Бесы пустыни — страница 4 из 5

Глава 1. Козни

«Удел людей — обретать счастье, правда — с долей печали».

Клод Леви-Стросс, «Земные думы»

1

После своего возвращения из поездки в Триполи он сидел запершись в доме не более трех дней.

Вопреки ожиданиям слуг, помощников и любопытных зевак из жителей Гадамеса, паломник-хаджи вышел из дому на четвертый день со спокойным сдержанным выражением на лице, народ не ожидал увидеть такое на лице потерявшего в одночасье всех своих близких и оказавшегося таким одиноким в целом свете. Любопытствующий народ передавал друг другу, что он отвечал на приветствия знати и игнорировал скрытые намеки соперников, когда пересекал толпу на рынке оазиса, направляясь к водопою лошадей за городской стеною.

У безлюдных ворот городской стены он отпустил слуг и последовал в рощу в одиночестве. Вступил в пальмовые заросли, внимая стрекотанию кузнечиков и воркованию голубей на вершинах пальм, которые обвевали источник со всех сторон, ограждая его от козней гиблого ветра. Из-за бархана неподалеку проглядывало солнце, оставляя на горизонте длинный хвост ярко-красного цвета — оно словно доживало свой век.

Сахара безмолвствовала.

Он впервые ощутил чувство покоя, вкус тишины. Он пересек сахарский континент с севера на юг и с востока на запад, десятки раз и не знал, что за его всепоглощающей тишиной кроется некий язык, что за хрупким и безжалостным молчанием таятся нежность, скорбь и любовь. Может, он и не слышал этой тишины, потому что не прислушивался. Не слышал раньше, потому что не обращал внимания. А не обращал внимания потому, что не любил. Не любил — сердце его было занято иными заботами. Тревога поселилась в сердце, прежде чем он осознал ее разумом. Забота о золоте, меновой торговле, расчеты. И вот теперь вдруг он внимает мелодии тишины, вечной музыке, языку вечности, он, человек, не освободившийся от толчеи рынков и звона взвешиваемого золотого песка.

Сегодня, когда все совершилось, пошли прахом иллюзии, когда он получил возможность убедиться воочию, что дети перебрались через скверное море вместе со своей матерью и стали навеки добычей в руках христиан, он обнаружил в Великой Сахаре этой величественный покой, вещающий на языке тайн, на языке божием и передающем тайну предков их миру. Он познал, что этот голый континент — плоть мистическая, в которой он долгие годы был не в силах разглядеть истинные размеры и перспективу, целомудренный образ, щедрость великолепия и — дух сочувствия и любви. Он попирал Сахару ногами, не видя в ее чреве ничего, кроме кладов.

Он искал тайных кладов, ощутимых на ощупь, и отвергал сокровища намного более ценные, которые она не переставая дарила ему каждое утро, каждый вечер. Он жил в другом волшебном пространстве и за всю свою безумную гонку не почувствовал, что ползает по Сахаре. Той же самой Сахаре. Он не поднимал головы на гроздья звезд, не разглядывал и не видел лика луны, не раскрывал глаз на простор, не внимал речи тишины. Не наслаждался видом газели или горного барана, ни разу не попробовал иного волшебного напитка — воды на вкус. А вода, вода была истинным чудом пустыни. Вот сейчас он слушает шепот родника и понимает, что в его стремлении гнаться за камешками — несчастье, упрямство, соблазн. Он всего лишь игрок, мошенник, словно капризная красотка.

Однако… может ли вода разговаривать с тем, кто погрузил нож в сердце живой твари? Хватит ли отваги убийце вернуться из изгнания на землю, в Сахару? Простит ли Сахара того, кто всегда чуждался ее, обменивал ее на металл, к которому рвутся только злобные, злополучные люди? Простит ли Сахара-мать своего блудного сына, который окропил ее кровью человеческой жертвы? Осмелится он пасть на колени, кататься в пыли, молить о прощении, утешаясь тем, что принес потомство, оставил свое семя? Простит ему небо или Сахара жизнь глухонемого слепца? Простит отмеченного тьмою, лишенного сердца и разума? Сойдет ли благословение, свершится ли чудо после того, как он поднял руку и пролил кровь? Он был бы в состоянии требовать прощения, если бы спохватился при первом ударе, если бы обратил внимание на первый знак. Однако он продолжал упорствовать, тянулся и требовал большего — и проиграл пари. Он себя проиграл. Тайный голос вещал ему о гибели, но он не внимал, делал вид, что не понимает, и устремился против течения. Полагал, что золотого песка гадалки ему хватит, чтобы вернуть свою женщину, своих детей, свою поруганную честь. Имам вел тяжбу с ним, один из помощников подстрекал его, и он его устранил. Потерял голову, сам превратился в поток, в течение, в сель. Бросился в Гадамес, чтобы вернуть полную меру своим врагам, но обнаружил, что судьба опередила его и толкнула семью в руки ростовщиков. Он погнался за ними в Триполи, однако корабль христиан с ними на борту уже пересек море. Он вернулся к своему окровавленному богатству и заперся в доме.

А теперь вот обнаружил, что в мире есть пустыня. А в Сахаре — покой, и над покоем плывет большой, чудесный диск — диск света. Серебряная диадема плывет над горизонтом — это ты, что ли, луна? Он осознал, что бежал бегом почти полстолетия, не видя этой луны, ни разу не ощутив запаха цветка лотоса. Не обернувшись на резвую ящерицу, не сорвав ни одного удивительного гриба. Он ни разу не прислушался к журчанию воды на мелких камнях. Никогда не следил за толчеей облаков, а они-то толпились, праздновали торжество, чтобы пролить дождь и оживить пересушенную почву Хамады. Да он даже на женщину свою не глядел, не играл с детьми. Он просто себя самого не знал. Меновая торговля на рыках оазисов выбила из головы мысль, что Аллах создал товар, чтобы покрыть нужду, поставить прикрытие, дать приют. Коварный металл влез в его жизнь и оторвал его от родного мира, от собственных детей, от самого себя.

Он сидел, прислонясь спиной к стволу подросшей пальмы и играл с горсткой теплого ночного песка. Следил за ходом луны, слушал гомон кузнечиков, щебетание воды из источника, бежавшей по мелким камням оросительного ручейка. Перед глазами плыли обряды Сахары, он вдруг увидел, что попал в оно из священных мест своего детства. Бежал босоногий по пыльным переулкам, отведывал вкус щебня, палящего зноя, мелких ран. Он гонял несчастных козлят по соседним оврагам и вади и страдал от их озорства так же, как другие ребята. В сезоны дождя он сбрасывал одежду и плясал под проливным горячим ливнем, повторяя припев плодородия:

«Лейся, дождик, лейся!

Пусто в поднебесье.

Фиников не стало —

Зернышки остались!

Шатер пуст —

Внутрь загляни:

Зернышки одни!..»

И изжаждавшаяся Сахара подхватывала этот зов, выпрашивая сочувствие у неба.

Так было, пока…

Пташке в клетке стало неспокойно. Из-под земли, будто гурия, выросла красивая девушка, и птаха в клетке затрепетала от любви. Они вдвоем пасли коз, она часто дразнила его в переулках. Она подсмеивалась над его вытянутым лицом, над топорщившимися волосами, торчащими как петушиный гребешок. Пришлось ему сбрить волосы на голове, а она заявила, что ему ни за что не изменить своего вытянутого лица. Он не обращал на нее внимания. Он избегал ее. Он отказывался поддерживать с ней разговор, она его прогоняла, дразнила просила, чтобы он простил ей ее озорство. Примирение никогда не бывало долгим. Она поворачивалась к нему спиной, как всякая опытная и искушенная женщина, всякий раз заставляя его уступить. Она вела себя дружелюбно по отношению к одному крепкому парню, отец которого промышлял торговлей. Говорила: главное, что должно быть у мужчины, так это богатство. Он с того самого дня и решил сделаться богатым. Он знал, что золото — ловушка для прелестниц и господин на рынке.

Начал он с обмена и избрал профессию торговца.

И вот это его странствие продолжалось с того давнего дня в детстве, с его отрочества, до сего дня.

Он преуспел в деле, но потерял себя. Он преуспевал в торговле, но о жизни забыл. Потому что не знал, что это ремесло извечно держится на игре, утверждающей, что золото никогда не дастся в руки тому, кто не отдаст ему всего себя взамен, не вручит ему свою душу. Он слушал одного мудреца-мага, вещающего данное пророчество в Кано, только борьба за дьявольский металл заставила его позабыть мудрость этих слов. Он вычеркнул из головы мысль, что прорицатель-маг из Кано имел в виду его самого. Если б он тогда задумался чуток, может быть и осталась бы какая-то надежда на избавление. На уход от всей этой игры. Однако он завяз в ней глубоко. Что, задумывается об избавлении тот, кто душу растерял? Может ли человек проиграть себя дважды?

Единственный проигрыш, за которым никогда не последует другой, это именно такой проигрыш. Полная утрата.

Теперь он может восстановить детали того, как составлялась цепочка. Озорная девица сподвигла его на поиск золота и торговое ремесло. Золото создало конкуренцию, вовлекло в борьбу с ненавистными врагами и соперниками. Враждебность заставила забыть о чести, а соперники отдали в залог его семью, которой он пренебрег. У него не оставалось иного пути, кроме как бежать к имаму и потребовать еще, чтобы освободиться, вернуть честь и семью, и он весь погряз в грязи, запутался еще больше. Совершил смертный грех и лишился прощения. Он вспомнил об утратах — потере детей и достоинства, потере собственной души. Грудь охватило жаром, комок подступил к горлу. Из глаз проступили слезы, словно пошел гной.

Сахара утешала его. Луна бледнела. Пальма над головой издала предсмертный хрип. Зарыдала. Вода прекратила свой говор и с нежностью влюбленного ласкала мелкие камни. Сахара вещала в утешение тщетно, все тщетно. Семя — ложь. Жена — вздор, Честь — небылица. А ты сам несуразнее всех нелепостей.

Однако, услышит ли голос Сахары тот, кто с детства избегал ее и продал душу за фальшивый блеск?

2

Они привели к нему старуху-мулатку высокого роста по имени Матара. Черты лица у нее были правильные, фигура статная, стройная. В руке она держала изящный посох, сделанный из черного эбенового дерева из Эфиопии. Хаджи усадил ее на мягкое домашнее ложе неподалеку от себя. Явились слуги с блюдами печений и пирожков, с сушеным и вяленым мясом сахарских животных, крынками кислого молока и финикового шербета. Она поглодала печенье и приступила к обмену любезностями:

— Слава Аллаху, продлившему мои дни, так что смогла я вступить в этот дом, населенный своим законным хозяином. В равной степени это радует меня и столь же печалит, чувствую я горечь пустоты от отсутствия тут его семьи. Что украсит дом, если не будет полон он своими людьми.

— Истину говоришь, тетушка Матара, продлил Аллах дни твои, засвидетельствовать в доме живущих в нем.

Она похлопала по тощему бедру тонкой рукой и прошептала:

— Радует меня услышать такие слова. Меня радует видеть тебя счастливым, поворачивающимся в объятиях девы семнадцати лет от роду.

— Мне кажется, — запротестовал хаджи, — что почтенная тетушка не совсем правильно меня поняла. Нет у меня намерений вводить в дом женщину, ставшую бы госпожой-хозяйкой.

— Не понимаю.

— Ты ведь знаешь, одна бесовка в юности заставила меня покинуть оазис и лишила рассудка, и теперь я хочу вернуться в Сахару так же с женщиной.

— Возможно, ты не знаешь, что всесильное время сделало свой опечаток на моей голове, наложило сотканную шайтаном повязку, нити которой — забвение, слабая память, и начала я подзабывать язык господ да племенной знати.

