Надежда запустила процесс выздоровления. Один за другим исчезали симптомы физической немощи, ослабил хватку паралич. Первой вернулась способность писать. Однажды, в 1657 году, через восемнадцать лет неграмотности, вызванной психическим состоянием, Сюрен взял перо и заполнил мыслями о духовной жизни целых три страницы. Получились настоящие каракули, «будто вовсе не человеческая рука их выводила»; но Сюрен не огорчился. Главное, что рука снова слушалась разума, пусть и с неохотой.
Через три года Сюрен обрел способность передвигаться на своих ногах. Вот как это случилось. Сюрен жил в деревне, в доме друга. Поначалу из спальни в столовую и обратно его носили двое слуг, «ибо я не мог сделать ни шагу без ужасной боли. Причем боль была не паралитического свойства; она отдавалась в животе, вызывала спазмы и одновременно – бурю в кишках». Но 27 октября 1660 года к Сюрену приехал родственник. Когда он засобирался обратно, Сюрен нечеловеческим усилием поднял себя с места и вымучил несколько шагов до порога, желая учтиво проводить своего посетителя. Тот откланялся, а Сюрен остался стоять, глядеть на сад, где «все растения вдруг предстали мне очень четко и ясно, так, как в течение пятнадцати лет я не был способен воспринимать их, пораженный немощью нервов». Ощущая вместо привычной боли «некое удовольствие», Сюрен преодолел пять-шесть ступеней и очутился непосредственно в саду – где задержался. Он взирал на живую изгородь – на переплетение черных веток и глянцевую зелень густой листвы; на лужайку, на кусты ромашковых астр, что всегда расцветают к Михайлову дню, на аллею грабов. А вдали невысокие холмы на фоне бледного неба отливали лисьей медью, и солнечный свет был почти как серебро. Ни ветерка, тишина прямо-таки хрустальная. И это живое чудо падающих листьев и четких контуров; чудо бесконечного множества и единства, убегающего времени и присутствия вечности.
Назавтра Сюрен снова рискнул вступить во вселенную, почти им забытую; на третий день он добрался до самого колодца – и не ощутил желания броситься в этот колодец. Сюрен даже покинул пределы сада; шурша сухой листвой, утопая в ней по щиколотку, он долго бродил в роще, что начиналась сразу за оградой. Исцеление наступило.
Неприятие внешнего мира Сюрен называет «немощью нервов». Но эта немощь никогда не мешала ему концентрировать внимание на теологических понятиях и фантазиях, выраставших из этих понятий. По сути, это была одержимость образами и абстракциями, которые отрезали Сюрена от мира природы со столь катастрофичными последствиями. Задолго до болезни Сюрен сам себя загнал в мир, где слова и реакции на слова были важнее предметов и жизней. С утонченным безумием человека, который упивается верой ради веры, Лалеман учил: «Не следует дивиться ничему на сей земле, кроме Святого таинства. Если бы Господь мог дивиться, Он дивился бы лишь сему, да еще таинству Воскресения… После Воскресения не до́лжно дивиться». Не видя данного Господом мира, не дивясь ему, Сюрен всего-навсего поступал, как велел ему учитель. Надеясь заслужить Царство Божие, игнорировал земные дары. Однако высшего Дара не получишь, отказываясь от промежуточных даров. Царство Божие придет на землю – но будет вовсе не таким, каким мерещится человеку, воля которого искорежена эгоистичными стремлениями и отторжениями жизни, разум которого изувечен готовенькими формулировками.
Как теолог, убежденный в обреченности греховного мира, Сюрен соглашался с Лалеманом; он так же считал, будто в природе нечему дивиться, да и смотреть-то особо не на что. Но теория шла вразрез с новым опытом. «Порой, – пишет Сюрен в „Духовном катехизисе”, – Святой Дух просветляет душу постепенно, и тогда Он пользуется преимуществом всех средств, кои может воспринимать человек; животные, деревья, цветы, все творения способствуют обучению души великим истинам, тайно внушают ей, как угодить Господу». А вот еще пассаж на тему: «В цветке, в малой козявке Господь являет душам все сокровища Своей мудрости и доброты; и более ничего не нужно, чтобы души воспылали любовью к Нему». Повествуя непосредственно о себе, Сюрен отмечает: «Во множестве случаев моя душа бывала одарена сиими состояниями восторга; тогда солнечный свет делался много ярче, нежели обычно, и в то же время не был слепящим – но мягким и приятным глазу, словно исходил от другого природного светила. Однажды, в таком состоянии, я вышел в коллежский сад в Бордо; и так велик был свет, что я прогуливался словно в Раю». Краски были «интенсивны и естественны», силуэты казались отчетливее, чем всегда. Спонтанно, как бы по благословенной случайности, Сюрен вступил в бесконечный и вечный мир, где мы оказались бы, будь «двери восприятия чисты», как писал Блейк в поэме «Бракосочетание Рая и Ада». Увы – восторг испарился и не возвращался в течение всех лет болезни. «Ничего мне не осталось, кроме воспоминаний о величайшем событии, превосходящим красотой и грандиозностью все когда-либо испытанное мною».
