаружил, что его кожаный жилет, который имел шнуровку спереди, словно ботинок, сделался тесен, и его надобно выпустить на пять-шесть дюймов. (Святой Филип Нери в юности испытал аналогичное состояние. Его сердце в экстазе так увеличилось, что треснули два ребра. Несмотря на это, а может, и благодаря этому святой Филип Нери дожил до глубокой старости, причем никогда не бездельничал.)
Сюрен был убежден, что наряду с чисто этимологической связью между дыханием и духом существует связь и реальная. Он различал четыре вида дыхания: дыхание дьявола, дыхание природы, дыхание благодати и дыхание славы; он утверждал, будто ему по опыту известно, каково каждое из них. К сожалению, в подробности Сюрен не вдавался – оставил нас в полном неведении относительно своих изысканий в области управления праной.
Благодаря доброте отца Бастида Сюрен вернул себе ощущение принадлежности к человеческому роду. Однако Бастид мог говорить только за людей – но не за Бога; точнее, не за милое Сюренову сердцу представление о Боге. Еще недавно полутруп, Сюрен теперь снова дышал полной грудью, но чтение, письмо, проповеди, простые действия вроде ходьбы, принятия пищи, одевания-раздевания неизменно доставляли ему дискомфорт, а то и причиняли острую боль. Невозможность выполнять их была связана с убеждением Сюрена, что он проклят. Оно, это убеждение, никак не отпускало несчастного, служило источником ужаса и отчаяния, единственным эффективным отвлечением от которого являлись боль и симптомы тяжелого недуга. Сюрену делалось легче на душе, только если ухудшалось его физическое состояние