Хаджи благодушно рассмеялся. Попытался сократить дорогу:

— Послушай лучше о нужде моей и ответь мне на вопрос. Что делать благородному мужу, если испытал он удар судьбы в отношении жены своей и детей? Что ему делать, если оказался он одиноким, окруженным соперниками. Теми же соперниками, что строили против него козни, продали его близких христианам на рынке рабов?

— Если мне память не изменяет, то следовало бы мужу непременно ответить на такие козни.

— Прекрасно! Только ведь не в состоянии я ответить на козни их как следует, если не прибегну к помощи старого друга. А друг этот сегодня — ты!

— Я?! — ударила себя в грудь старух.

Аль-Беккай замешкался, и старуха в неподдельном удивлении продолжала:

— Разумно ли полагаться на сметливую старуху одному из крупных купцов Гадамеса, владельцу караванов и золотых богатств — на старую женщину, проводящую век свой в заклинаниях и молитвах, чтобы не вступил в ее дом гость с того света?

— На тебя единственную!

— Единственную? Ты так сказал?

— Нет в Гадамесе того, кто мог бы помочь мне в отмщении, кроме тебя.

— Растолкуй, растолкуй мне, пока не убило меня любопытство!

— Ну так, послушай… — он немного помедлил, потом вдруг заявил: — Я желаю заполучить жену крупнейшего из купцов!

Старуха вздрогнула ее лицо исказил страх. Она погладила рукой ложе, чтобы отвести зло. Забормотала свои волшебные заклинания, а Беккай продолжал неустрашимо:

— Его младшую жену. Самую младшую из гарема и самую красивую. Последнюю из четырех жен. Только ты можешь подойти в роли посредника. Я вознаграждение тебе дам чистым золотом. Много золота. А она… — он замолк на мгновенье, смежил веки, помолчал, потом вдруг раскрыл глаза и провозгласил астрономические цифры: — Я тебе дам двадцать пять мер золотого песка и… три меры золота литого. Драгоценности, прекраснее которых женщина и не мечтала.

В глазах старухи проснулся интерес, загорелся блеск, отхлынувшая кровь вернулась на тощие щеки. Сердце хаджи забилось чаще, едва он приметил этот знак в ее глазах.

— Признаюсь, почтенный господин, — продолжала она совсем другим голосом, — того, что ты предлагаешь, хватило бы на то, чтобы купить всех жен на земле, однако…

Хаджи прервал ее, чтобы подбросить новые приманки:

— Я много тебе заплачу. Я не поскуплюсь перед посредницей. Поверь мне!

Глаза ее загорелись огоньком. Она улыбнулась своей ехидной улыбкой, хорошо знакомой Беккаю.

3

— Младшая из жен старосты купцов — самая привлекательная женщина Гадамеса, — проговорил его помощник Дахшун в сластолюбивом ликовании. — Да она самая обольстительная женщина во всей Сахаре! Ему завидуют в этом самые богатые из знати. Однако он овладел ею не только за одни деньги.

Он не заметил на лице Беккая ничего, что говорило бы о загоревшемся любопытстве, и продолжил:

— Прекрасный выбор, мой господин. Глава купцов ведь тоже заполучил ее благодаря гениальной бесовке Матаре.

— Правда?! — воскликнул хаджи. — Я этого не знал.

Дахшун хитро улыбнулся:

— Знание моим господином тайн торговли — вот что дало ему сей ключ. Женщина — что торговля, для того, чтобы добраться до нее, надо знать тайну, какую Аллах доверит лишь избраннику своему.

— Согласен с тобой. Женщина — силок для всякого, кто займется обменом. Но ведь обмен — что женщина. Я ушел в торговлю в первый раз, чтобы угодить женщине.

— Завтра радость начнется. Завтра радость и закончится! — он потер руки от радости, совсем как ребенок. Однако хаджи произнес с неожиданной решимостью в голосе:

— Я хочу ее при людях. Радость моя не исполнится, если не будет свидетелей.

Дахшун шарахнулся вспять, а Беккай решил устранить всякую неясность:

— Он унизил меня на людях. Он продал мое семя, мою женщину на рынке рабов у всех на глазах. Я хочу унизить его при свидетелях. Перед людьми. Око за око!

Помощник набрался смелости и заговорил в удивлении и страхе:

— Но ведь такие дела во всем мире делаются только в совершенной тайне! Все люди так делают. Законы земные и заповеди небесные велят совершать это в тайне. Разве этого мало будет?

— Законы сегодня — мои законы. И отмщение не будет отмщением, если мститель не установит свои правила, по которым будет мстить, когда час наступит.

Свои слова он завершил легким смешком, так же странным.

Помощник весь обратился во слух. Хаджи заговорил повелительным тоном:

— Ты подберешь знатных. Позаботься, чтобы поджидали в соседнем доме, рядом, а произнесу твое имя — впустишь их всех ко мне.

Помощник внимал бесстрастно. Лоб собрался в складки бледность покрыла щеки, он, казалось, вопрошал, а хаджи продолжал излагать свой план:

— Ты позаботься, чтобы все соперники явились: Идир, Даабаш, Бухибба, аль-Дакрас. И неплохо, если имам среди них окажется. Пир неполным будет без участия факихов-толкователей. Хе-хе-хе!

Дахшуну был неведом в его повелителе этот ехидный смешок, но странность в его поведении он относил к странностям в речи. Он продолжал глядеть в глаза Беккаю неподвижно, как истукан, пока, наконец, хаджи не принял решения завершить разговор:

— Ты позовешь всех на настоящий пир. Сегодня же ночью начнешь готовить угощения. Ты думаешь, я шучу? Разве сам ты только что не говорил, что будет радость? Хе-хе-хе!

Дахшун хотел было повторить смешок хозяина, но через несколько мгновений оказалось, что не просто покашливает, а смеется по-настоящему, злорадно и отвратительно. В глазах хаджи блестело безумие. Он помолчал, затем продолжил:

— Подожди! Шайтан подсказал мне сейчас, что будет отважнее и прекраснее…

Он наклонился к Дахшуну с совершенно безумным выражением на лице. Сдавленно прошептал:

— А почему бы не пригласить самого старосту на этот пир?

Дахшун вскочил в ужасе, пытаясь отвергнуть идею:

— Самого старосту купцов?!

— Пир — ловушка для знати. Все пиры — западни, устраивает их шайтан, чтобы заманить глупцов, таких козлов, как купеческий староста! Ха-ха-ха!

Он прервал свой злорадный мерзкий смех, чтобы вновь плести паутину козней:

— Ты заманишь его на этот пир. Ты заманишь его примирением. Ты ему скажешь, что я приглашаю его на пир, в знак примирения. Да. Сообщи ему, что я призвал к благословению и решил отказаться от конкуренции, от вражды, от торговли. Скажи ему, что я покаялся, что я сожалею, что я решил присоединиться к дервишам братства аль-Кадирийя. Ха-ха! Скажи ему, что я уйду с поприща, как только он простит меня. Я откажусь от спора, от соперничества, уйду в местную секту, как только получу его прощение. Хе-хе-хе!

Козни настолько превышали всякие представления Дахшуна, что он был не в силах что-нибудь выразить собеседнику. Смотрел на него в изумлении, выпучив глаза.

4

Матара привела ее к нему через черный вход. Она вела ее за руку, пока не усадила на ложе рядом с ним. Девочка выглядела райской гурией. Невеста была одета в свадебный наряд. Стройность фигуры скрадывалась полосатым серебристым платьем. Черные глаза ее были устремлены долу, как у скромной невесты, а застенчивость невинности только прибавляла всему выражению свежести и очарования. Ее руки были окрашены хной. Две упомянутые маленькие ручки выглядели как лепестки цветка, казались символами райского сада. Пальцы были увенчаны золотыми перстнями, их головки блестели геммами драгоценных камней. На пугливо вздымавшейся груди, непокорной и четко очерченной, он увидел необыкновенной формы золотое ожерелье. С ее появлением весь дом наполнился приятным благоуханием сада. Это была смесь благовоний, духов и цветочных эссенций. Голова пошла кругом, поплыла, опьяненная, в небо…

— О, Аллах! О, Аллах! — пробормотал он в изумлении.

Матара впервые внесла свой комментарий:

— Ты желал невесту, и я с невестой явилась. Выполнила я свое обещание?

Но он все пребывал в своем оцепенении, повторяя имя божие:

— О, Аллах! О, Аллах!..

Она обменялась взглядом с невестой и вернулась к угождению:

— Скажи, я обещание выполнила. Видит ли господин мой, что я исполнила обещанное?

Хаджи, наконец, вернулся на землю:

— Что ты задаешь такой вопрос, мудрая Матара, ты же знаешь, я просил от тебя девушку из этого мира, а ты привнесла аят из райского сада, с ангелом небесным явилась?!

Он протянул дрожащую руку к гордой груди. Провел ладонью по торчавшему соску, почувствовал, как мурашки пробежали по телу. И опять не мог сдержаться — повторил свои заклинания:

— О, Аллах! О, Аллах! О, Аллах!

Лицо девы покрылось румянцем, она опустила голову еще ниже.

— Господину моему следовало бы, — вмешалась Матара, — не тревожить ангела чужим присутствием. Ангел повинуется лишь в уединении!

— Что поделать, что поделать, если твой ангел меня и чести, и разума лишил? В шутке разве может быть грех?

— Нет греха промеж мужчиной и женщиной. Сотворил их обоих Аллах для слияния и объятий. Разве мог он создать их для чего другого?

— Аллах! Аллах!

— А коли встретились муж с женою, то присутствие при том третьего есть грех. Да позволит мне господин мой удалиться.

— Ты не отведаешь с нами угощения со стола?

— Мое угощение — в моем даре.

Хаджи хлопнул в ладоши и улыбнулся. Вошла черная служанка остановилась у двери в смирении. Хаджи обратился к ней, все еще пребывая в невесомости:

— Проводи почтенную тетушку к выходу, да скажи Дахшуну, чтоб отдал ей должное.

Повернувшись, чтобы уходить, Матара произнесла:

— Слышала я шум на той стороне, напугал он меня.

Хаджи улыбнулся.

— Это — гости мои, — сказал он. — Я позвал гостей. Разве мы не договорились, что женихом буду?

Матара улыбнулась кривой улыбкой и скрылась за дверью.

5

Несмотря на то, что женский пол был причиной его жизненных страданий, он не мог считать себя принадлежащим к той породе сластолюбивых мужей, которых удовлетворяют только женщины, ведь они не видят в жизни иной, кроме них, цели, которой следовал бы добиваться. Если он позволял себе в виде исключения некоторые быстропреходящие приключение с какими-то женщинами, которых приводил к нему случай, в разных поездках и остановках в оазисах, он мог считать себя членом иной команды, диаметрально противоположной. Теперь ему следовало признать, что причина — не в воздержанности от женщин, или в избегании случайных связей, особенно, когда он знал, что первым поводом к его отстранению и отчуждению была женщина. Причина крылась в том, что средство, с течением дней и путешествий, превратилось из орудия в цель. Он покинул оазис юности следом за блестящей золотой пылью, но не из любви к этой пыли как таковой, а для того, чтобы устроить западню и словить в нее сердце женщины, унизившей его. Он оказался умным, чтобы разгадать тайну женщины, однако сокрылась от него тайна золотого металла. Подвела его мудрость, прельстила его валюта магов и дьяволов и вела его за нос все время — более половины столетия, в течение которых он не обращал внимания, что угодил в ловушку, которую хотел возвести, чтобы ловить сердца женщин в начале пути своего отчуждения.

Только однажды у него была серьезная связь с женщиной.

