Пожалуй, самой удивительной особенностью болезни отца Сюрена была вот какая: часть его разума всегда оставалась абсолютно здоровой. Неспособный читать и писать, выполнять простейшие действия без мучительной, изнуряющей боли, убежденный, что проклят, преследуемый мыслями о суициде и позывами богохульствовать, менять веру и впадать в ересь (то он – истовый кальвинист, то – манихей), Сюрен во все продолжительное время своего испытания сохранял способность к литературному творчеству. В первые десять лет он сочинял главным образом стихи. Перекладывая новые тексты на популярные мотивчики, Сюрен превратил огромное количество баллад и застольных песен в христианские церковные гимны. Вот несколько строф о святой Терезе и святой Екатерине Генуэзской из баллады «Святые упиваются Любовию» на мотивчик «Повстречала я германца».
Вдруг из тени остролиста,
Аки звездочка, лучиста,
Дева на тропу ступает,
Полный кубок наливает
И речет: «Испей из кубка,
Благодать впитай, как губка,
А потом давай молиться,
Чтобы брызгала криница,
Чтоб не сделалась пуста
До пришествия Христа!»
Катерина ей в ответ:
«Влаги слаще не пила!
В стенках тонкого стекла
Чистой веры плещет свет!»
Стихи слабые, вдобавок выдают дурной вкус, но виною тому не болезнь, а отсутствие таланта. Сюрен, даже когда был здоров, сочинял на редкость плохие вирши. Он был одарен, причем весьма щедро, как прозаик; умел исчерпывающе, ясным языком, описать любой предмет. Именно это он и делал в течение второй фазы своего недуга. Между 1651 и 1655 годами Сюрен сочинил и надиктовал помощнику свой самый значительный труд, «Духовный катехизис». Это трактат, по широте охвата и внутренним достоинствам сравнимый со «Святой мудростью» англичанина Августина Бейкера, который был современником Сюрена. Несмотря на объем в более чем тысячу страниц при формате в одну двенадцатую долю, «Катехизис» остается вполне читабельной книгой. Правда, стиль в разладе с глубиной мысли – но за это «спасибо» надо сказать редактору девятнадцатого века, убравшему все «старомодные излишества». С неосознанной иронией этот издатель говорит о «дружеской руке». К счастью, сия рука, сколь ни старалась, не сумела испортить бесценной простоты, явленной автором при анализе даже самых тонких материй; не погубила манеры, в какой Сюрен рассуждает о чудесах – словно они случаются, потому что должны случаться.
При работе над «Катехизисом» Сюрен не имел возможности пользоваться трудами других богословов и даже перечитывать им же самим надиктованное. И все-таки ссылки на чужие труды точны, а весь «Катехизис» отличается удивительной четкостью плана и логичностью возвращений к прежним темам, каждая из которых всякий раз рассматривается с новой точки зрения либо подвергается более глубокому анализу. Чтобы создать такую книгу при таком недуге, нужна феноменальная память и невероятная способность к концентрации. Впрочем, Сюрена, даром что он преодолел самый тяжкий этап своей болезни, по-прежнему – и не без причин – считали ненормальным.
Определенно, быть безумцем с ясным мышлением и полным владением собственными интеллектуальными возможностями – одно из самых ужасных испытаний. Не тронутый недугом разум Сюрена мог только беспомощно наблюдать, как воображение, эмоции и автономная нервная система, подобно шайке преступников, сговариваются, как бы им разрушить организм хозяина. По сути, имела место борьба между активной личностью и жертвой предположений; между Сюреном-реалистом, изо всех сил старающимся управиться с фактами, и Сюреном-вербалистом, превращающим слова в чудовищные псевдореалии, от которых ужас и отчаяние овладеют кем угодно.
Поистине, случай Сюрена относится к категории экстремальных. «В начале было Слово»; насколько известно, утверждение совершенно правильное. Язык является инструментом человеческого прогресса, рывка из животного состояния; однако он – причина отступления от животной невинности и согласия с природой – в бездну сумасшествия и дьявольщины. Без слов не обойтись, но они – фатальны. Воспринимаемые как рабочие гипотезы, предположения о мире являются инструментами; вооружившись ими, мы продвигаемся по пути познания мира. Но, воспринимаемые как абсолютные истины, как догмы, которые следует глотать не жуя, как идолы, коим следует поклоняться не задумываясь, идеи о мироустройстве искажают восприятие реальности и заводят нас в дебри неподобающего поведения. «Желая соблазнить слепцов, Будда играючи уронил слова из своих золотых уст. Небо и земля с той поры покрыты зарослями колючек», – учит Даи-О Кокуши. Колючки, кстати, произросли не только на Дальнем Востоке. Если Христос пришел «не мир принести, но меч» – то лишь потому, что он и его последователи не имели иного выбора, кроме как облечь в слова свои знания. Как все остальные слова, эти, Христовы, были порой недостаточны, порой избыточны и всегда – неточны, а значит, могли толковаться многими способами. Воспринимаемые как рабочие гипотезы – то есть как системы координат для хранения фактов человеческого существования и работы с этими фактами – предположения, выведенные из слов, обладали большой ценностью. Воспринимаемые как догмы и идолы, они становились причинами чудовищных зол – религиозной ненависти, религиозных войн, религиозного империализма, заодно с ужасами калибром помельче, вроде луденской оргии и Сюренова безумия, которое он сам на себя накликал.
