[103]). Изучая окружающий мир, первобытные люди определенно пытались «все испытать, хорошего держаться»[104]. Для выживания «хорошее», коего следует держаться – это любые съедобные плоды, листья, семена, коренья, орехи. Но в ином контексте – в контексте недовольства своим «я» и стремления к самотрансценденции – «хорошим» становится любой дар природы, посредством которого можно качественно изменить сознание индивидуума. Такие изменения, вызываемые зельем, могут вести к худу; платой за них может быть дискомфорт в настоящем и болезненное пристрастие в будущем, дегенерация и преждевременная смерть. Но это не важно. Важно осознание, пусть всего на пару часов, пусть даже не несколько минут, себя кем-то (чаще – чем-то) другим, отличным от «твари потной». «Я живу – но то не я, а вино, или опиум, или пейотль, или гашиш живет во мне». Выйти за пределы телесного «я» – значит освободиться, и свобода эта столь ценна, что, даже достигнутая через тошноту, судороги, галлюцинации и коматозное состояние, считалась примитивными народами (да и цивилизованными тоже) божественной по самой своей сути. Экстаз посредством отравления до сих пор является неотъемлемой частью религии многих африканских, южноамериканских и полинезийских племен. Древние письменные источники неоспоримо доказывают, что столь же важна она была для кельтов, тевтонов, греков, народов Ближнего Востока и арийцев, завоевавших Индию. Дело не только в том, что «Да никакой слог Мильтона счастливый / Не объясняет Бога так, как пиво»[105]. Хмель – и есть Бог. Кельты имели особое слово для опьянения элем; оно, это опьянение, обожествлялось и звалось Сабазием. На юге Европы это был Дионис – в том числе сверхъестественная объективизация психофизического воздействия вина, с которым вышел перебор. В ведической мифологии Индра являлся божеством наркотического напитка под названием «сома»; из чего его делали – неизвестно. Герой, змееборец, Индра был этакой проекцией на небеса, олицетворением странной и восхитительной инаковости, которую испытывает человек под воздействием сомы. Полностью идентифицируемый с этим наркотическим напитком, он получает имя Сома-Индра и становится источником бессмертия, посредником между человеческим и божественным.
В наше время пиво и другие токсичные «короткие пути» к самотрансценденции уже не обожествляются. Теория претерпела изменения; теория – но не практика. Ибо на практике многие миллионы цивилизованных мужчин и женщин продолжают поклоняться не освобожденному и трансфигурированному Духу – но алкоголю, гашишу, опиуму и их производным, от барбитуратов и прочих синтетических средств, вызывающих привыкание, до старых добрых ядов, расширяющих границы собственного «я». В каждом случае, разумеется, то, что кажется богом, оборачивается дьяволом; что кажется освобождением – становится рабством. Самотрансценденция – это всегда путь вниз; он ведет прочь от человеческого, от личностного.
Подобно алкогольному или наркотическому опьянению, элементарная сексуальность, сама себя оправдывающая и не основанная на любви, когда-то обожествлялась. Ей поклонялись не только ради продолжения рода, плодовитости домашних животных и хорошего урожая, но и как проявлению абсолютной Инаковости, присущей каждому человеку, но сокрытой весьма глубоко. В теории элементарная сексуальность также давно перестала быть божеством. Но на практике у нее всё еще адептов без числа.
Элементарная сексуальность бывает безобидной, а бывает грязной с моральной и этической точек зрения. Дэвид Герберт Лоуренс великолепно описал первый вид; Жан Жене, с пугающей мощью и обилием подробностей, запечатлел для будущих поколений второй вид. Сексуальность в Эдеме и в сточной канаве – обе они обладают силой вынести индивидуума за границы «я». Однако более распространенная сексуальность сточной канавы (как нетрудно догадаться) утаскивает своих адептов на низшие уровни субчеловечности, пробуждает сознание и оставляет воспоминания о более полной отстраненности, нежели сексуальность эдемская. Вот почему все, кто чувствует зуд сбежать от собственной личности, столь тяготеют к распущенности и блуду, описанным в настоящей книге.