Это была высокая мулатка из Кано. Действительно высокого роста, с гладкой черной кожей, словно из эбенового дерева, в глазницах кружились черные зрачки, горевшие загадочно и страстно. В ее руках он испытал такие уроки искусства страсти, каких никогда не ведал в законном браке и во всех случайных связях в оазисах. Он возвращался из поездки, она приукрашивалась, прихорашивалась, обливала себя духами и благовониями. Натирала свое скользкое тело маслами и настойками из трав, цветов, бальзамами, и наряжалась в просторное платье, придававшее всей фигуре еще больше красоты, загадочности и соблазна. Она принимала его в доме, где пол был устлан шкурами диких зверей, выделку и ароматизацию которых вершили лучшие колдуны джунглей, и преподносила ему кальян мака. Среди всех дуновений и ароматов райского сада он начинал улавливать запах жаркого. Луна джунглей воздымала застенчивую голову, и начинались другие обряды колдовских магов. Этими обрядами высокая мулатка владела в совершенстве. С ними он уходил от суровости Сахары, пустыни быта, толпы, торговли, чтобы войти в другую загадочную дверь, ведущую к запретным плодам блаженства.

Эта волшебная связь длилась годы, но, конечно, должен был настать день, когда неблагодарному мужу надоел божественный райский сад, и он начал искать мотыгу разрушить святыню.

Его попутчики-торговцы вовлекли его в авантюру с безрассудными эфиопками, и, конечно, совсем нетрудно было вести об этих легкомысленных приключениях дойти до слуха высокой мулатки. Однажды ночью он вернулся и обнаружил, что она в лихорадке. Он обрызгал холодной водой ее полную грудь, она бредила на языке хауса. Загадочность джунглей исчезла из ее больших глаз, а на губах выступила пена. Он спросил о поразившем ее так внезапно недуге, а она отвернулась от него, он попытался шутить, она возмутилась и закричала на него с яростью львицы. Он провел рукой по ее кудрявым волосам, она вздрогнула и шарахнулась в сторону. Он обнял ее, пытаясь соблазнить, но она не поддалась, оттолкнула его от себя. Он заметил, что веки у нее припухли, щеки побледнели. Не трудно было догадаться, в чем причина, хотя он и не подозревал ранее, что она может быть такой тонкой, чувствительной, ревнивой до такой степени. Поутру она преподнесла ему еще один сюрприз:

— К твоему счастью я не колдунья, чтобы устроить тебе тайные путы и привязать тебя к себе. У меня и денег нет, чтобы нанять колдунью с этакой целью. Я похоронила отца, потеряла брата, чтобы они могли тебе шею перерезать, отомстив за меня. Ты удачлив, любим богами, а я — несчастная, не владею оружием, кроме своего сердца, которое я завещала тебе, а ты его предал.

Ее широкие глаза наполнились слезами и она закончила читать обвинения:

— Что может быть несчастнее человека, дарящего в наши дни свое сердце! Как несчастен на земле тот, у кого нет ничего, кроме сердца!

Он отметил, что она повторила эту жестокую фразу трижды, словно зачитывая заклинание магов, заимствованное ею от премудрых бабушек. А потом… потом она ушла.

Ушла навсегда.

Она сбежала. Он искал ее во всем Кано и не нашел. Он опрашивал и заставлял искать торговцев, знакомых, предсказателей, но они были не в силах указать путь к ней. Более всего его ранила его беспечность. Эта его глупость проистекала из неведения, незнания природы и характера мулатки из джунглей, женщины, не способной так овладеть тайными приемами райского блаженства, если она не полюбит всерьез. Он не простил себе этого невежества относительно ее богатой, чуткой души и преданного сердца. Он не забыл пожара, вспыхнувшего в его груди, эту трагедию он носил с собой по сей день.

6

Это мгновение вернулось к нему спустя недели, когда он подставлял шею на милость палачу. Если бы это мгновенье не вмещало в себя чудесного духа невозможности, он не променял бы его на безумную удивительную поездку, имя которой — жизнь, а он променял ее так, он пожертвовал голову палачу, приготовляя себя к переходу на ту сторону.

Легендарное мгновение появилось так, как вообще возникает подобная ситуация между мужчиной и женщиной. Да нет — между самцом и самкой.

Он прибегнул к кальяну с гашишем, как его обучила тому пропавшая мулатка — великанша — чтобы набраться храбрости и уничтожить страх. Мужчина по природе своей труслив, как бы ни выказывал он свое мужество, когда дело доходит до святотатства и протягивания руки за плодом запретного дерева. Чтобы не дрожала рука, чтобы подавить эту сокрытую трусливую дрожь, он прибегнул к гашишу и… дерзнул. Ее шелковая кожа напоминала ему кожу его утраченной великанши. Однако то, чего он не знал, о чем ему ничто не напомнило и что он действительно воскресил, это то, что он стоял уже на пороге конца — это произошло после прикосновения, после первого прикосновения к невинности. Впечатление, произведенное легендой, принесло ему утешение, и он променял небесный миг на жизнь — не единожды не предполагал он ранее, что в состоянии обменять ее на что бы то ни было, пусть и на бытие в раю и в вечности… Что, она — иллюзия, что ли? Или все это бесовский, сумасшедший миг от сатаны? Разве способно застенчивое живое существо, закутанное в скромность и стыд, произвести чудо, уничтожить вмиг весь богатый опыт паломника аль-Беккая и превратить мудрость Великой Сахары в пепел и прах? Или это мгновенье — то самое, на которое его прародитель променял царствие небесное, рухнув из-за него с райских высот, обменяв вечное счастье на земные страдания? Да. Это, пожалуй, походит больше всего. Это — единственное объяснение, наиболее точно отображающее истину момента и его триумф.

С первым прикосновением гурия обнажила себя, запылав ярким пламенем. Исчезли стыд, скромность, застенчивость — превратились в огонь. А он, которого воспитывали ситуации и опыт стольких путешествий и снабжала Сахара мудростью и достоинством, превратился вдруг в хрупкого мотылька, летящего на пламя. Он с этой скромною самочкой, с которой он только что шутил и игрался, с которой обращался как с ребенком, — он с ней поменялся ролями. Он стал несмышленым дитятей, а она оказалась сидящей на троне искуса и умудренности.

Это безумие почти заставило его забыть секретное слово. Это безумное мгновенье так шатнуло его, что он почти забыл о ключе ко всему плану и чуть не порушил всю свою интригу. Конечно, если бы тайный голос мщения не оказался сильнее всякой страсти, он бы просто не пробудился ото сна. Если бы он не заплатил всем своим возрастом и земными дарами как цену за интригу, он бы не возопил в мгновение ока в последний миг падения пелены: «Дахшун! Дахшун! Дахшун!» Зов получился как предсмертный хрип убиваемого на заклание животного, как мычание быка. Однако бежавший от греха в страхе Дахшун, который, казалось, заскучал уже в своем длительном ожидании во дворе по соседству, все-таки в нужный момент ответил на зов — он поспешил к своему господину, увлекая за собой свиту из знатных гостей. Их появление совпало с кульминацией, с последним стоном, с криком возрождения или, скорее, с глубоким вздохом предсмертной агонии, с последней мольбой жизни… Он уставился в них отсутствующим взглядом, медленно поводя зрачками в замешательстве. Жизнь к нему вернулась вместе со вдохом, он прочел нараспев, словно совершивший возвращение с того света:

— Слава Аллаху!

По соседству с ним, в этом покое, какое-то огненное существо с выпученными глазами кусало кожаную подушку. В толпе собравшихся у входа мужей начала прорисовываться фигура купеческого старшины. Затем он одного за другим стал отличать своих соперников.

Воцарилось молчание пустыни.

Он еще раз начал оглядывать их всех по одному. Задержался на старшеньком, который выучивал всех своим козням, вражде и колдовству. На его лице он различал все цвета радуги. Он впервые осознал точно, что произошло. Он вернулся к жизни, в оазис, закованный в кандалы из песчаных холмов, вернулся туда, где его охватило такое счастье, которого не знала ни одна тварь, просто не могла знать ни одна тварь на земле! Счастье загадочное, тайное, полновластное — конечно же, оно оказалось мимолетным…

Всю торжественность воцарившегося молчания он нарушил громко прочитав нараспев еще раз:

— Слава Аллаху!

Все это время огненная тварь продолжала поглощать кожаную бахрому с краев подушки. По аппетитным губкам ее бежала густая пена.

7

Баба поднял взгляд от кучки желтых листов бумаги. Помахал, по своему обычаю, культяпкой руки в воздухе и задал вопрос обвиняемому:

— Ты признаешь предъявленное тебе безобразное обвинение?

Хаджи Беккай улыбнулся. Он долго молчал, прежде чем ответить:

— Неужели кади нуждается в дополнительных свидетельствах, чтобы утвердить это мое обвинение? Ты что, нуждаешься в признании для установления преступления, которому оказались свидетелями столько знатных мужей?

Баба взглянул на него с любопытством. Он долго всматривался своими выпуклыми глазами в лицо оппонента, затем спросил еще раз:

— А что вообще заставляет такого как ты именитого, почтенного мужчину совершать подобное отвратительное действие?

Хаджи издал короткий ехидный смешок. Почесал пальцами у основания своей серебристой бороды, затем дал ответ:

— А что вообще понуждает такого именитого, почтенного мужчину, как ты, пересекать всю Сахару от страны Шанкыт до Томбукту и от Томбукту до самого Вау, от Вау до Гадамеса, кроме одной жажды мщения?

Присутствующие обменялись многозначительными взглядами. Некоторые из именитых пошептались. Помощники судьи также посовещались. А сам Баба с хитроумием лисы вывернулся из затруднения. Он сделал вид, что смеется, и направил обвинение так, будто это шутка. Помахал своей культяпкой в воздухе и прокомментировал все с искусственной, отравленной ядом — снисходительностью:

— Ошибается почтенный обвиняемый, бросая в лицо судье такое подлое обвинение. Сахара — свидетель цели моих устремлений. Коли предписано мне судьбою помытарствовать да постранствовать среди оазисов, так это все осуществляется ради свершения правосудия, а не для нанесения пресловутого отмщения и попрания права мифических врагов, выдуманных воображением любопытных бездельников. Шейх аль-Беккай в состоянии поверить либо опровергнуть: нет у меня врагов в этой Сахаре!

Он ненадолго опустил взгляд на свою кучку желтых листов. Потом неожиданно резко поднял голову и закончил со злостью:

— Однако не отрицаю, что последую за всякой провинностью, где бы ни совершили попущение греху в ущерб царствию справедливости. Неужто ты найдешь в Сахаре задачу более святую, чем восстановление божией справедливости?

Хаджи продолжал теребить бороду, с которой уже свалился вниз лисам, и все так же загадочно улыбался. Наконец заявил с насмешкой в голосе:

— Не отрицаю. Ответчик постарается не противоречить мудрости приговора почтенного судьи.

— Постой! — вспыхнул шанкытец. — Я еще не выносил приговора.

— Знаю я, что ты не выносил приговора, но знаю также, что приговор твой заготовлен очень давно. Он был готов до того, как я снарядил в Bay гадалку, еще до того, как я свел счеты с имамом. Я его ликвидировал, когда выяснил, что родную мать заставил ходить по рукам мужчин, я подготовил для него судебную форму, пока обучался в школах Марракеша. Да. Я готов биться об заклад, что изучение правовых наук было просто маленькой хитростью для выработки формулировки: формулирования давнего содержания, которое еще в детстве было отведено мщению, чтобы утолить жажду в нем, и я соглашусь с тобой, никакая другая жажда с ней не сравнится! Ты потирал руки от радости, когда свершилось первое преступление в оазисе Азгер, и ты сказал себе: «Слава Аллаху, что указал мне дорогу в Bay и даровал мне возможность шею срубить!» Только вот дело сорвалось. Бьюсь об заклад, чутье твое судейское тебя не подвело, и ты прекрасно знал, что я в действительности все совершил, и когда бежал, хотел преподнести новую жертву твоей мнимой справедливости — правде твоих языческих богов-магов, и ты наложил руку на шею несчастного дервиша. И если б ему тогда Аллах не послал глашатая, если б он ему не послал искупительного барана на избавление, ты б его точно зарезал в угоду божеству мщения. Только все случившееся с бараном, это чудо с глашатаем, было воистину знаком небесным, не ускользнувшим от султана, который прожил жизнь в постоянном взаимодействии с пророчествами гадалок и прорицателей, с колдовскими символами да знамениями. Султан видел в происходящем божественное указание на опасность для своего царства, он был вынужден тебя удалить. Но вот опять готов свернуть с кровавой дорожки тот, кто по природе был создан для ненависти с самого детства. Взял ты свой посох и отправился за мной следом в Гадамес.