Итак, человеку было явлено Царство Божие на земле – а он уцепился за идею игнорирования всего сущего; отчего это? Вероятно, винить следует меланхолию заодно с вредоносной приверженностью к словесам и пустым формулировкам. Сюрен познал Бога в природе, но, вместо того чтобы использовать этот опыт (как использовал его Томас Траэрн в «Сотницах медитаций»), Сюрен и после Богоявления с упорством безумца отказывался взирать на чудеса творения и дивиться им. Все свое внимание он сосредоточил на более мрачных и унылых предположениях учения, да еще на собственных эмоциональных и воображаемых реакциях на эти предположения. Увы – это самый верный способ закрыться для бесконечной благодати.
Всякий раз, когда Антей касался земли, мощь его прибывала. Гераклу пришлось поднять Антея и задушить, пока он находился в воздухе. Разом и гигант и герой, Сюрен ощущал живительное облегчение от контакта с природой – и волевым усилием сам себя отрывал от земли, сам себе ломал шею. Он жаждал освобождения; однако, понимая союз с Богом Сыном как систематическое отрицание неиссякаемой божественности природы, добился лишь частичного просветления в союзе с Богом Отцом, в отрыве от заявленного мира; правда, достиг он и союза со Святым Духом. В открытой фазе исцеление Сюрена не являлось переходом из тьмы в «блаженное пробуждение», когда разум позволяет Разуму познать до конца, что он такое на самом деле. Нет, исцеление, скорее, оборачивалось противоположным состоянием, в котором «особые дары» делались столь же обыденными, сколь обыденным было прежде экстраординарное опустошение. Следует отметить, что даже в худшие периоды болезни Сюрен иногда испытывал вспышки радости, эфемерную и краткую уверенность, что, несмотря на проклятие, Господь пребывает с ним. Эти вспышки участились, уверенность растянулась во времени. Душевные переживания следовали одно за другим, каждое видение было ярким и ободряющим; Сюрен почти беспрестанно ощущал блаженство. И, однако, вот что читаем у Сюрена: «Дабы чтить Господа нашего, как до́лжно, надобно освободить сердце от пут привязанностей к духовным восторгам и воспринимаемым милостям. Нельзя зависеть от подобных вещей. Одна только вера да будет опорой, ибо лишь вера возвышает нас до Господа чистыми; ибо она оставляет душу в пустоте, и эту пустоту заполняет Господь». Так двадцать с лишним лет назад Сюрен советовал одной монахине – а теперь отец Бастид, чья доброта послужила отправной точкой в выздоровлении Сюрена, в той же манере говорил с ним самим. Сколь бы ни были возвышающи и утешительны переживания души, они не равнозначны просветлению и не являются средствами достичь такового – утверждал отец Бастид, причем не от собственного имени. В поддержку ему были все христианские мистики, он цитировал святого Хуана де ла Крус. Некоторое время Сюрен честно старался следовать советам отца Бастида, однако божественная благодать проявляла себя с нарастающей активностью. Если Сюрен игнорировал эти проявления – они меняли знак с плюса на минус. Тогда уделом Сюрена становились опустошенность и уныние. Господь будто бы снова отвернулся от него, бросил на грани прежнего отчаяния. И Сюрен, вопреки Бастиду и святому Хуану де ла Крус, взялся за старое – отдался на милость видений, экстазов и озарений. Между ним и отцом Бастидом, а также наставником обоих, отцом Анжино, стали возникать споры, и в конце концов все трое обратились к сестре Жанне: не спросит ли у своего ангела, что тот думает об особых дарах? Добрый ангел начал с того, что принял сторону отца Бастида. Сюрен запротестовал, и тогда, после энного количества писем, которыми обменялись сестра Жанна и трое иезуитов, ангел объявил, что каждая из спорящих сторон права по-своему, ибо старается служить Господу как умеет. Сюрен и отец Анжино удовлетворились этим ответом, но отец Бастид остался недоволен. Он даже пошел дальше: выразил мнение, будто сестре Жанне пора прекращать сношения с небесным двойником господина Бофора. Причем нашлись лица, с Бастидом солидарные. В 1659 году Сюрен проинформировал сестру Жанну, что некий высокопоставленный священник весьма недоволен «лавочкой», в которую сестра Жанна превратила общение с ангелом; этот священник сравнивает деятельность сестры Жанны со «справочным бюро, куда обращаются по вопросам брака и возбуждения судебных исков», и негоже монахине идти на поводу у настырных мирян. Пусть немедленно прекратит! Нет, не общение с ангелом, как желательно отцу Бастиду, а лишь консультации с оным по мирским делам; пусть обращается к ангелу исключительно с вопросами духовного свойства.
Шло время. Сюрен поправился настолько, что сам теперь мог навещать больных, исповедовать, читать проповеди, работать над книгами и наставлять души словом изреченным и написанным. Правда, его поведение оставалось несколько странным; вышестоящие отцы-иезуиты находили, что следует цензурировать всю корреспонденцию Сюрена – а вдруг он выражает неортодоксальные мнения или впадает в неподобные крайности? Подозрения, впрочем, были безосновательны. Человек, надиктовавший «Духовный катехизис», будучи, по всеобщему мнению, безумным, теперь, когда к нему вернулся разум, проявлял не меньшую осмотрительность.