У большинства цивилизованных народов общественное мнение осуждает половую распущенность и наркоманию как явления, противоречащие этике. Моральное неодобрение подкрепляется мерами фискального и юридического характера. Торговлю алкоголем облагают высокими налогами, распространение наркотиков уголовно наказуемо, отдельные сексуальные практики считаются преступными. Однако есть и третий способ опуститься; забыв про наркоманию с алкоголизмом и сексуальную распущенность, мы обнаружим, что и моралисты, и законотворцы относятся к этому способу куда снисходительнее, чем к первым двум. Это тем более странно, что синдром толпы представляет непосредственную угрозу социальному устройству, причем эта угроза осуществляется здесь и сейчас, и с драматичной жестокостью, пагубной для тонкой корочки пристойности, здравого смысла и всесторонней терпимости, кои составляют цивилизацию; ущерб же от алкоголизма с наркоманией и сексуального буйства имеет долгосрочные последствия. Действительно, продолжительное оправдание всех сексуальных излишеств без разбору может, согласно Джозефу Унвину[106], целое общество довести до фатального снижения уровня энергии, закрыв этому обществу путь к высотам цивилизации. Также и наркомания с алкоголизмом, если распространятся достаточно широко, неминуемо снизят военную, экономическую и политическую мощь соответствующего общества. В семнадцатом и восемнадцатом веках спирт был тайным оружием европейских работорговцев; в двадцатом веке таковым сделался героин для японских милитаристов. Пьяный в дым негр становился легкой добычей. Что касается наркомана-китайца, он не доставлял захватчикам своей родины ни малейших неудобств, не чинил никаких препятствий. Но приведенные примеры являются, скорее, исключениями. Оставленное вариться в собственном соку, общество умудряется завязать отношения со своей любимой отравой. Наркотик, без сомнения, паразит – хозяин которого (выражаясь метафорически) располагает достаточными силами и разумением, чтобы держать этого паразита под контролем. То же самое относится к сексуальности. Ни одно общество не выживет, если будет основывать свои сексуальные практики на теориях маркиза де Сада; впрочем, ни одно общество пока до этого не доходило. Даже в полинезийском раю, где царит половая раскрепощенность, имеются свои правила и ограничения, свои категорические императивы и установки. Против избыточной сексуальности, как и против избыточного потребления наркотиков, общества защищаются весьма успешно. Их защита от синдрома толпы и его зачастую катастрофических последствий, увы, в слишком многих случаях далеко не так эффективна. Профессиональные моралисты, яростно выступающие против пьянства, стыдливо замолкают, когда дело касается столь же отвратительного опьянения, но не алкоголем, а стадностью; иными словами – когда дело касается движения вниз, в субчеловечность, в процессе слияния с толпой.
«Где двое или трое собраны во имя мое, там Я посреди них»[107]. Посреди двух или трех сотен божественное присутствие становится проблематичным. Когда же счет идет на тысячи или десятки тысяч, вероятность наличия Бога в сознании каждого индивидуума приближается к нулю. Ибо такова природа возбужденной толпы (а любая толпа автоматически возбуждается сама от себя), что там, где собралось две или три тысячи – отсутствует не только божество, но и обычная гуманность. Факт принадлежности к множеству освобождает человека от понятия о себе как о замкнутом «я» и тащит его вниз, туда, где нет ничего личного, где нет ответственности, нет правильного и неправильного, нет нужды думать, взвешивать, судить – а есть только мощнейшее чувство общности, только разделенное возбуждение, только коллективная отстраненность. Причем эта отстраненность одновременно и более длительная и менее утомительная, чем отстраненность в процессе сексуального дебоша; вдобавок у нее нет похмельного синдрома, который вызывает перебор с алкоголем, и нет ломки, неизбежной для наркомана. Мало того: синдром толпы, опьянение толпой не только извинительно, но во многих случаях имеет прямое отношение к добродетели. Ибо, осудив практику спуска в субчеловеческое посредством отравления стадностью, представители церкви и мирские правители на самом деле поддерживают практику, которая может быть использована для приближения их же собственного краха. Сами по себе или в слаженных группах, имеющих конкретную цель (из таких групп состоит здоровое общество), мужчины и женщины демонстрируют способность рационально мыслить и делать выбор, руководствуясь принципами этики. Собранные в толпу, те же самые мужчины и женщины ведут себя как лишенные здравого смысла и свободной воли. Отравление толпой низводит их до состояния внутриличностной и антисоциальной безответственности. Под действием загадочного ядовитого вещества, которое вырабатывает каждое буйное стадо, люди впадают в состояние повышенной внушаемости, которая очень похожа на последствия инъекции «сыворотки правды» или введения в гипнотический транс. Такой человек способен поверить во что угодно, будет подчиняться любым командам или призывам – даже нелепым, безумным и заведомо преступным. Для мужчин и женщин, отравленных ядом стада, «трижды сказанное становится истиной», а сказанное триста раз – Откровением, которое вдохновил сам Господь Бог. Вот почему власти предержащие – священники и правители – никогда не объявляли аморальной именно эту разновидность движения вниз. Правда, синдром толпы, спровоцированный членами оппозиции ради еретических принципов, повсеместно подавлялся силовыми методами. Зато синдром толпы, вызванный агентами власти ради традиционных ценностей, – дело совсем другое. Во всех случаях, когда движение вниз в результате отравления стадностью может послужить интересам тех, кто контролирует Церковь и Государство, оно, это движение, это отравление, считается совершенно законным и даже весьма желательным. Паломничества и политические акции, возрожденные оргии и патриотические парады – все они этически правильны, покуда являются