Тут судья прервал его:

— Ты хочешь сказать, что я совершал правосудие в оазисе с одной лишь целью утолить мою месть к тебе. А ты не видишь в этом укола против предначертания Судии и сомнения в кандидатуре наместника?

— Я не вижу здесь никакого посягательства на какое бы то ни было предначертание и никакого усомнения в личности наместника. Откуда вообще Владыке и наместнику знать про твои секреты? Откуда они могут разглядеть эту страсть, что тлеет без конца в твоей душе?

— Не забывай, ты признал совсем недавно, передо всем этим достопочтенным собранием очевидцев, что виновен и в другом преступлении, даже в двух ранее совершенных преступления, а не только в грехе прелюбодеяния!

— Пусть судья успокоится. Такое признание не было оплошностью или моим недосмотром. Я сделал это намеренно, чтобы доказать тебе, что человеку неважно быть обвиненным в трех смертных грехах, если одного из таких преступлений вполне достаточно, чтобы вынести ему приговор в смертной казни. Да ты, господин наш кади, не сможешь никак наказать меня больше, чем за одну провинность, поскольку, как бы ни хотел, убить меня три раза подряд ты не в состоянии. Ха-ха-ха! Что, способен этот зверь мщения заставить судью зарезать меня, отделить мою голову от тела три раза? А?

— Меня не удивляет, что ты сам избрал наказание. Не удивляет меня и то, что от моего имени ты себе сам приговор оглашаешь.

— Если б отрубил мне голову по первому обвинению, то не смог бы ничего больше, чем кожу с меня содрать по второму разу. А уж третий — тебе с моим телом дело иметь придется. Только никакого барашка после того, как его зарезали, не волнует, что с его телом-то станется. Позабыл, что ли? Ха-ха-ха!

Он резко прервал смех. Одел новую маску. Опустил себе на лицо чалму бледности, произнес:

— Сердце судьи широкое, он простит мне мои жестокие шуточки над ним. Но только, чего хотел бы я вправду, так это чтоб помягче он был со мною в самом конце и извинил бы меня за мое последнее, другое признание.

Собравшаяся в углу знать зашумела, а хаджи Беккай продолжал:

— Если стал я сейчас извиняться за прежнее, так это не значит, что я отступаюсь от всего, что сказал тут про месть. Новое мое признание придает данной дьявольской страсти особую божественную святость, с которой ты будешь смотреть свысока на все прочие, достойные порицания, земные пороки. Почтенному кади стоит не удивлять себя, слушая мои слова, когда я скажу, что вовсе не имел в виду обвинить его, когда заговорил о его секрете, я признаюсь теперь, что считаю себя его близнецом, сотоварищем и опорой во всем, что связано с мщением.

Тут он выпрямился, расправил плечи. Оглядел пристально лица присутствующих богатеев. Обернулся к чернокожему великану-тюремщику, делая знак, что прощает его. Затем сделал глубокий вдох начал свою защитную речь с вопроса:

— Поверит ли кади в человеческую возможность принести в жертву наличность безумной поездки, за один раз, в угоду преходящей прихоти, даже если он и вправду безумец?

Баба замахал вновь своей укороченной дланью, останавливая его:

— Постой! Постой. Да простит мне Господь, если б я что понимал.

— Кади долгое время терпел мою болтовню, да вознаградит его Аллах, если он еще немного потерпит. Я желал сказать, что муж обычно не расстается с плодами трудов своих в тяжелой жизни в пустыне, только чтобы заполучить какую-то женщину, как бы ни был он глуп. А если он совершает такое, значит, там кроется тайна побольше. И я не скрываю, это такая тайна, к которой мы оба причастны. Это та же самая тайна, которую я извлек из детских пеленок, которую несли мы оба, и ты, и я, в странствиях по Сахаре, за которую полагается возмещение. Это все — месть, господин мой судья. Желание отомстить, вот что заставило меня омыть руки кровью в Вау, равно так, как я омыл тело свое в грехе в Гадамесе. Ты не поверишь, я убил гадалку Темет, чтобы вернуть себе свою жену и детей. Я не отрицаю, это достойный повод для того, чтобы защитить себя перед лицом судей, жаждущих всяких поводов да мотивов. Но я также знаю, это — повод бесполезный, невыгодный перед судьей, скрывающим в душе тайну, таким, как шанкытец Баба. Такое открытие не нуждается в особой проницательности. Данное открытие не требует довольствоваться талантами прорицателей и колдунов. Оно требует лишь, чтобы сердце одного было сродни сердцу второго, чтобы ты содеял из своего сердца пещеру, скрывающую твои истинные, тайные намерения, как это делают все отшельники в Сахаре. Они маскируют собственное поражение в кельях да пещерах, убивают свою плоть постом в течение десятилетий, чтобы утолить и насытить чудовище мести этому миру. Чудовище ненависти к сынам человеческим. Да. Чудовище мести — вот что лишило хаджи Беккая рассудка и он отказался ото всех мешков с золотом, плодов мытарств, странствий и греха, всех капиталов своей безумной жизни, чтобы овладеть женщиной, принадлежащей старшине купцов!

Он повел взглядом по лицам богатеев и встретился с глазами купеческого старшины. Поверженный соперник опустил голову, а Беккай продолжал свою речь так же решительно и гордо:

— Я могу поклясться именем Аллаха, что он не создал ничего слаще мига утоленного мщения. Я могу поклясться: в миге отмщения — райское блаженство!

Поднялись голоса протеста. Хаджи услышал возражения факиха-богослова:

— Да оградит Аллах от богохульства магов. Призываю Аллаха против клятвопреступников да прелюбодеев!

Кади повелительным жестом своей культяпки прекратил их словопрения, а Беккай продолжал свою речь:

— Ты полагаешь, господин кади, что я избрал наказание себе за свои последние козни. К своему сожалению должен тебе сообщить, что правда на этот раз не на твоей стороне. Я себе наказание выбрал намного раньше. Я избрал свое наказание, еще когда поддался своему первому заблуждению и отказался от себя, от Сахары, покинул дом в жажде проклятой золотой пыли, пожертвовал ради нее всем на свете. Вот только истинный смысл своего выбора я постиг совсем недавно. Я понял свою величайшую ошибку только с течением времени. И моя утрата семьи, потеря жены и детей, были лишь маленьким звеном во всей цепи судьбы. Я окончательно убедился в этой своей судьбе лишь после того, как недавно добрался до Триполи. Я вошел в город — обремененный мешками золотой пыли, чтобы освободить из рабства свою семью. Я не скрою от тебя, все время путешествия я пытался задушить зов петлею неведения, но он, не смолкая, постоянно звенел вновь. И когда я приехал и обнаружил, что корабль работорговцев отплыл за два дня до моего прибытия, я был ошеломлен не очень. В тот миг я решил повернуть на ту узкую дорожку, уготованную мне судьбой, и начал плести свой маленький заговор. Ха-ха-ха! Я решил утолить свою душу за все тяготы и отдать должное демону мщения. И уж коли я осмелился не так давно и поведал о сладости мщения своего, пусть простит мне кади это мое последнее признание.

Он спокойно огляделся вокруг себя. Победным взглядом осмотрел своих соперников. Расправил осанку. Кади сделал ему знак продолжать. В уголках его глаз загорелся коварный блеск. Он почесал голову и просверлил взглядом глаза противника, прежде чем заговорить:

— Да простит мне Всемогущий Аллах, однако сладость мщения сравнится лишь еще с одной только сладостью, что не пришло мне в голову, пока я был поглощен разработкой своего плана. Не был я никогда потворцем похоти и не сильно меня заботили женщины с тех пор я поменял цель на средство и забыл о цели накопления золота, однако одна из жен старшины торговцев, эта маленькая тварь, поколебала мои планы, подала мне знак, что есть еще на свете нечто, что в состоянии сравниться с упоением мщения. Имя этому — экстаз объятия! Я чувствую стыд, заговаривая перед моими давними соперниками об оберегаемом грехе врага, однако чудо было в том, что она одарила меня счастьем, превысившим ощущение счастья самой мести. Я не утаю секрета, если признаю: она вознаградила тяготы всего моего путешествия в один этот миг! Заплатила мне цену превыше всех мешков с золотом, которые я заплатил ей. Она перевернула весы всей этой давней торговли, когда я забыл дорогу к женщине в пылу глупых поисков орудия для соблазна, она совсем случайно вернула в мою душу равновесие. Я обрел истинную Еву, которую потерял, погрузившись в производство сети для мщения. Верно, человек не обретает счастья, иначе как с течением времени!

Он посмотрел на купеческого старшину и проговорил шепотом:

— Поверь мне, почтенный старейшина, ты обладал женщиной, подобные которым могут существовать лишь в райских садах. Пусть успокоится достопочтенный господин, я буду хранить воспоминания о ней до того дня, когда расстанусь с жизнью. Это мой долг!

Он замолчал и внезапно спросил:

— Ну-ка, скажи мне: она все так же подушечку покусывает?

За словами последовал грозный смех — злой, отвратительный, дьявольский.

8

Когда эта новость спустя два дня распространилась по оазису, никто из живущих там не удивился.

Старшина купцов по выходе из зала суда последовал к себе домой. Он затворил дверь на засов и повесился.

Шанкытский же судья встретил свою погибель спустя три дня после исполнения приговора над хаджи Беккаем.

Что удивило жителей оазиса, так это то, что гибель его произошла по пророчеству Беккая, в тот самый день, как он предсказал. Говорили, что он будто бы произнес тогда напоследок в своей защитной речи: «Мы не только попутчики в сохранении тайны мщения, потому что звезды связали нас одной совместной судьбой. Ты помрешь спустя три дня после меня, и смерть твоя будет такой же, как моя». Кади тогда еще посмеялся над говорившим, спросил его: «Это пророчество, значит? И ты тоже прорицатель?» Однако обвиняемый удовольствовался легкой усмешкой, словно напоминая Бабе его старую историю о жизни с дорожным грабителем, который отсек ему руку, выполняя свой обет «око за око, кровь за кровь».

Через три дня, в объявленный день, пророчество исполнилось.

Трое обездоленных напали на него (а по другим слухам — все четверо), когда он возвращался домой.

Ему связали руки за спину и зверски зарезали. Много легенд порассказывали о событиях, которые последовали за этим злодейским делом. Говорили, будто бы он бежал за ними, истекая кровью и крича хриплым голосом забиваемой жертвы. Другие распространяли версию, будто бы он добрался до здания суда и там совершил свой последний вздох. Оазис был известен своими любопытными людьми, охочими до всякой жажды к легендам да пересудам, народ долго еще пересказывал ход судебного заседания и те кровавые последствия, к которым оно привело. Говорили, конечно, о пророчестве, сообщали, будто аль-Беккай проклятый подкупил дорожных разбойников золотой своей пылью, прежде чем помереть, чтобы они, дескать, завершили спор с судьей, если он объявит и исполнит смертный приговор, так вот, стало быть, он козни свои завершил до конца, уже будучи в могиле, что было похлеще тех, которые он провернул, находясь среди живых.