Моралисты упирают на обязанность контролировать страсти; разумеется, они правы. К сожалению, большинство моралистов забывают о не менее важной обязанности – контролировать слова и продиктованные ими выводы. Преступления страсти совершаются только в состоянии аффекта, когда кровь кипит – а кипит она нечасто. Зато слова все время с нами, и они (спасибо установкам, данным каждому в раннем детстве) наполнены силой столь колоссальной, что способны оправдать даже веру в колдовство и заклинания. Преступления идеализма гораздо опаснее, чем преступления страсти – ведь к ним подстрекают, их питают, их оправдывают священные слова. Такие преступления планируются, когда пульс в норме, а совершаются, когда кровь – нормальной температуры. Причем с неизменным упорством в течение многих лет. В прошлом слова, диктовавшие преступления идеализма, были главным образом религиозными; сейчас они – политические. Догмы больше не имеют отношения к метафизике – они имеют отношение к позитивизму и идеологии. Единственное, что не изменилось – так это идолопоклоннические суеверия тех, кто глотает догмы, да еще, пожалуй, систематическое безумие и дьявольская жестокость, с которыми догмоглоты действуют.
Перенесенное из лаборатории и кабинета в церковь, парламент или зал заседаний, представление о рабочих гипотезах могло бы освободить человечество от коллективного безумия и хронических позывов к массовым убийствам и самоубийствам. Фундаментальная проблема человечества связана с экологией: людям следует научиться жить в согласии со Вселенной на всех уровнях, от материального до духовного. Нам, как расе, придется изыскивать пути дальнейшего существования на небольшой планете с ограниченным количеством ресурсов, многие из которых невосполнимы; притом же население постоянно увеличивается. Как индивидуумам, нам придется строить сносные связи с бесконечным Разумом – хотя мы, по привычке, считаем себя от него изолированными. Сконцентрировав внимание на постулате «кому много дано, с того много и спросится», мы, глядишь, разовьем удовлетворительные методы взаимодействия друг с другом. «Ищите сперва Его Царства и правоты, а остальное получите в придачу»[102]. Мы же упорно ищем «остального», а почему? Потому, что сугубо людские интересы порождаются, с одной стороны, эгоистичными страстями, а с другой – поклонением словам, будто идолам. В результате главная экологическая проблема остается нерешенной и даже неразрешимой. Помешательство на власти не дает организованным обществам исправить отношения с планетой. Помешательство на словесных системах-идолах не дает индивидуумам исправить отношения с изначальным Фактом. Гоняясь за «остальным», мы теряем не только это «остальное», но и Царство Божие, и землю, на которую оно должно прийти.
Определенные предположения, которым Сюрена учили как догмам, свели беднягу с ума, ибо создали предпосылки для страха и отчаяния. К счастью, были и другие предположения – более вдохновляющие и столь же догматичные.
12 октября 1655 года (Сюрен к тому времени возвратился в коллеж в Бордо) к нему пришел один из отцов-иезуитов, чтобы выслушать Сюренову исповедь и подготовить его к причастию. Единственным серьезным грехом, в коем больной мог обвинить себя, оказалось недостаточно порочное поведение. Ведь, поскольку Господь проклял Сюрена, было бы только правильно до конца бренного существования погрязать в пороках; Сюрен же, нарушая Господнюю волю, жил праведником. «Предположение, будто христианину следует сокрушаться о своем благочестии, вероятно, покажется читателю странным; таковым оно кажется ныне и мне». Эти слова написаны в 1663 году. В 1655-м Сюрен все еще считал обязанностью пропащей души вершить зло. Но, вопреки такой обязанности, он никак не мог переступить через свои моральные устои и содеять хоть что-нибудь дурное – потому и считал себя грешником, ничуть не уступающим хладнокровному убийце. В этом-то грехе Сюрен и исповедовался «не как человек земной, для коего еще есть надежда, но как проклятый, коему не спастись». Духовник, оказавшийся добрым и здравомыслящим, и вдобавок хорошо осведомленный о Сюреновой слабости насчет преувеличений, заверил беднягу: пусть он сам и не слишком тяготеет к подобным вещам, но знает по наитию: все будет хорошо. «Ты поймешь свое заблуждение, сможешь думать и действовать, как другие люди, и почиешь в мире». Слова произвели должный эффект, и с того момента удушающий туман вокруг Сюреновой головы начал рассеиваться. Господь, оказывается, его не отверг; для него жива надежда – на исцеление в земном мире, на спасение в мире загробном.