Глава 2. Рассеяние

«В то время подступили рабы Навуходоносора, царь Вавилонский, к городу, когда рабы его осаждали его. И вышел Иехония, царь Иудейский[181] к царю Вавилонскому, он и мать его, и слуги его, и князья его, и евнухи его — и взял его царь Вавилонский в восьмой год своего царствования. И вывез он оттуда все сокровища дома Господня и сокровища царского дома; и изломал, как изрек Господь, все золотые сосуды, которые Соломон, царь Израилев, сделал в храме Господнем; И выселил весь Иерусалим, и всех князей, и все храброе войско, — десять тысяч было переселенных, — и всех плотников и кузнецов; никого не осталось, кроме бедного народа земли».

Библия, Ветхий Завет, 4-ая Книга царств, глава 24

1

Авторитетные люди и передатчики наследия почти сходятся на том, что одна легенда не смогла бы обосноваться в Сахаре, если бы в ее создании не приняли участия джинны и не вдохнули бы в нее часть своей души. Несмотря на всю неумеренность, которую можно усмотреть в такой точке зрения, тот метод, как поколения наследовали и передавали сведения о событии, привел в конце концов к исчезновению Вау, он заставляет нас поверить в легендарную версию — как это засвидетельствовали авторитетные очевидцы и передали людям понятливым.

Населяющие мир скрытый, однако не только взяли на себя оформление целой легенды, но участвовали в произведении событий, живо втянулись в ликвидацию золотого храма и стерли-таки его с лица Центральной Сахары. По другому рассказу, это были негодяи из шакальего племени Бану Ава — они обратились с воззванием, собрали свои осколки, чтобы взять реванш и отомстить Азгеру. Но даже такая повесть не отрицает возможности участия джиннов в завоевании. Говорили, будто вождь Бану Ава позвал их на помощь и напомнил бесам о давнем союзе, заключенном предками, и они поспешили ответить на призыв, приняв для себя обличье уроженцев шакальего племени, а двуногий шакал — вероломный зверь, у которого просит благословения подлое племя и не только принимает с его головы маску вождя для набегов или празднеств, но считает его прямо-таки предком, прадедом, богом, которому приносит жертвы и щедро льет кровь, чтобы его умилостивить. Тем не менее люди гордые из пустыни, которых последователи братства аль-Кадирийя называют подвижниками и учениками Аллаха, сошлись все в том, что воинов Бану Ава, даже если они принимали участие непосредственно, было лишь меньшинство, потому что они были не в состоянии разрушить весь плотный комплекс строений Вау за считанные часы, как бы много ни было нападавших. И всю трагедию люди относили к вмешательству джиннов. Поклонники Аллаха и пустыни добавляли, что вся эта помесь вышла на Вау в среднюю стражу ночную из зева кромешной тьмы на небе с клыками шайтановыми, призраки разбежались по всей равнине, прежде чем собраться и обрушиться в штурме.

В то же время пастухи и жители сопредельных пещер рассказывали занимательную повесть о завоевании. Говорили, будто союз образовался из трех видов населения Сахары: джиннов, людей и животных. И племя шакалье Бану Ава не осмелилось на клятвопреступление — нарушить Ветхий Завет и перейти границы — не будучи ободренным поведением стай одноименных животных, что выступили из джунглей и пошли во главе, решив взять дело на себя и отомстить старым врагам своего кровного племени. Пастухи и любители сказок рассказывали много всяких подробностей о магических обрядах и повадках, применяемых племенем в своем поведении, — все, чтобы добиться благосклонности своего божества Сына Шакала. Все эти любители-рассказчики передавали, что сам вождь племени заколол семерых детей и трех девственниц, принеся их в жертву вероломному божеству, прежде чем добился согласия диких зверей и испросил позволения на передвижение. Жители потустороннего мира взяли на себя роль сокрытия всех от человеческого зрения, они незаконно переправили всех по страшному подземному ходу, который начинается у Идинана и тянется до сопредельной южным лесам пустыни. И только они спустились на равнину, как вселился в каждого бес, и принялись звери шакальего племени кусать и рвать зубами рабов на части, а двуногие совместно с джиннами взялись рубить головы, крушить жилища, выбивать двери и сеять пожары по всем домам, лавкам да переулкам.

Однако поклонники Аллаха и вечной пустыни необоснованно придумали извинения для джиннов и докопались до причин захвата. Они повторяли, согласно своей сомнительной версии, или, проще сказать, версии аскетической, будто переселенцы с того света явились, чтобы вернуть себе свои сокровища, отобрать те древние богатства, что когда-то упустили из рук, дабы собрать все вместе в тайной горе, о чем они когда-то договаривались с жителями Сахары — чтобы те их не касались. И поскольку жители Сахары стали теми, кто нарушил обещание, предал договор Завета, то возмездие за это было заслуженным, и неумолимый рок подверг их испытанию.

2

Великая Сахара за всю свою историю не знала завоевания, лишенного героизма.

Что впечатляет в повести о геройстве во время последнего завоевания, так это то, что проявил его сам султан-правитель. Выходило так, что массы захватчиков и жестокости всех сил нападающих хватало на то, чтобы стереть Вау за считанные часы, однако мужество султана при защите им своего земного райского уголка заставило-таки врагов отступить, повернуть к темной горе с первыми лучами рассвета. Рассказывали, будто не добились они успеха, не смогли поразить его лично во время боя. Они применяли копья и мечи, и отравленные стрелы — и не нанесли этому дерзкому бесу Анаю ни единой раны. Двуногие натравливали четвероногих шакалов, чтобы те разорвали его клыками, однако звери эти не только потеряли все зубы, но попадали наземь под зверскими ударами меча султана. Сгрудился против него весь тройственный союз — помесь человеков, животных и бесов — но не смог распахать ни единой ранки на теле, причинить хоть малейший ущерб. Они вернулись на следующую ночь и продолжили битву. Он пожал из них жатву своим легендарным (а по другим рассказам — золотым) мечом — косил не десятки, а сотни. И не могли они никак до него добраться, пока в дело не вмешался старый его противник — рябой Идкиран!

Этот маг-прорицатель прыгнул ко всем троим предводителем союза захватчиков и приказал им прекратить бой. Анай стоял на вершине холма, весь в пене и омытый потом, окруженный со всех сторон зверями трех видов, а Идкиран тем временем уединился с тремя предводителями племен. Он им сказал: «Знаю я тайну такого талисмана. Султан заговорен против всякого оружия и погибнет только от веревок». Началась битва веревок из пальмового волокна. Стали нападающие метать ему на шею арканы да петли, однако он долгое время уклонялся от них и рассекал их все своим чудесным золотым мечом, рубил на мелкие кусочки. Подошло время дня, захватчики бежали и скрылись в недрах горы. Ночью они вернулись снова, взяв на вооружение новый план. Идкиран указал им, как использовать верблюдов в окружении, чтобы свалить воина. Самые злейшие бойцы окружили его. Они разделились на два больших отряда. Свили длинные веревки из свежей мочалки пальм. Двинулись на холм, предводимые самим Идкираном. Выступил против них султан со сверкающим своим легендарным мечом, звери бросились вперед, принялись оплетать его своими прожорливыми петлями. Ему удавалось рассекать множество канатов, однако взмахи меча в руке все-таки были медленнее, чем сноровистые руки нападавших, не успевали все отсекать, веревки оплетали его шею, словно ползучие гады из джунглей. Он продолжал сопротивляться, рубил и рубил веревки и канаты, сколько их ни было, но у нападавших было сил больше, они ввели в дело новые отряды, те бросились вперед с новыми веревками — петли падали без остановки и уже грозили удушьем. Султан продолжал сопротивление, звери не останавливались, душили его веревками, пока вдруг не закричал Идкиран: «Стойте! Теперь отдайте его мне!»

Он напал на него с голыми руками. Меч выпал из длани султана. Он зашатался, глаза вылезли из орбит. Лисам свалился вниз с покрытых пеной губ и серебристой бороды. И никто при лунном свете не мог отличить, что это была за белизна у него в бороде — следствие пены в пылу боя или след прожитого возраста. На его груди, среди потаенных, устрашающих амулетов, блестел легендарный ключ от кладовищ, когда робкий серебристый луч луны отразился внезапно на поверхности металлического сплава.

Два джинна столкнулись.

Бой продолжался всю ночь. И казалось, схватка эта, как любая схватка, становилась чересчур жестокой, дикой, нечеловеческой, она кружилась вокруг судьбы, шла действительно не на жизнь, а на смерть. Несмотря на всю жестокость, зверство и нечеловечность, гибель придавала ей духу, привносила ощущение величия и святости, какими не отличались никакие прежние сражения.

Воины всех трех родов стояли, как вкопанные. Ни один не вмешался. Никто не говорил. До той минуты, когда ужасный Идкиран изловчился, сцепил руки на горле султана и задушил его. А освободившись от тела, заявил: «Укрылось от тебя, что золотой песок крепость точит. И не уйдет от гибели никакая тварь, что изберет его себе божеством. Пропал ты, несчастный! Как и многие сгинули до тебя потому что уверовали во прах и поклонялись ему, словно богу единения и Корана. Ну, так кто же из нас магом назовется, а, султан золотой пыли?»

Он сорвал с его груди золотой ключ и бросил его прочь. Тот блеснул при свете луны, прежде чем его подхватил и спрятал один воин из джиннов.

3

В предрассветных сумерках караван тронулся.

Мужчины вытянулись в длинную вереницу, все со скованными руками, связанные друг с другом мочаловой веревкой, их охраняли негодные рабы шакальего племени с отравленными копьями. Позади двигались цепочкой женщины, тех охраняли бесовские воины. Девицы и подростки шагали за ними следом, также привязанные друг к другу — их вели звери Бану Ава, словно стадо скота. Пастухи и жители пещер передавали, будто своими глазами видели все это шествие и будто бы в нем находились лучшие девушки племени. Пастухи относили весь секрет происшедшего, все, чему подвергся город Вау, грабежи[182], убийства и плен, за счет того, что много в нем золота скопилось и что слишком его жители цеплялись за тот коварный металл. Что же касается племени туарегов, то оно понесло кару меньшую, несмотря на все потери мужчин при сопротивлении захватчикам. В повествованиях поклонников пустыни оазис магов подвергся разрушению и уничтожению, потому что зловредные джинны решили взять все дело на себя. Правда, люди разумные поговаривают, что во всем этом набеге, прямо как в небылице, существует какая-то тайна, остающаяся нераскрытой ото всех поколений, которые передают вести о нем — она не поддается рациональному истолкованию.

4

Руины Вау продолжали торчать посреди равнины более столетия. Путешественники старательно избегали проходить рядом с пепелищем и видели в развалинах населенные привидениями и джиннами кельи до тех самых пор, пока широко прогремевший селевой поток 1913 года не снес все эти руины с лица земли, не оставив камня на камне.

5

Мудрые люди Сахары объясняют большинство деталей случившегося существованием подземного хода и скрытым продвижением по нему захватчиков, — оно было длительным, заняло месяцы, а по другим источникам, целые годы пути. Спустя определенный срок во всем этом шествии наметились раздоры и разногласия между тремя видами виновников происшедшего — вокруг дележа добычи. Это потому, что воины Бану Ава хотели завладеть женщинами, а джинны выступили против них, они хотели видеть в женах свою добычу. Вождь Бану Ава воспротивился, выдвинул тот довод, что завладеть и женами, и золотом вместе — это будет несправедливый дележ, только владыка джиннов напомнил ему, что по общепринятому обычаю львиная доля должна принадлежать тому, кто играл роль лесного царя в набеге. А эту роль лесного владыки сыграли именно джинны — что обеспечило успех. Спор закончился тем, что к Бану Ава отошла вереница мужчин, толпу же подростков и девиц владыка джиннов отдал зверям из шакальего племени, а все жены так и остались гаремом, погребенным во тьме.

Из-за этого положения пошел запрет женщинам упоминать своих мужей по именам, тогда же было запрещено их детям, зачатым от джиннов, вести свой род от родителей из потустороннего мира, и в пустыне Сахара утвердился обычай вести происхождение по материнской линии. А за всем этим исходом последовали роскошные россыпи легенд и мифов, которые сахарцы не перестают пересказывать и по сей день.

Глава 3. Саван

«И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую я укажу тебе».

Ветхий Завет, Бытие, глава 12

1

Дервиш сказал: «Я отправился посетить вади с акациями и забылся там чуток во сне. Только разве может случиться такое, что проспал я на самом деле пять суток?» А Тафават сообщила: «Я вышла вслед за козами по южным оврагам. Устала и заснула в одной пещере. И поверить никак не могу, что проспала несколько дней».

Они встретились на развалинах. Он явился с востока, а она с юга поднялась. Оба бродили по руинам, кружили вокруг тел, пока не столкнулись, словно два привидения. Они не разговаривали. Поминали в молчании жертвы. Однако оба уже забыли про ту золотую жертву, что преподнесли джиннам в тот день, когда вели они свою беседу и подыскивали доводы, чтобы объяснить избавление.

2

Они вдвоем пересекали пепелище становища. Дошли до ворот в наружной стене: левую створку пожрал пожар, однако громадная черная головня продолжала висеть на арке в стене, в то время как верхняя часть правой створки отошла в сторону, и ворота казались повешенными на стене за шею. Вокруг колодца были рассеяны могилки мертвых. На некоторых трупах копошились черви, другие были вынуждены покоиться в лужах из жидко-студенистого кровавого месива. В то же время солнце уже превратило в мумии некоторые тела — этим избранным смерть в пустыне, казалось, не причинила внешнего ущерба. Кровь из ран не текла, ни жир, ни гной не сочились на песок, не было признаков гниения, они будто были готовы ко всему дальнейшему: взгляды были уставлены в пустоту, будто бы люди прилегли на часок насладиться дремой в полуденный зной. Только Муса замечал на губах этих последних язвительные улыбки, а иногда — и счастливые, словно люди радовались, что наконец-то обрели покой.

Над Вау кружили вороны, от пепелищ поднимался дым, пахло смрадом.

Тафават вырвало трижды. Головокружение и боль мотали ее, она сделала спутнику знак покинуть бывший оазис. Они удалились в юго-восточном направлении. Тщеславный Идинан печально наблюдал за ними — они будто получали от горы утешение. Тафават присела на каменную глыбу, а порушенная земля равнины словно легла на колени у нее под ногами. Все лицо ее пошло пятнами в лихорадке. Отсутствующим голосом женщина произнесла:

— Я в детстве не мечтала ни о чем, кроме ребенка. Я все плакала и ползала за матерью, требуя от нее родить кого-нибудь. Она все окрикивала. Била меня. Предрекала мне будущее распутницы. Сказала, что девочке в моем возрасте требовать беременности — значит, навлечь стыд и позор на всю Сахару. Но себе она в соболезнование говорила, будто все женщины — самки, рождены для греха. Для мужчины. Для всех мужчин. Если явится особь женского рода в мир Сахары, то она — собственность всех мужчин в пустыне. Удел ее впасть в соблазн и вводить в него всех самцов поголовно. В конце-то она «самцов» поменяла на «мужчин». Только я-то не переставала требовать себе зачатия. Одна наша соседка-старуха придумала хитрость; смастерила мне ребеночка чахлого из глины и веточек. Глаза у него были красные, будто у джинна, — их старуха-бесовка сотворила из красных бусин. Первые дни я все радовалась, играла, а потом не долго думая разломала его на куски и выбросила — когда сообразила, что кукла не может быть настоящим ребенком: эти куколки есть у каждого дитяти. Я стала жаловаться матери, а она побила меня за это и привязала веревкой к опорному шесту. На несколько дней оставила меня без пищи. Только наказание это ни к чему не привело, не заставило меня отступить. Я требовала родить ребенка, пока мать в конце концов не убедилась, что я чистая бесовка. Жильцы с того света, мол, похитили дочку и заменили ее этой бесовкой. Она говорила, что обмен этот произошел, когда она ходила на пастбище и оставила меня одну без присмотра. Принялась она вертеть ножиком и бросать его рядом, чтобы запугать воров-джиннов, а в тот, мол, день забылась и не привязала к запястью мешочек с полынью. Тогда-то подмена и случилась. Принялась гоняться за богословами, приводила колдунов, чтобы помогли ей ее подлинную дочку вернуть. Только Сахара, к несчастью, в те годы переживала нехватку настоящих волшебников-чудодеев по причине долгой засухи и приостановки движения караванов по долинам Массак-Сатафат…

Тут женщина прервала повествование — прислушалась к карканью воронья. Повела взглядом за новой стаей птиц, появившейся с северной стороны и полетевшей над равниной.

Потом заговорила вновь.

— Я, конечно, подросла и повзрослела, поняла, что не видать мне дитяти, если не заполучу себе мужа. Я уже знала, что путь мой прямой не минует мужчины. Я стала интересоваться парнями, выбрала себе Удада в конце концов. Я не выбирала его по причине родства-близости, по его роду, он меня прельстил своим зеленым цветом, кожей свежей. Я всегда хотела себе ребеночка чистого, потому что старухи наши говорили, будто это цвет вечности, и дети с такой кожей, мол, не умрут никогда. Они словно предки их, ящеры, только кружат вокруг камней, прячутся в них и потом опять возвращаются. Я получила, что хотела. Удад оставил мне ребенка. Чистую куклу. И — сбежал. Вернулся себе в горы. Был он такой же друг божий, как ты, читал и знал, что в груди у людей сокрыто. Он понял, чего я добиваюсь, и одарил меня, отдал должное и ушел. Ты не думай: мы ни одного дня с ним об этом не говорили. Но все потом оказалось так устроено, в лад с моим тайным желанием. Словно он, как судьба, вмешался. А когда он ушел прочь, я не протестовала. Я за ним не побежала. Я у него никакого развода не требовала. Он дал мне ребенка, а я дала ему свободу. Так вот, значит, сделка и совершилась.

Она опять замолчала. Подул свежий ветерок с севера. Далеко на горизонте показалось маленькое облачко. Солнце тем временем принялось ползти к своему престолу в центре небес. Муса в молчании следил за диском. Она принялась за прежнее.

— Только вот судьба и со мной игру сыграла, и ему, стало быть, путь уготовила свой. Я теперь признаюсь, ни о какой-такой судьбе я и думать не думала. Горе тому, кто расслабится и предоставит свою жизнь на волю рока!

Она расплакалась, как истовая верующая. Закачалась, словно в исступлении, но ни слезинки не пролила. Только бледность на лице указывала на ее трагедию.

— Отчего ушедшие не возвращаются? — задала она вопрос. — Отчего не возвращаются пропащие в Сахаре?

Он попытался ее утешить:

— Пленные возвращаются…

Она вспыхнула так, будто ждала этих слов утешения:

— Когда вернулся пленник из тех, кого джинны забрали? Ты что, слышал хоть об одной твари божией, что вернулась после того, как пропала в подземелье тьмы?.. Что? Молчишь? Ответь мне!

Дервиш молчал. Это молчание разобрало ее, она принялась опять вопить, как плакальщица:

— Почему не возвращаются? Почему скрываются навеки? Где они обретаются все? В камнях? В земле сухой? В пустоте? Или в свете? В ветре? В крупицах песка живут? В пустынном безмолвии?

Дервиш улучил возможность:

— Ты же говорила недавно сама, что они за камнями прячутся, как ящерицы, чтобы потом на свет появиться. Разве ты не сказала сама, что так все наши старухи говорят? Разве старухи наши меньше нас с тобой знают?

Она бормотала плаксиво:

— Возвращаются в обличьи ином, в другой одежде, спустя годы долгие. Когда уж я сама сгину, уйду в небытие их искать. Я сейчас хочу моего ребеночка! Дите мое свежее-чистое! О горе мне, с моим несчастным дитятем! Чего не отвечаешь? Чего ты меня покинул?! Почему предпочел в пещерах мрачных остаться? Почему ты от мамочки своей ушел, поменял ее на бесовку игривую? Да! Знаю я — не сбежит сын от матери родной, если его только женщина не сманит. Только если бесовка им овладеет из этих джиннов проклятых. Только берегись! Слюна бесовки-фокусницы — что яд смертельный! Яд уже во рту всякой бабы есть, даже пусть она и не бесовка будет. Берегись!

Муса в изумлении внимал всем ее речам. Голова кружилась. Он боялся ее задеть. Предоставил своему горю. Однако за все это время она не проронила ни единой слезы. Он про себя решил, что она, потрясенная, плачет сердцем. Она страдала — и ему было больно. Он чувствовал всю бесчеловечность злого рока. У него самого на глазах показались слезы. Он прикрыл глаза полотном и почувствовал, как поток струится по щекам. Он слышал, как она слабеет в отчаянии и бормочет?

— Проку нет… Плач мой не вернет его… Горюшко мое не поможет. Оставил меня и к отцу своему прибился. Забыла я — парень непременно отправится вслед за отцом своим, когда день придет… Счастье мое — ликование совсем выбило из головы моей много важного… Только вот судьба тебя не забудет, и никуда ты не денешься… Рок своего не упустит.

Потом вдруг эта белая горячка сменилась резким гневом:

— Говори! Говори мне, в чем причина! Отвечай: почему покинувший не вернется?

Он ей не отвечал, а она продолжала бросать ему в лицо обвинения:

— Разве ты не в тесном общении с Господом? Разве ты не угодник его избранный?

— Не угодник я…

— А кто же ты?

— Дервиш я!

— А кто же дервиш будет, раз не угодник?

— Не знаю. Не знаю я ничего.

Желтый диск, казалось, готовился скрыться за тучей. Потемнел, окрасился нимбом, побледнел за покрывалом.

Она продолжила:

— Отверг мое предложение тогда, за эмирой этой отправился, увлекся. Вот только рок, захвативший сынка моего, не свел их вместе, потому что уготовил ей судьбу иную… Вот он теперь, значит, возвращает тебя мне… Куда побежишь, куда денешься? В руках ты у меня. Угаснет племя, если мы не поженимся, род пропадет. Радостно тебе будет, если племя вымрет наше?

Он вскочил, обескураженный. Почувствовал: тело змеиное сомкнулось кольцом на шее. Игривый тон вызвал в нем отвращение, тошнота подступила к горлу. Он чуть не раскрыл тайну. Чуть бы не разоткровенничался о том, что скрывал даже когда голову положил на плаху шанкытскому кади. Широким шагом он двинулся вниз с возвышенности. Она побежала следом. Схватила его за край одежды. Их взгляды встретились, и он прочел в ее глазах решимость шайтана. Решимость самки, потерявшей любимого, и во что бы то ни стало определившей для себя оплодотвориться, завести детей, родить жизнь.

Заговорила она в беспамятстве, диким, звериным языком:

— Думаешь ты, я за мужиками тащусь из любви какой-нибудь? Ты думаешь, одна баба может какого-то мужика любить, безо всякого в нем секрета, без потомства, за один хребет? Думаешь, в мужике что другое есть, чем он может заслужить да завоевать себе любовь женскую? Ты слепой, как и все мужики! Все мужчины — тщеславны, как рабы неразумные. Все подряд воображают себе, будто женщина-кукла, сотворенная им на усладу да на утеху! Ха-ха-ха! Вот вам бурдюки, воздухом набитые! Низкие, подлые! И ты сам точно такой же! Дервиш — глупый гордец. Ха-ха-ха!

Он выдернул край рубахи у нее из руки. Побежал прочь к развалинам. Она устремилась за ним. Она его просекла. Воспротивилась, встала на пути. В глазах ее был блеск, сквозили загадочность и безумие. Хриплым голосом она взмолилась:

— Ну же, помилуй меня, если тебе не жаль потери нашего рода-племени. Даруй мне дитя и проваливай прочь! Я тебя не захомутаю, если семя мне дашь. Обещаю тебе, клянусь. Дай мне дитя и бери себе вольную. Нет у тебя иного пути.

Она опустилась на колени в песок, принялась метать пыль в воздух.

— Гляди, гляди на землю! Смотри на прах! Все мы во прах уйдем, если следов по себе не оставим. Вечность наша в семенах сокрыта. И мы сгинем и не вернемся опять. Радостно тебе, что ли, исчезнуть вновь во мраке?

Он почувствовал, как рот у него кривится, губы дрожат, напрягаются… В глазах же сквозила беда, совсем другая…

3

На рассвете он поднялся к основанию склона, решив выкопать мотыгой могилу. Солнце взошло, он все копал. Бормотал про себя слабые песенки на языке бамбара. Время от времени он пригоршнями на изъязвленных оспой руках высыпал землю наружу. Наконец добрался до истлевших костей. Вытащил запястье сперва, потом грудную клетку, в конце концов — череп. Он был атласным. Блестел ярко, вид имел отталкивающий, почва поработала над ним, ни кусочка плоти на лице не оставила. Он повертел его в руках — песок высыпался на землю. Он осмотрел отверстие, откуда сыпалась земля. При более внимательном изучении оттуда вдруг выскочил большой черный навозный жук. Он выбросил жука прочь из могилы, продолжая разглядывать череп. Долгий горестный стон вырвался у него из груди, прежде чем он принялся за тайную беседу с самим собой:

— Неужто это конец и круг окончательно сомкнулся, а? Эмира Великой Сахары? Ты что ли это будешь, царица Томбукту и Вау? И этот плотный череп — та самая гордая головка, что рушила сердца молодежи, сожгла душу дервишу? Неужто эта уродливая костяшка — то самое, что так любил Аманай? Мыслимое ли дело, чтобы боги любили такое хрупкое создание, как это? Мыслимое ли дело, чтоб она отняла у меня душу, у меня, посланца божьего Аманая? Где же ведьма прячется в этой костяной коробке?

Тут ход мысли прервался. Он продолжал стоять внутри ямы, исследуя свое сокровище. Потом мысли потекли вновь:

— Правда, кто же это сказал, что я ее любил? Кто осмелится утверждать, что пророк Идкиран в состоянии полюбить бренное создание по выбору и указу бога-ветра гиблого Аманая, полюбить будто невесту? Как только мог Идкиран предать своего бога и впутаться во страсть к ребенку?..

Его пальцы неожиданно задрожали. Голос завибрировал, когда он произнес:

— Только… только пророку Идкирану пора признать это поражение. Пора отказаться от этой ложной гордости и признать — любовь была. Да. Я влюблен в каменную невесту. Пусть будет каменная. Это — всего лишь хрупкий черепок. Кости. Прах. Гордого Идкирана унизила девочка. Череп. Костяшка!

Он прижал его к груди дрожащими руками. Коснулся кости губами. Прошептал в лихорадочном бреду:

— Не оставлю тебя… мы не расстанемся… Не уступлю я тебя богу Аманаю. Никакие боги тебя у меня не отнимут.

Над головой его стоял вождь. Он сказал так, будто разговор между ними никогда не прерывался:

— Если возлюбленный невесты каменной прыгнул за любимой в пропасть каньона, так пророк из джунглей за ней прямо в могилу кинулся.

Идкиран поднял на него отсутствующий взгляд. Из забытья своего он так и не вышел, когда вождь Адда продолжил свое:

— Однако я признаю, что пророк наш был со мной откровенен. Если б не давнее его признание, я бы подумал сегодня, что он с ума тронулся.

Идкиран, зажимая череп под мышкой, пытался вылезти из ямы наружу, бормотал:

— Да. Да. Вождь прав будет. Я с самого начала знал, что вождь прав, всегда прав. Люди уравновешенные они по справедливости позднюю гонку выигрывают.

Ветерок подул, шевельнул складку на одеянии вождя, Идкиран почувствовал запах пота — это был пот странника, проделавшего изрядный путь в своем путешествии. Он протянул ему дрожащую руку, покрытую могильным прахом. Вождь пожал ее. Произнес, повторяя утверждение прорицателя:

— Они последнюю гонку выигрывают. Гонку разрухи, конца и погибели. Людям уравновешенным воздух достается, ветер ловят.

— Ничто не проходит бесследно.

— Иногда мне сложно бывает понять, ум слабеет перед символикой пророков.

— Я в своей речи ни к каким символам не обращаюсь, никогда, ни разу — по сей день. Я сказать хотел: непременно словишь ветер, когда врагов своих сокрушишь. Ты что, хочешь любой бой выиграть, не потеряв ничего?

— Я потерял свое племя. Моя утрата не сравнится с падением никакого поверженного противника.

— Это султан, что ли, противник поверженный?

— Мы с ним не сошлись, однако я его в противники себе не записывал.

— Вся Сахара обязана вождю за дух согласия. Терпимость — оружие избранных, секрет благоразумных.

— Ты сильно преувеличиваешь.

Идкиран отодрал полоску от своего широкого рукава. Заботливо обернул череп во ткань. Поспешил объясниться с вождем за свой пыл:

— Это — жертва Аманаю. Я из-за него пришел живым и вернусь к нему костьми истлевшими.

А про себя еще добавил всерьез: «Да простят мне боги мою дерзость. Только черепом Аманаю вовеки не завладеть, не для него добыча».

Вождь продолжал так, будто слышал собеседника до последнего слова — прочитал все его намерения:

— Ты в чужбину пустился, страдал да сражался весь свой век, только чтобы в Томбукту с этим черепом вернуться?

Пророк улыбнулся:

— Геройство мое — все в черепе. Геройство в том, чтоб всей жизнью заплатить за кости бренные. Хе-хе-хе!

Он прервал свой ненормальный смешок и закончил свою мысль о героизме:

— Только герой настоящий в силах жизнь свою в жертву принести, чтобы разделить пыль со прахом.

Здесь он принялся вновь укутывать череп в тряпки, посмеиваясь загадочно, как все прорицатели.

4

В предрассветной мгле Муса тайком пробирался ко дворцу. Осторожно переступал тела негров, купцов, воинов султана. Запах был ужасающим, он старался заткнуть нос лисамом. Добрался до двери в коридор, обнаружил, что она разбита. Начал спускаться во тьме по ступенькам. Лестница привела в коридор, слабо освещаемый окошком во своде над головой. Он ощупывал стены, осторожно передвигаясь по проходу. Споткнулся об остов, упал на землю. Влажный запах мерзкой грязи резко усилился. Он потрогал тело руками, обнаружил, что это сундук, покрытый грязью. Он принялся ощупывать все его края, пока пальцы не наткнулись на ручку. Потащил его за собой, встал на ноги. Упал дважды, прежде чем добрался по ступенькам наверх, к разбитой двери. Прошел несколько залов под арками, таща за собой сундук. Залы переходили в мрачные переходы. Он остановился перевести дух, осмотреться. Присел на сундук посреди прохода. Отер пот и пыль со лба и с рук. Ощупал ушиб на правом локте — он ударился им, когда падал первый раз. Дыхание у него выровнялось, в нос полез запах гниения — ударил волною. Он опять замотал лицо у носа полоской лисама, прислушиваясь к царившей в руинах тишине — тут обитали только мертвецы и привидения. Ему вспомнились эпизоды из прошлого — он увидел себя двигающимся по пути к обители эмиры.

В царившей вокруг тишине ему послышался стук кузнечных молотов в галерее слева — они там трудились над проклятым металлом. Когда-то. А вот теперь тишина одна беседовала с ним на сахарском наречии, на языке безмолвия. Небытия. Вау вернулся в Неведомое, ничего не осталось после него, кроме священной тишины. Будто Сахара и впрямь смеялась над тщеславными сооружениями и утверждала в очередной раз, что все, кроме нее самой, бренно и преходяще… Нет бытия, кроме как в Сахаре, нет ничего вечного, кроме покоя…

Надо было идти дальше.

Таща за собой сундук, он направлялся к западным воротам города. Тому, что от них осталось. Дойдя до колодца, он остановился, принялся счищать с себя пыль. Большой деревянный сундук, прямоугольный. С двух вертикальных стенок его торчали медные ручки. Все четыре стороны были окаймлены полосками металла, изящно кованой бронзы. Сундук был защищен солидным наружным замком, сделанным также из бронзы. Он разглядывал это хитроумное, пугающее устройство, вспоминая о чудесном таинственном ключе: золотом ключе султана, завладеть которым все мечтали торговцы и легенды о котором без конца плели жители равнины от мала до велика. Вчера он ускользнул от Тафават, убежал за холм. Он осмотрел останки султана, все, что напоминало о нем, амулеты и талисманы валялись в пыли, ключа, конечно, недоставало.

В душе разгорелось любопытство, он решил-таки штурмовать заветный коридор.

А теперь выбирал камень покрепче, решившись сбить напрочь увесистый бронзовый замок.

В небе показался диск солнца.

Над головой его появилась фигура вождя.

Дервиш вскочил. Попятился на несколько шагов. Бросил сундук, продолжая сжимать в руке камень. Со щек его отхлынула кровь, Бледный, он произнес боязливо:

— Ты знаешь… Любопытство в груди сына человеческого — что змея бессмертная. В сердце каждого человека — шайтан!

Вождь улыбнулся на это.

— Неужто сомнение тебя в голову ударило! Ты что, решил, я могу о тебе плохо подумать?

Муса отрицательно закачал головой, а вождь заговорил с ним ободряющим тоном:

— Нет тебе нужды доводы свои приводить, нисколько я не собираюсь обвинять тебя в ненасытности. Ты забыл, что ли, ты — первый, кто тайну этого металла раскрыл и браслет злополучный в жертву всесильной горе принес?

— Я сам не могу простить себе этого любопытства…

— Ребенок ты великий, Муса! — рассмеялся вождь. — Разве не знаешь, что меня больше всего к тебе притягивает, что мне больше всего в тебе нравится, так это то, что ты просто большое дитя!

Дервиш улыбнулся. Адда поддерживал его, решил подбодрить и заговорил шутливо:

— Вот сейчас нарядимся в повадки шайтановы оба, мы с тобой, и любопытство из душ наружу, брат, выпустим. Давай, смелее бей камнем по замку!

Усмешки и шуточки вождя придавали ему смелости, он заговорил так, будто обращал речь к судьбе:

— Отступились мы от него, живые, и вынем его из мертвых. А почему нельзя? Он ведь, что женщина, капризен и своенравен. Враждует со всяким, кто ему верен, и дружелюбен со всеми, кто против него идет. Так почему бы и нет? Если б он так не поступил, не сказал бы о нем Анги, что это — бесовский металл. Если б он не был кокетлив, не забрал бы его шайтан!

Вождь склонился над дервишем. Наблюдал за его стараниями в ломании крепкого замка. И когда, наконец, дело это Мусе удалось, и бронзовый дозорный сломался, они обменялись друг с другом загадочными взглядами. Дервиш отступил, предоставив поле действия шейху племени — взять дело в свои руки. Сорвать покрывало с сокровища. Этот сундук будто таил еще что-то, кроме золота. Сундук такой загадочный — будто дал прибежище змеям. Будто это и не был сундук вовсе — а лишь флакон с запечатанным в нем гигантским джинном. Дервиш боялся флакона. Он очень боялся распахнуть крышку, чтобы из-под нее высвободился марид. Да дервиш всех этих великанов-маридов боялся.

— Давай, давай, Муса, — подбодрил его вождь с улыбкой. — Почему не хочешь, чтобы мы наше счастье испытали? Что, аскеты не в праве, что ли, наряду с дервишами, когда-нибудь счастье свое попытать по части кладов да золота? Давай. Дай нам испробовать такую возможность!

Их взгляды встретились еще раз. Вождь уловил свежий блеск раннего солнца в косом глазу дервиша. Дервиш ощутил в глазах вождя скрытую тревогу. Эта тревога передалась и ему. Поразила, зараза! Ему было страшно собственными руками приподнимать эту крышку — он спрятал их за спину. Он пришел в замешательство от этого движения, выставил их себе перед лицом, словно разглядывал впервые в жизни. Принялся нервно потирать ладони. Услышал, как вождь, с которого слетело все прежнее спокойствие, кричит ему:

— Открывай крышку! Чего ждешь?

Он сделал пару шагов вперед, зажмурил веки и — откупорил пробку на флаконе! Остался стоять с закрытыми глазами.

Он ждал, что содрогнется земля и рухнут ниц горы. Он полагал, что вся Сахара вот-вот зайдется в жутком каркающем хохоте сказочных великанов. Глаза так и не открыл, пока вождь не сказал ему:

— Вот так все это обычно происходит с наивными отшельниками, когда свалят с дорожки праведной и решают испробовать долю свою — завладеть кладом!

Затем он услышал, как тот заливается чистым смехом — смеется долго, раскатисто, весело. Он раскрыл глаза. Зрачки приготовились сопротивляться яркому блеску золота, отраженным золотой пылью солнечным лучам, однако, сундук не пылал — оставался тусклым. Почему? Он не был тусклым. В сундуке спал ослепительно белый призрак. Останки, закутанные в белое? Это что — останки?

— Что же это? — вопросил дервиш со всей присущей дервишам наивностью.

Вождь усмехнулся в ответ:

— А то ты не знаешь, что это такое? Ты и впрямь дервиш. Сам, что ли, не хотел удовлетворить беса любопытства своего? Что мы с тобой, недавно вот, не вознамерились разве втянуться в длинную вереницу богатеньких? Бери вот теперь! Это — твой клад. Это наше общее сокровище. Чего ж не двинешься, не возьмешься за клад, а? Ха-ха-ха!

Впервые в жизни он услышал, как степенный вождь Адда разразился таким противным смехом. Это был сатанинский смех. Что хотел вождь передать этим своим мерзким карканьем? Неужто шейх совсем утратил почтение и достоинство? Здравый смысл? Что может заставить уважаемого вождя племени потерять достоинство и степенность? Он бросился рвать эту ткань, свернутую в сундуке. Схватился обеими руками, рванул, потащил ее прочь из флакона… Из гроба. Бросил наземь, решил обыскать складки, развернуть, понять, что там внутри, наконец. Запах из-под ткани изменился, это было в новинку. Ткань хранила свой прежний запах, даже после того, как пролежала в могильном гробу долгие годы! Только вот теперь теряла невинность и великолепие. В руках Мусы все это чистое, белое, плотное превращалось в бесформенный комок.

Вождь перестал смеяться, бросил свою отвратительную реплику:

— Этого савана нам с лихвой всем хватит! Султан был мудрецом!

— Савана? — пробормотал Муса в детском изумлении.

Взгляд шейха покрылся загадочной пеленой.

— А что же, думаешь, это наряд невесты? Ты что, до сих пор полагаешь, что отшельники в состоянии что-нибудь иное в конце концов обрести, кроме савана?

Он опять засмеялся, потом перестал и добавил:

— Это будет самая давняя хитрость из рук иблиса. Он продолжает козни плести, мысли внушать, соблазнять врагов своих сотни лет. Не найдется в Сахаре ни одного страстотерпца, кто превзошел бы иблиса терпением. Вот проходит столетие, слабеет отшельник, спускается на землю грешную и желает счастье свое испытать. Как правило, уткнется в дверь за наслаждением. Или, можно сказать, любопытство его гложет, если использовать твое, понимаешь, мудрое изречение. Вот здесь-то и улучит иблис возможность для своего обмана, возьмет, да и высунет язык тебе в лицо, прямо как сейчас с нами! Ха-ха-ха!

— Но ведь ты же сказал вот сейчас, — запротестовал дервиш, — что не усомнился в моих намерениях. Неужели ты подумал, что я и вправду бросился клады искать?

Шейх утер свои щедрые слезы из глаз краем джильбаба. Подтянул кромку лисама вверх, зацепил за кончик носа. Степенность вернулась к нему.

— А что дервишу с кладами делать? И как же ты это забыл, что любопытство есть также такая страсть, что может использовать шайтан проклятый в своих интересах?

— Неужто следит проклятый за всеми нашими движениями и позами прямо до такой степени?

— А что, у него есть другое занятие? Он этой задаче отдался полностью, еще когда первую прогулку свою совершил и изгнал нас из Вау. Да проклянет его Аллах!

Муса немного помедлил в замешательстве, потом прояснил свои сомнения:

— Я действительно не думал, что султан — мудрый человек.

— И я тоже признаюсь, что ошибался в своей оценке султановой мудрости. Возможно, ослепили меня мои с ним разногласия, и я его мудрости не уловил.

— А что он хотел сказать точно?

— Неужто ты и по сей день не узнал, что он сказал? Разве мог он вообще сказать нечто большее, чем сказал?

— Что?

— Дело в том, что ничего нового он не добавил к тому, что до него было сказано в своде «Анги». Нет у человека сокровища большего, чем он с собой в могилу заберет. А что человек из жизни этой с собою возьмет, кроме савана?

— Нехорошо мы о нем думаем!

— Он был искренен в решимости построить град Вау. Он искренне хотел устроить райский сад на земле, однако серьезно ошибся в своем расчете на силу золота.

— Но ведь теперь он нам и другой довод предъявил.

— Правду сказать, этот довод был для меня несколько неожиданным.

Он взглянул на чистую ткань и добавил в печали:

— Вот еще один признак того, что человек — это вечная тайна. Кто осмелится сегодня, возьмет себе на плечи ответственность да будет претендовать, что знает человека насквозь? А?

На северной стороне, из-за гряды холмов, появился призрак предсказателя.

Он восседал на своей худой верблюдице, между бурдюков с водой и следовал линии горизонта. Миновал место с колодцем, однако запасы воды он пополнил затемно, а сейчас следовал мимо, ехал и не обернулся. Странник, если двинется, ничего кроме горизонта не видит.

Над его головой кружил ворон.

Вождь взял в руки саван, предложил:

— Вот совет. Живым полагается исполнять заветы мертвых. Долг нам предписывает тело в саван обернуть и предать его земле, которая его породила.

Он подобрал ткань савана и пошел к холму, где упокоился султан.

5

Вождь заснул, а дервиш следил за рождением нового молодого месяца.

Он выбрал себе местечко у склона другой горы, обманутой, а равнину предоставили набежавшим на нее джиннам и призракам.

В нескольких шагах от них полыхали язычки пламени, копошилась Тафават за приготовлением ужина. Шейх раскрыл глаза и вперил взгляд в звездное небо, когда дервиш произнес:

— Она силком, против воли, хочет ребенка обрести. Сказала, удел мужчины — детей женщине дарить, и если, мол, плода не принесет, то никто о нем и не вспомнит. Что, верно это?

Вождь продолжал лежать на спине неподвижно, уставившись в загадочное кружево звезд. Муса оперся о камень и ковырялся в земле.

— Боюсь я. Никто, кроме тебя, не сможет меня защитить.

Адда ничего не ответил. Дервиш продолжал свое:

— Она страшная. Ты просто не знаешь, какая она страшная, когда ребенка добивается… Да-да. Она от меня не отстанет. Отстанет она от меня когда-нибудь?.. Ну… ты же знаешь, в чем секрет-то. Ты — единственный, кто тайну знает. А что я с ней буду делать? Что мужик может сделать с такой вот тайной, когда баба от него зачатья требует?

Вождь не отвечал. С места не сдвинулся. Однако глаза были открыты, в полном сознании, следили за чем-то неведомым…

Муса подполз к нему поближе. Склонился над головой, сказал странным голосом:

— По правде сказать, есть у меня предложение.

Он прислушался к дыханию вождя, продолжил:

— Сказала она, у мужчины не остается другого выбора, когда дело идет о вымирании целого племени. Чтобы, значит, спасти племя от вырождения… Да-да! Этот зов, понимаешь, тебе предназначен, а не мне вовсе. Аллах Всемогущий именно тебя избрал уберечь корни от тлена. Это Аллах спрятал ее в пещере и уберег от набега, чтобы ты с ней сошелся.

Шейх оторвал голову от земли. Полоска лисама скатилась с подбородка. Он негодующе посмотрел на дервиша. Муса попятился к своему камню, набрался смелости и принялся цитировать Коран:

— А почему нет?! Что, разве предок наш святой Ибрагим не зачал своего сына Исхака в пожилом возрасте? Не порадовал нас семенем своим, когда уж ему сто лет исполнилось?

Несколько мгновений он разглядывал его при слабом свете луны. Мусе показалось, что он улыбается, прежде чем заснуть вновь. Он тоже улыбнулся и еще раз убедился в действенности изречений из святой книги…

Глубокой ночью шейх пробудился от зова: это был старый, загадочный, раздражающий вой, которым в Сахаре никакое племя похвастаться не может, кроме одного-единственного: волки.

Зажмурив глаза он прислушался. Стая приближалась. Прямо над головой раздались звуки: «А-ау-у-у-у…».

Он раскрыл глаза и поискал вокруг: где они, посланцы племени мухаммадова? Лунный серп уже клонился к закату, горизонт светился полоской приближающегося дня, но посланцев нигде не было видно. Мертвая тишина разлеглась над Сахарой. Его изумила та скорость, с которой попрятались посланцы ночи. Если б он не был в полном сознании, он бы мог солгать самому себе, убедить себя, что слышал их просто во сне. Что ж они, на запах трупов явились? Опершись на локоть, он повел головой вокруг, изменил позу. Тафават свернулась в комок по соседству с махрийцем совсем в другой стороне. Однако… место, где был дервиш, пустовало. Он сказал себе, что братья-волки разбудили его и он отправился в сторону по нужде. Он еще долго размышлял, откуда эта связь берется, что роднит дервишей с волчьим племенем… Потом заснул.

6

Утром он обнаружил, что прибежище дервиша было пусто.

Тафават подошла к нему со стаканом чаю. Он медленно делал глоток за глотком. Подождал, пока солнце все не осветит. Поднялся на ноги, двинулся по следу. Сначала он направился к западному склону. Потом сделал полукруг и наткнулся на следы недавние, оставленные ночью. Пошел на восток, спустился в ущелье, засыпанное песком. Там он обнаружил следы пребывания ночных посланцев. Дервиш примкнул к злосчастной стае. Они удалились на восток. Он следовал за ними, пока все не выбрались в вади с акациями. Там он нашел Мусу: его следы кружили вокруг единственного дерева лотоса. Тот обходил его трижды. Потом, вероятно, вернулся, еще раз примкнул к стае. Все они покинули вади. Все направились к горе. Он разглядывал эти следы. Подножье горы усеивало черную пустыню перед ними мелкими обломками щебня и камешками. Он потерял след.

7

Вернулся к стоянке.

Приказал Тафават готовить поклажу. Установил седло на горбу махрийца. Он устлал его для мягкости покрывалами, приготовил достаточно места для женщины. Она помогла ему разместить и привязать бурдюки с водой вокруг седла. Поиграл шутливо с верблюдом, с любовью потер его шею. Умное животное ответило — повернуло к нему голову, лизнуло руку в ответ на ласку. А потом — выпрямило шею и устремило взгляд к горизонту, впереди был долгий путь. Надо было готовиться к этому.

Он подозвал к себе Тафават, та подошла. Он помог ей усесться в седле. Дал знак махрийцу, и тот поднялся на ноги со всей присущей ему грацией.

Двинулся.

Он повел его по равнине, потом повернул вправо, в обход развалин. По соседству, с севера, возвышался Идинан — словно прощался, отдавая последний привет. Он тоже встал, поглядел на гору. Глядел долго.

Затем продолжил путь.

Впереди простирался простор без конца и края — словно вечность сама.

Конец

Москва — Женева — Лимасол — Триполи — Мисурата

23.07.1990 — 28.12.1990

Примечания переводчика